- Ну, а дальше-то что? Значит, мясники и взялись бить бродяжку? Это, стало быть, за полфунта ливера? Так ведь ему ж полушка цена, ливеру тому. Убили человека? - И сам себе убежденно отвечал: - Убили. И не за ливер. За то, что был без места в жизни, вот за что. - Он поднимал на Акима ясные, майской голубизны задумчивые глаза. - Каждому человеку в жизни место иметь надо. Правда, Аким Никитич? - И тут же, отвечая каким-то другим своим мыслям, спрашивал: - А и верно, братцы, куда же это мы идем? Плывем, плывем, а конца-краю нет…
О том, что ожидает эскадру впереди, немало споров и разговоров было и среди офицеров. Мичман Терентин, внимательно следивший за ходом военных событий на Дальнем Востоке, доказывал, что, пока эскадра доберется до Владивостока, Япония будет разгромлена и поставлена на колени.
- Ты сам посуди, - горячился он, - что́ - Россия и что́ - Япония: слон и моська. Помнишь, как во французской басенке у Лафонтена…
- Угу, - насмешливо перебивал его Дорош. - Япония, разумеется, будет повержена в прах, а во дворце посрамленного микадо офицеры крейсера первого ранга "Аврора" сыграют свадьбу мичмана Терентина с самой хорошенькой японской гейшей.
- Да ну тебя, право, - обижался Терентин. - Я серьезно говорю.
- А если серьезно, тогда слушай, Андрюшенька, что скажу я тебе… - Он остановился. Помолчал. - Ты, конечно, помнишь покойного адмирала Степана Осиповича Макарова? Не приходилось прежде с ним встречаться?
- Бородач? Ну как же, помню, конечно. Нелепейшая смерть! Ведь на "Петропавловске" мог и не он в море выйти… Знаешь, он частенько заезжал к отцу, когда был главным командиром Кронштадтского порта. Только мой отец, между нами говоря, почему-то его недолюбливал. Прожектером называл. Мечтателем.
- Еще бы! Адмирал адмирала редко похвалит. Ну, так вот: при всем глубочайшем уважении к твоему отцу, я должен заметить тебе, что, по моему чистосердечному убеждению, Степан Осипович был человеком незаурядного стратегического таланта. В осажденном Артуре, куда мы с тобой сейчас идем, душой обороны, на мой непросвещенный взгляд, был все-таки он, а не Стессель. Побольше бы России таких людей…
- Возможно, но к чему здесь Макаров, в нашем споре? - недоуменно перебил Терентин. - Ведь у нас с тобой речь шла о военных преимуществах России, а не о добродетелях покойного адмирала…
- Объясню, Андрюшенька, все объясню, не торопись.
Дорош полез в боковой карман кителя и извлек оттуда маленькую записную книжечку в красном сафьяновом переплете.
- Апреля двадцатого дня, - продолжал он, - одна тысяча восемьсот девяносто шестого года… Обрати внимание, Андрюшенька: девяносто шестого, то есть еще за восемь лет до нашего с тобою спора, вышеупомянутый адмирал Макаров представил Главному морскому штабу отчет о плавании Средиземноморской эскадры под его начальством в Тихом океане и о возможных военных действиях на Дальнем Востоке… Не приходилось встречаться с таким документом?
Заинтересованный мичман Терентин насторожился:
- Нет. И что же?
- А то, что, заглядывая в сравнительно недалекое будущее, сей не любимый твоим батюшкой адмирал писал… - Дорош раскрыл книжечку, но прочел, почти не глядя в нее, - должно быть, по памяти: - "Намерения японцев весьма обширные: их агенты изучают и Филиппинские острова, и Австралию, и Сандвичевы острова. Удвоение их флота и армии не оправдывается оборонительными целями. Увеличение армии идет с целью завоевательской и диктаторской. Быстрые шаги Японии угрожают более всего торговле Англии, но пока что страна эта молчит…"
- Дальновидно, - согласился Терентин.
- Вот именно, - подтвердил Дорош и поднял взгляд на мичмана: - Как видишь, Андрюша, предупреждение о военной опасности на Дальнем Востоке, и притом предупреждение очень серьезное и обоснованное, мы имели еще восемь лет назад. Срок достаточный для того, чтобы приготовиться хотя бы к обороне, если уж не к наступательным действиям. А к войне по-настоящему мы все-таки не подготовились. И теперь расплачиваемся за это. Не мы с тобой, конечно, а те тысячи безымянных, на маньчжурских полях… - Дорош умолк. - Да и мы тоже, - после минутного молчания раздумчиво произнес он. - Кто знает…
- Терпеть не могу похоронных мелодий! - возмутился Терентин. - Ты мне лучше вот что объясни: а что же предлагал… этот твой пророк? Что, по его мнению, для этого нужно было?..
- О том, что нужно было для этого, Степан Осипович Макаров тоже предусмотрительно говорил, - перебил его Дорош. - Слушай дальше, что сказано в отчете: "Могущество России значительно превосходит могущество Японии, но на Дальнем Востоке нам трудно иметь столько же сил, сколько у наших противников. Необходимо иметь в виду, что наш Дальний Восток есть не более как колония… Борьба наша на Дальнем Востоке не будет борьба двух государств, а борьба одного государства против колонии другого…" - Он захлопнул книжечку. - Вот к каким выводам приходили уже тогда некоторые светлые головы, Андрюшенька. Согласимся, что выводы довольно печальные.
- И как же все это понимать? - недоуменно спросил Терентин.
- А уж это как умеешь, - пожал плечами Дорош. - Я лично понимаю так: когда ввязываешься в войну, отнюдь не необходимую, взвесь предварительно - и не один раз взвесь! - все ли ты сделал для обеспечения победы. Всякая война - это прежде всего ответственность перед историей. - Очевидно почувствовав, что сказал больше, чем хотел, Дорош круто изменил направление разговора: - Пойдем-ка лучше ко мне, партийку в шахматы сыграем. От раздумья, говорят, цвет лица портится. Пусть за нас думает адмирал Энквист, ему это по чину положено.
И первым поднялся, показывая, что разговора продолжать не намерен.
По дороге в каюту Дороша мичман доверительным шепотом спросил:
- Послушай, Алексей, уж ты не социалист ли случайно?
Дорош остановился, изумленно поглядел на Терентина, расхохотался.
- А ты не у отца ли Филарета подозрительности научился? Неужели каждый хоть мало-мальски самостоятельно мыслящий, а не повторяющий готовые прописи непременно социалист?
Терентин обиженно замолчал.
"…Нет, а может, и в самом деле Алеша - социалист? - подумал он. - Вот интересно-то!.."
Кто они такие - социалисты, он представлял себе довольно туманно.
3
В пятницу, девятнадцатого ноября, перешли через экватор и вступили в Южное полушарие.
Лекарь Бравин и мичман Терентин еще накануне, за обеденным столом, переглянувшись, завели осторожный разговор о том, что неплохо было бы это предстоящее событие отметить традиционным морским празднованием.
- Мы, Евгений Романович, конечно, понимаем: условия боевого похода эт цетэра , - тянул мичман, заговорщически подмигивая Бравину. - Но, с другой стороны, для команды разрядка была бы: скучища же ведь у нас зеленая!..
- Нет, отчего же - скучища? - спокойно возразил Егорьев. - Мне кажется, матросам у нас просто некогда скучать. Занятия со специалистами, чистка абордажного оружия, вахты…
- Это все верно, - уныло согласился мичман и бросил в сторону Бравина свирепый взгляд: "Да поддержите же меня, черт вас возьми!"
Егорьев улыбнулся:
- Ох, не умеете вы хитрить! Думаете, я не знаю, что у вас давно уже все подготовлено? Ну, показывайте вашу программу, мы ее тут сообща обсудим.
…Праздник открылся процессией богов. Мало кого смущало то обстоятельство, что у голого по пояс Посейдона, когда набегавший ветер относил в сторону его пеньковую полуаршинную бороду, на мускулистой груди виднелась вытатуированная черно-синяя, от плеча до плеча, надпись: "Маруся, твой до гроба!" Мало кого смущало и то, что на голове у Посейдона вместо положенной ему по чину короны была водружена какая-то бумажная шляпа, на манер наполеоновской треуголки: портной матрос Шаповаленко, которому поручено было изготовление короны для бога океанских глубин, обжег руку утюгом и уже ничего мастерить не мог.
- У-у, чертово отродье! - буйствовал перед самым началом праздника разгневанный Посейдон. - Заставь дурака богу молиться, лоб разобьет!..
Амфитрита, верная супруга Посейдона, выглядела не менее странно. На ней была юбка до пят, перешитая из офицерской ночной сорочки самого большого размера, полосатый матросский тельник с какими-то затейливыми бантиками на плечах, к непослушным волосам, подстриженным бобриком, сзади была прикреплена мощная пеньковая коса, тоже вся в бантиках; голову Амфитриты венчал неизвестно откуда добытый Терентиным старушечий чепчик с тонкими голландскими кружевами.
Широкие запястья царицы были украшены цепочками от часов; Амфитрита шествовала босиком.
Но все это мало кого смущало. Не смущало зрителей и то, что Амфитрита разговаривала с супругом и с окружающими хриплым, простуженным басом, - при любых обстоятельствах это были боги, и им воздавались достойные почести.
За божественной супружеской четой шествовал оркестр, сплошь состоящий почему-то из негров; в свите богов, при определенном напряжении фантазии, можно было узнать и арлекинов, и чертей, и рыб, и легкомысленных воздушных балерин; все это шествие, под неистовый грохот марша, специально к празднику разученного, прошло от носа до кормы и по всем помещениям корабля.
- Люди добрые, - останавливаясь наконец перед вахтенным офицером и трижды стукнув о палубу самодельным трезубцем, провозгласил Посейдон, - отвечайте, люди добрые, кто вы такие и куда путь держите?
Посейдон почему-то изъяснялся с заметным волжским оканьем, время от времени покашливая в кулак.
- Мы - русские моряки, - серьезно отвечал мичман Терентин, смешливо покусывая пухлые губы. - А путь держим к берегам Японии.
- А зачем же вы туда путь держите? - продолжал допытываться любознательный Посейдон.
- Бить-топить неприятеля нашего.
- Добре! - похвалил Посейдон и, явно выходя за рамки выученной роли, посоветовал: - Всыпьте ему, да покрепче, в гроб, в зюйд-вест, в попутный ветер…
Матросы, столпившиеся вокруг, дружно хохотнули. Амфитрита, должно быть непривычная к подобному жаргону, стыдливо опустила глаза.
- Одначе хоть и за добрым делом вы идете, а выкуп с вас все одно полагается, - не растерялся Посейдон, снова входя в роль.
И вот тут-то мичман Терентин пустил в ход козырный номер подготовленной им программы. По его незаметному сигналу на палубе появились матросы, загримированные под офицеров "Авроры". Типаж был подобран настолько точно и сходство оказалось таким поразительным - не зря Терентин с Бравиным трудились все утро, - что зрители изумленно ахнули.
Особенный восторг вызвал машинист Иванов, изображавший Аркадия Константиновича Небольсина. Он шел, высоко выбрасывая вперед прямые, негнущиеся ноги и словно раздвигая остановившимся холодным взглядом толпу матросов; тонкие губы его были плотно сжаты, большой палец левой руки заложен за борт кителя. Кто-то встревоженно вздохнул, кто-то попятился. Мичман Терентин растерялся: матрос оказался более даровитым актером, чем он предполагал.
Иванов - Небольсин остановился в центре толпы, намереваясь что-то сказать, но тут его кто-то предостерегающе дернул за рукав.
На палубе в эту минуту показался настоящий Небольсин. С минуту он молча недоуменно глядел холодными недобрыми глазами на своего двойника, потом так же молча круто повернулся и, не сказав ни слова, легко взбежал но трапу на мостик.
- Вот тебе, бабушка, и юрьев день! - разочарованно прошептал кто-то в толпе матросов.
Праздник был испорчен.
Вечером в кают-компании Егорьев - он весь день пробыл на "Суворове" по вызову адмирала Рожественского - поинтересовался, достаточно ли удачно прошло празднество.
- Недурно, - сухо бросил Небольсин, не поднимая взгляда от тарелки.
Мичман Терентин мучительно покраснел. Но уже через минуту он, как всегда, забыл о своих печалях и невзгодах и заразительно хохотал, слушая какую-то забавную историю, которую вполголоса рассказывал всегда уравновешенный, спокойный лейтенант Лосев.
Егорьев догадался, что в его отсутствие произошло что-то неприятное, досадное, но расспрашивать не стал.
Из-за стола Небольсин вышел первым.
ГЛАВА 5
1
Без малого два месяца проболела Катя, и вконец отчаявшийся Митрофан Степанович начал терять всякую надежду на выздоровление дочери.
Ночи напролет металась она в бреду, шептала что-то пересохшими, почерневшими губами, стонала, звала то отца, то Акима, то снова отца; и старик, сидя у ее кровати, с тоской глядел на дочь, бессильный хоть чем-нибудь помочь ей.
Каждое утро у него начиналось с одних и тех же забот. Осторожно, чтобы не потревожить впавшую в забытье Катю, он выдвигал один за другим скрипучие ящики старенького комода: что еще можно продать? И на врача и на лекарства требовалось так много денег, а от тех жалких грошей, которые накопила Катя за два года работы на фабрике, давным-давно уже ничего не осталось…
Ровно в полдень приезжал врач. Толстенький, неизменно веселый, потирающий руки так, будто визиты к девушке доставляли ему огромное удовольствие, он входил и, сбросив на руки Митрофану Степановичу тяжелую доху, склонялся над постелью Кати всегда с одним и тем же вопросом:
- Итак, что мы наблюдаем сегодня?
Он щупал пульс, клал холодную, мягкую руку на лоб девушки и говорил:
- Недурственно-с. - И, словно кто-то с ним не соглашался, продолжал тоном, не допускающим возражений: - А что думаете, организм молодой, свое возьмет. Поправитесь, красавица, поправитесь…. Я еще на вашей свадьбе погуляю. - Он оборачивался к Митрофану Степановичу: - Куриный бульон плюс жажда жизни - и победа обеспечена.
Он произносил это бесстрастно, будто заученно, снимая с вешалки свою тяжелую доху.
И только на крыльце, когда Митрофан Степанович шел провожать его, добавлял уже совсем иным голосом:
- Редчайший по тяжести случай двустороннего воспаления легких. Однако будем надеяться…
Небрежным жестом пряча деньги в карман, он никогда при этом не договаривал, на что именно нужно надеяться.
Митрофан Степанович шел с ним до калитки, пытаясь на ходу заглянуть ему в глаза, и тоскливо спрашивал:
- Так на что же надеяться-то? Ведь извелась она вся, глядеть на нее - и то больно. Кожа да кости остались…
Но доктор уже не слушал старика: его ожидали другие визиты, он торопился, он и так непростительно долго задержался здесь, старик должен понимать, что это не так просто - быть уже довольно известным в Петербурге врачом.
- Послушайте, голубчик, - бесцеремонно советовал доктор Митрофану Степановичу. - А почему бы вам не пригласить вместо меня другого, более… доступного врача?
Митрофан Степанович вздыхал и сознавался, что приглашал уже - своего, фабричного, да ведь от них, от бесплатных, толку мало.
- Н-да, конечно, - снисходительно соглашался доктор и, прощаясь, протягивал старику два пальца. - Послезавтра загляну еще, - говорил он, откидывая медвежью полость саней, и застоявшиеся сытые лошади устремлялись вперед.
А Митрофан Степанович долго еще стоял у калитки, бормотал себе что-то под нос, потом горестно вздыхал и брел обратно.
Все чаще с затаенной тревогой поглядывал он на дочь: поднимет ли он ее на ноги, спасет ли? Куриный бульон - шутка сказать!..
А она все худела, словно таяла на глазах: скулы становились все острее, кашель все надсаднее, черные круги под глазами все гуще…
- Как, доченька, не лучше тебе? - с тревогой спрашивал Митрофан Степанович, и она молча кивала: лучше, а сама хваталась за грудь, задыхаясь в надсадном кашле.
Давно отгремела дождями по кровле холодная, ветреная осень; уже выпал мягкий, пушистый снег и по ночам за окнами трещали первые морозы; уже Неву сковывало льдом, и ничего не боящиеся, отчаянные петербургские мальчишки исчертили ее своими коньками вдоль и поперек; уже шальные пурги ревели от зари и до зари хриплыми, одичалыми, наводящими тоску голосами, а Катя все не вставала с постели, Митрофан Степанович не раз ходил в гавань, в надежде получить там хоть какую-нибудь случайную работу, но его оттуда выпроваживали бесцеремонно:
- Иди, старче, иди. Тут и молодым-то работы не хватает…
И снова он выдвигал по утрам скрипучие ящики старенького комода…
Поднявшись в первый раз - отца в это время дома не было, - Катя не сразу, с передышками, добралась до комода, заглянула в тусклое зеркальце - и отшатнулась в неподдельном ужасе: страшилище-то какое, господи! Аким ее такую и не узнал бы, наверно.
Но горюй не горюй, а жить надо, - значит, надо собираться снова на работу.
На следующее утро Катя, еще пошатываясь от слабости, собралась на свой "Треугольник". Митрофан Степанович пробовал отговорить дочь, убеждая повременить, но та молча качнула головой, и тогда он вызвался хотя бы проводить ее до фабрики.
- Не нужно, - тихо сказала она. - Нет, не нужно. Я и сама дойду.
На улице Катя зажмурилась от яркого света. Озаренное утренним солнцем, блестело все. Блестел снег, блестел ледяной покров Невы, блестели разрисованные морозными узорами окна домов. Было холодно, и Катя поплотнее закуталась в коричневый вигоневый платок. А на душе у нее стало вдруг так легко и радостно, что она готова была улыбаться всем и всему: и этому солнцу, и встречным прохожим, и даже усатому городовому, возвышавшемуся на перекрестке. Это была радость возвращения в жизнь, а что может сравниться с таким чувством?!
- Что, девушка, сияешь? Или влюбилась в кого? - озорно бросил на ходу какой-то долговязый гимназистик.
Катя молча улыбнулась и ему.
Она остановилась возле деревца, потрогала его шершавую кору: жизнь!
Она с веселым любопытством наблюдала, как малыши стараются пробить каблуками синеватый ледок в какой-то лужице: жизнь!
Долю, с передышками, добиралась она до обнесенного высоким каменным забором "Треугольника".
- Прохорыч, здравствуй! - обрадованно воскликнула. Катя, увидев в проходной знакомого старика сторожа.
Прохорыч недоуменно глядел на нее несколько минут. Потом он почему-то начал в смущении переминаться с ноги на ногу, опустив взгляд на свои огромные, обшитые кожей валенки, с которыми не расставался круглый год. А когда Катя собралась пройти внутрь фабричного двора, сказал смущенно:
- Нельзя, Катюша. В контору иди, в расчетную часть. - И отвернулся от девушки.
- То есть как… в контору? - не сразу поняла Катя. - Я ведь болела, Прохорыч… Болела, понимаешь? Только нынче поднялась…
- Ничего не попишешь, - повторял старик, все еще рассматривая валенки. - Велено тебе идти за расчетом, и весь сказ…
Катю он знавал еще девочкой. Босоногая, в ситцевом платьице до колен, с льняными короткими кудряшками, выбивавшимися из-под розовой косынки, прибегала она к матери, работавшей здесь. Тогда он пропускал ее беспрепятственно:
- Скачи, егоза, скачи. Мамашка давно ждет с обедом. - И умиленно глядел ей вслед: - Ишь, растет - Пелагеина любимица. Шу-у-страя девчоночка!..
Теперь он пропустить ее не мог. Рад бы, да не мог.