- Во дают! Молодец!..
Данилыч вернулся довольно скоро, одновременно с Сашей.
- Ну? Что застава?
- Потом расскажу. Давайте обедать… - Но после еды капитан молча залез в машинное отделение и стал осматривать мотор.
На сейнере тоже отобедали. Старший рыбак вышел на палубу. Он уже значительно меньше нуждался в увеселениях извне.
- Ребяты! Ухи хотите? Юшка нормальная… Мы были сыты; по простоте душевной я начал отказываться. Вмешался Сергей:
- Ну если попробовать, на завтра…
- Кастрюлю тащи.
Даня охотно нырнул в каюту, вынес шестилитровую емкость.
- Да вы чего?.. - Рыбак даже обиделся. Витя вытащил из камбуза и показал их Кастрюлю. Напоминала она гайку, которой крепится на валу главная турбина Нурекской ГЭС. Даня поскреб бородку, достал ведро. Ведро заполнилось до краев.
- А это что? - продолжая проявлять душевную простоту, я указал на объемистый белый кусок мяса, окаймленный нежным жирком. Рыбак пожал плечами.
- Белуга. Без красной рыбы разве уха?
- Белуга, извините, не красная рыба. Красная - горбуша, чавыча. Семейство лососевых, - заявил Саша. Рыбак только еще раз пожал плечами. Мастер по парусам ехидно улыбнулся.
- Саня! Ты письмо получил?..
IV
Странно: Данилыч упорно не желает сообщить, что произошло на погранзаставе.
- Хорошо все, потом… Баки доверху заполнили? Ну вы тогда немного отдохните… - Капитан на секунду задумался. - Компасом надо заняться, вот оно.
О гнусной необходимости время от времени заливать в компас спирт - испаряется, видишь ли! - мы уже были наслышаны. На борту "Гагарина" много компасов. Самый маленький, авиационный, легко может уместиться в кармане случайного гостя; чтобы этого не случилось, он наглухо привинчен в каюте. Несколько шлюпочных, побольше, отражают развитие отечественного компасостроения за последние сорок лет.
Главный же компас "Гагарина" напоминает противотанковую мину, зачем-то установленную на кардановый подвес. Ящик с этим сооружением находится на крышке люка перед штурвалом и при желании легко может быть снят; нужно только, чтобы такое желание одновременно возникло у пяти-шести человек. По ободу котла тянется непереводимая надпись. Возможно, в ней разъяснено, где Данилыч его достал и как дотащил. Достоверно одно: спирта в эту навигационную установку входит много.
Дивный аромат поплыл над бухтой Узкая. Старший: рыбак побледнел.
- Вы что делаете?!
- Хочешь выпить? - напрямик спросил Данилыч,
- Не в том дело… В него, гада, и воду можно заливать, мы всегда так делаем… Вам что, не жалко?! Нам было жалко.
- Даня, - спросил Сергей, а если в тебя влить два литра спирту, ты правильный курс укажешь?
- Да ты ше! Я буду падать точно на север.
Когда мы окончили свое черное дело, уже смеркалось. Кажется, капитан ждал именно темноты. Не придумывая никаких новых работ, он собрал команду в каюте, зачем-то закрыл люк, зажег лампу. Это походило на сходку заговорщиков.
- Вот что, господа… Выхода не дали. У них яхта потерялась.
- А нам какое дело?.. Как потерялась?..
- Дай-ка папиросу, Слава, - неожиданно попросил некурящий капитан. Он неумело затянулся и вдруг закричал:
- Ему что! Пижон! Покривляется, ему все простят и дальше пустят!..
- Извините, Анатолий Данилович, - робко сказал в наступившей тишине Сергей. - Можно я люк открою? Духота невыносимая.
- Им что! Стали где-нибудь и водку пьют! А выпускающий на всех одесситов бочку катит?!
- Знаешь, батя, давай по порядку, - попросил Даня.
Постепенно выяснилось следующее. Потерялся одесский катамаран "Мечта"; по словам Данилыча, "терялся" он каждый год. Вольнолюбивый катамаран обладал интересной особенностью: при виде какой-нибудь уютной бухточки тут же забывал о контрольном сроке. Пограничная строгость "Мечте" нипочем: капитан ее, в миру не то конферансье, не то массовик-затейник, по отзывам рыбаков - "веселый, в фуражке с крабом", по определению Данилыча - пижон, - приноровился давать на заставах шефские концерты. Последние избавляли от законного возмездия его самого, но, естественно, не других: не нас. "Но это же чепуха какая-то получается?" - "Чепуха", - согласился Данилыч. А главное, идет эта самая "Мечта" вроде бы по нашему маршруту, на Волгу… Не точно, но вроде бы…
Некоторое время мы молчали. В желтом свете лампы на лбах экипажа блестели крупные капли пота. Жара в каюте и вправду была невыносимая.
- Во гады… - пробормотал Даня, и тут весьма своевременно прозвучал спокойный, трезвый голос Саши:
- Не совсем понимаю… Чего мы разволновались все?
- Как почему?! Пижон этот впереди… нам же покою не будет, вот оно!
- Следовательно, нужно их обогнать, - спокойна сказал Саша. - В конце концов, дело обстоит просто: как только найдется катамаран этот - отпустят и нас. А когда опять станет, мы его обойдем.
- Логично, - согласился Сергей. - Знать бы только, как они выглядят. А то еще не тех обгоним.
- Ну, это проще простого. Всегда пижоны под рыжим стакселем ходят, - Данилыч уже немного успокоился. - Перегоним. Должны на Волге первыми быть, вот оно!..
На том и порешили. Тревога - не совсем, кстати, понятная, - которую вызвало появление соперника, быстро улеглась. А зря.
Зря.
Я, помню, даже порадовался. В документах похода, в графе "цели и задачи", значится "выполнение спортивных нормативов, а также посещение мест боевой и трудовой славы". Таков общий знаменатель наших устремлений; личные мотивы стройность формулировки досадно нарушают. Вернее, нарушали.
Вот они сидят передо мной в каюте, члены экипажа парусно-моторной яхты "Юрий Гагарин". Наверное, каждый ждет чего-то своего от путешествия. С Даней, допустим, ясно - спортсмен, "мастер по парусам". Сергей натура легкая, нервная, навигационная; для него на первом месте поиск свежих ощущений. Саша загадочен, я… ну что ж, пока будем считать, что моя цель - в ходе путешествия перенять педагогический опыт у Данилыча. Сам же капитан свою сокровенную идею сформулировал совсем просто - должны на Волге первыми быть, вот оно! - и мы, все разные, вдруг все вместе почувствовали обиду при мысли, что "Юрия Гагарина" опередит чья-то "Мечта".
Появление неожиданного соперника сплотило команду; я понял, что окончился один из очень важных этапов путешествия.
Другое дело - знакомство с яхтой и морем. Этот этап продолжался.
Глава без номера
I
Старик и мальчик молча разглядывали друг друга. Кожа на руках старика была полупрозрачной, как потемневшая от времени калька, и даже на вид такой сухой, что у мальчика зачесались десны. Еще мальчику запомнился запах мазута и соли, всегда, как он позже убедился, сопровождавший старика. Этот тяжелый и привлекательный запах рождался сразу за проходной судоремонтного завода Марти. Что именно пахнет, определить не удавалось. Сладостная вонь возникала в атмосфере сама, как некая гармония сфер, а затем конденсировалась в одежде и брезенте, которым накрывают лодку.
А старик во время первой встречи с мальчиком думал о том, что все-таки это обуза, да и Барту, моторист лодки, в няньки не годится, с его-то языком. "Приобщить ребенка к морю" - это была чисто женская идея. Старик не стал возражать. За свою долгую жизнь он был женат трижды.
Женщины тверды в достижении того, что кажется им добрым, хотя часто не имеют никакого понятия о том, чего добиваются.
И вот ведь какая странность: довольно часто женщины попадают в точку. Мальчик родился через десять лет после войны, а старик был настолько стар, что в последней войне уже не участвовал.
Старик веровал в единого Бога, хотя и не слишком истово. В церковь он не ходил. Мальчик, как и любой мальчишка, был ближе всего к стихийному язычеству и лет до десяти искренне считал себя атеистом.
И старик, и мальчик очень любили книги и кино. Кроме того, они оба любили жизнь и оба имели право жить в свое удовольствие, потому что стояли на краях пути - каждый на своем.
Женщины не ошиблись.
Довольно скоро мальчик стал называть старика Дедой. Это было имя собственное: в родстве, даже отдаленном, они не состояли. Их сблизили рыбалка, море и маленькая фелюга под названием "Форель".
II
Вставать приходилось в шесть, если шли на бычка, и в половине пятого, если подходила Белая. Пока не исчезла куда-то скумбрия, поднимались и раньше; в этих случаях мальчик ночевал у Деды. Но качалка - скумбрия крупная, матерая - в последний раз подошла к Одессе в мае шестьдесят первого, чирус появлялся все реже, а ставрида хоть и относилась к благородной Белой рыбе, однако столь ранних подъемов все же не стоила. Старик вообще презирал ставриду, вспоминая, как ловил ее на обычную удочку возле Хаоса, по ведру за час, а самодуры специально вязал с крупными крючками, чтобы "всякая ферина" не цеплялась. Мальчику очень нравились рассказы Деды о прошлом. У мальчика был один замечательный, хищно изогнутый ножик специально для метания. Когда бросаешь этот ножик в старую акацию во дворе, он иногда с дребезжанием отскакивает; но иногда раздается правильный сухой щелчок - и лезвие застывает, глубоко вонзившись в кору… Пока рукоятка ножа еще подрагивала, мальчику сводило скулы какое-то непонятное счастье; и похожее ощущение возникало, когда Деда вспоминал давнее обилие рыбы, ловлю кефали, ныне сгинувшей, или с точностью до сантиметра показывал длину пеламиды, оборвавшей его самодур осенью тридцать восьмого года.
Деда жил в переулке возле бульвара. Перед восходом на бульваре бывало тихо и безлюдно. Листья платанов расслабленно шуршали, и мальчик думал о том, что днем, пожалуй, может и посвежеть. Стая сухогрузов в заливе строилась носами к северо-востоку, и это предвещало "широкий". Вода при таком ветре обычно теплая, желтоватая, для рыбалки это гораздо лучше, чем кристальная прозрачность, которую создает юго-западный "молдаван". На ходу мальчик трогал спинки бульварных скамеек; спинки были сухими, роса не выпала, значит, и "молдавана" не будет. Проходя мимо подворотен, мальчик слышал, как его шаги повторяет гулкое утреннее эхо; кажется, это ничего не предвещало, просто было интересно.
Двор Деды накрывали каштаны. Мальчик осторожно покашливал; в окне старика раздавался ответный кашель и вспыхивал свет. Теперь следовало ждать. Двор заполняла глухая тишина - как под подушкой. Тишина ползла из открытых окон. Вокруг спало очень много людей, но их дыхания не было слышно.
- Кепи? - тихо спрашивал старик, спускаясь с лестницы.
- Здравствуй, Деда.
- Здравствуй. Где кепи?
- Дома забыл, - мальчик терпеть не мог это "кепи", а старик терпеть не мог, когда мальчик его забывал.
- Ви знаити, ше это за малшик?! Это ише тот малшик… - Старик шепотом цитировал старый одесский анекдот. Копировать еврейское произношение шепотом трудно, и Деда не справлялся. Поэтому за воротами он повторил то же еще раз, уже громко, и справился.
- Я из газеты сделаю шляпу, - говорил мальчик.
- Как в прошлый раз он сделает. Нет, это тот малшик. Какой ветер, ты смотрел?
- Широкий. Давай, Деда, под мыс пойдем!
- Посмотрим. Сколько я тебя прошу - не загадывай! А вдруг Белая подошла?
- На Каролино-Бугазе, мне дядя Боря рассказывал, уже берут. По времени давно пора, - говорил мальчик. Этот неторопливый утренний разговор всегда повторялся и никогда не надоедал. Это был разговор мужчин, знатоков, узких специалистов.
Из переулка на Военный спуск шли проходными дворами. Дворы, расположенные ступенями, на разной высоте, были соединены узкими лесенками, а в боковых ответвлениях росли неожиданные в центре города хуторки с огородами, курами, цепными собаками. В одном из полуподвальных окон - всегда одном и том же - кто-то невидимый густо дышал ниже уровня земли.
Потом выходили на улицу. Отсюда, в конце крутого спуска, уже близко виднелся порт, хлебная гавань, шары на вышке метеослужбы. Над этим запутанным миром нависала и как бы непрерывно надвигалась темно-синяя стена моря.
III
Я часто вижу их обоих, старика и мальчика, в этот тихий утренний час - вижу почему-то всегда сзади, со спины, и немного сбоку. Деда довольно высок и худ; одет он чисто и - для старика - даже щеголевато.
Мальчик, конечно, без "кепи". В руках у них по "баяну" - так называют емкость для рыбы, дощатый гибрид саквояжа и ящика. Я слышу их голоса - подходя к причалу, они обсуждают детали будущей рыбалки. На "Форели" есть запас соленых рачков, Деда захватил отличную наживку для камбалы или "кнута" - бычье сердце, нарезанное мелкими кубиками, - но этого, если пойдет настоящий клев, может не хватить. Они оба всегда надеются на какой-то небывалый клев, причем старик даже больше, чем девятилетний мальчик, - он азартней и суевернее. Мне хорошо известно, что в конце концов они решат доловить свежих рачков возле дока. Я знаю, чего они опасаются, - Барту, старый напарник Деды, может, как всегда, опоздать. Я вообще знаю и старика, и мальчика очень хорошо, потому что этим мальчиком двадцать лет назад был я сам. Старика, моего Деду, звали Владимиром Филипповичем Проницким.
IV
Он всю жизнь проработал на судоремонтном заводе в довольно скромной должности. Особых наград не имел, особых взысканий тоже. В общественной работе участвовал умеренно, не писал стихов, не пострадал во время культа личности. Себя он считал и называл маленьким человеком; сейчас я понимаю, что Владимир Филиппович был человеком далеко не "маленьким", но все же обычным. Даже в рыбалке он не достиг вершин: на причале судоремонтного были ловцы куда добычливей.
Деду выделяла только доброта, честность и особая черта, которую я не могу определить иначе, чем "большое количество жизни". В свои восемьдесят два года он был полон идей, по разным причинам совершенно неосуществимых: сюда относились замена мотора на "Форели" с Л-6 на Л-12, постройка каюты, покупка двух мопедов для изготовления моторного тандема, наконец, какой-то дальний и всеобщий поход, который предполагалось осуществить вот как: мы нанимаемся на корабль, я юнгой, а он матросом, и плывем. Активность, проявляемая Дедой при выполнении этих планов, аналогию с Маниловым исключала; кстати, каюту на "Форели" он действительно сделал. На него очень сильно воздействовала музыка - до слез. У него были небольшие быстрые глаза и крупный, мясистый, жизнелюбивый нос.
Глядя на определенную категорию юнцов, волооких, с растянутой вялой речью, я по контрасту часто вспоминаю Деду. В механике известны законы сохранения энергии, количества движения или импульса, момента импульса… Деда сумел сохранить "количество жизни", которое было ему отпущено, до глубокой старости. Удается это немногим: это не механика.
Я хорошо помню, как мы с Дедой в последний раз поднимали "Форель". Была осень; листья деревьев по дороге на причал уже приобрели грубую окраску виноградных выжимок. На причале передвижной кран скрипел, одну за другой подцеплял лодки, их длинные тела плыли по воздуху, и странно, как в нырке, было смотреть на влажные днища фелюг и шаланд снизу вверх. Потом совершила перелет, легла на землю и "Форель". Киль еще блестел от соленой влаги; высыхая, он становился зеленоватым, как старая бронза. Такой цвет всегда приобретает от долгого пребывания в море краска "ХВ", в которую, чтобы днище не обрастало, добавлен яд. Этот неестественно сухой, шершавый цвет был цветом сработавшего яда.
Зимой Деда умер. В последние дни он почти непрерывно твердил какое-то короткое слово; сначала домашним казалось, что старик просит пить. Но это было другое, хотя и очень похожее, слово: "Жить".