- Райфенберг не отпускал меня. Он сказал: "Тсс… тсс… Ева спит", и пошел на цыпочках, вы ведь его знаете. Мне пришлось с ним поужинать. И к тому же, Ева, вы помните, я обещал не быть вам в тягость.
Она рассмеялась. Да, она это помнила. Однако ему вовсе не угрожает опасность показаться навязчивым. Как-то она сказала Вайту, что мужчины ей просто надоели, все они чего-нибудь от нее хотят. Хотят с ней ужинать, чтобы показаться в ее обществе, хотят с ней путешествовать, хотят затеять с ней флирт или роман. Некоторые даже хотели на ней жениться и обижались, когда она их высмеивала. И всегда одно и то же: сперва они стремятся сблизиться с ней, как поклонники ее таланта, а потом им хочется стать ее любовниками. Но он, Вайт, совсем другое дело!
В глазах у Евы мелькнуло смущение. Движением головы она откинула со лба волосы и поблагодарила Кранаха за сирень, - ведь это он прислал ее? Откровенно говоря, она удивилась вчера, не найдя от него хоть маленького знака внимания, и, если уж сказать все, была даже несколько разочарована. Она улыбнулась. И вдруг рассердилась на себя; что за глупости - покраснела, как девчонка, увидевшая возлюбленного!
- Пойдемте, Вайт, - сказала она и, желая скрыть свое смущение, тихо рассмеялась. - Пойдем на палубу! Посмотрите, какое солнце!
- Спасибо, Ева.
Он даже не знает, как он хорош, подумала Ева, ее глаза лучились радостью.
- Я привез вам привет, Ева, - сказал Вайт, когда они вышли из каюты.
- Привет? - Ева остановилась. Ее щеки запылали. В глубине глаз сверкнули огоньки. Она как-то странно засмеялась. - Конечно, не от…?
Вайт кивнул головой.
- Именно от Греты. Я навестил ее в Зальцбурге.
Ева невольно вскрикнула.
- Вы видели ее, Вайт?
- Да, мне это было по пути из Вены в Гайдельберг…
Ева потянула Вайта за рукав.
- Пойдемте, Вайт! - воскликнула она. - Не здесь. Мы отыщем укромное местечко, где никто не помешает нам поговорить. Вы должны мне все рассказать. Понимаете, Вайт, все, до мельчайших подробностей!
20
Сгорая от нетерпения, Ева шла по палубе об руку с Вайтом. Вайт привез весть от ее дочурки! Она вдруг почувствовала, что ее подхватил вихрь счастья. Поток света, хлынувший на нее, как только она ступила на палубу, мягкий шум моря, свежий ветер, несущий соленый запах океана, буквально опьянили ее.
- Грета здорова?
- Да, здорова. Я пришел…
- Не здесь, нет, не здесь, потом!
Лицо Евы, свежее, словно умытое росой, светилось ясным, мягким светом, глаза отливали голубой сталью. Все ее существо дышало здоровьем, полные, красиво очерченные губы едва сдерживали легкую торжествующую улыбку. Ее щеки раскраснелись, точно у деревенской девушки, ей не нужна была косметика. Румянец был неровный, как это часто бывает на яблоках. Ее мягкие волосы цвета темного янтаря растрепались на ветру, а несколько светлых прядей, напоминавших прозрачную, сочащуюся из дерева смолу, вели себя настолько строптиво, что ей с трудом удалось их укротить, спрятав под шарф.
Палуба кипела людьми, и все разглядывали ее с любопытством: Кёнигсгартен! Они видели ее на сцене, на подмостках концертных залов, а если и не знали в лицо, то все равно угадывали в этой женщине Еву Кёнигсгартен: иной она не могла быть. От нее шел какой-то волнующий ток; ее глаза, щеки, губы, казалось, отражали непрерывную гамму чувств. Пассажиры расступались перед ней, некоторые кланялись. Три молодые, очень хорошенькие девушки в голубых пальто, рука об руку гулявшие по палубе, так забылись в своем любопытстве, что преградили ей путь и, раскрыв рты, глазели на нее. Ее это нисколько не раздражало, ей нравилось, что ею любуются и восхищаются. Она была тщеславна и не скрывала этого. Всеобщее восхищение она воспринимала как награду за свой неимоверный труд, за муки, о которых никто из этих людей и не подозревал, за педантизм Райфенберга, за свои страхи перед каждым выходом на сцену. Сегодня же она особенно упивалась этим восхищением: пусть Вайт видит, как ее почитают.
Сейчас в ней было даже нечто вызывающее. Казалось, лицо ее говорило: да, любуйтесь на меня, я Ева Кёнигсгартен, я счастлива, рядом со мной человек, которого я люблю. Разве он не прекрасен?
Директор Хенрики приветствовал Еву с самой чарующей улыбкой. В его взгляде не было ни тени упрека за то, что г-жа Кёнигсгартен вчера вечером поставила его в неловкое положение. И он вновь наклонился к г-же Салливен, которая, совсем как девочка, свернулась клубочком в шезлонге. Она была укрыта пестрым пледом, из-под которого кокетливо выглядывали ее маленькие ножки. Рыжие локончики отливали на солнце медью, но, несмотря на толстый слой белил и румян, дневной свет безжалостно обнажал ее увядшие черты.
Позади ее шезлонга в плетеном соломенном кресле сидела Китти Салливен, окруженная свитой красивых молодых людей, без которых она ни на минуту не показывалась на палубе. Их было трое, все спортсмены: стройный блондин-англичанин с нежным лицом - виконт Джей и два темноволосых француза - барон Нион и доктор Жильбер. Уже много лет они участвовали в международных теннисных состязаниях - в Лондоне, Париже, Берлине, Ницце и Каире. Доктор Жильбер играл даже в Австралии. Виконт Джей уже с год как перешел на автомобильный спорт, стал гонщиком одной итальянской фирмы. На борту "Космоса" он вез три новехоньких гоночных автомобиля.
Время от времени, когда кто-нибудь из проходивших мимо привлекал особенное внимание г-жи Салливен, она поднимала маленькую, унизанную кольцами руку, вставляла в подведенный глаз монокль, на тонкой цепочке болтавшийся у нее на шее, и скалила мелкие, острые щучьи зубы. Злой язычок г-жи Салливен был всем известен. Господи, да она вовсе и не скрывает своего презрения к людям, она слишком хорошо знает их. Но женщин она просто ненавидит, они такие… - она даже не договаривала, какие они.
- О, смотрите-ка! - воскликнула она своим гнусавым пронзительным голосом, сверкая моноклем на набеленном лице. - Да это же Меси Тэйлор! Моложе она не стала, милочка. Весит теперь, наверно, добрых два центнера. Мы звали ее Пусси-кошечка, у Пусси было три мужа, и всех троих она вогнала в гроб.
- Мама! - попыталась остановить ее Китти, скривив тонкие губы в недоверчивой улыбке.
- Помилуй, Китти, я говорю только чистую правду. Я ведь знаю Пусси лет десять, нет, двадцать. Когда-то она читала стихи в варьете, там познакомилась с Чарли Янгхазбенд. Чарли был судовладельцем и женился на Пусси. Это стоило ему состояния. Когда он разорился, она развелась с ним и вышла замуж за Бена Кларка, беспробудного пьяницу. Страсть к вину была его единственным призванием. К этому призванию он относился чрезвычайно серьезно и в конце концов добился успеха: Пусси стала приглашать в дом одних горьких пьяниц и сама тоже запила.
- Но, мама!.. - запротестовала Китти и с улыбкой, просившей о снисхождении, повернулась к своим кавалерам.
- Как мало ты знаешь жизнь, Китти! - поджала губы г-жа Салливен. - Я бывала в доме Бена Кларка, впрочем, трезвый он был милейшим человеком. Алло, Пусси! - крикнула она пронзительно.
Сильно расплывшаяся пожилая дама с добродушными припухшими глазками, имевшая вид барменши, подошла к ним и радостно воскликнула:
- Ты ли это, Пат? О, глазам своим не верю!
Дамы обнялись и расцеловались.
- Как поживаешь, Пусси?
- Спасибо, хорошо, грех жаловаться.
- Оно и видно, даже издали. А ты совсем не меняешься, вечно молода!
- Третий муж, которого Пусси вогнала в гроб, - продолжала ей вслед точить язычок г-жа Салливен, - швед Олафсон, владел серными рудниками в Мексике. Очень видный был мужчина. Она поехала с ним в Мексику и там из ревности убила его… правда, чужими руками.
- Мама! - возмутилась Китти. - Ты совсем с ума сошла!
Госпожа Салливен засмеялась.
- С ума сошла? - воскликнула она, и в ее маленьких глазах зажглись злые огоньки. - Ты, может, собираешься натравить на меня психиатров, Китти? А? Я им задам такого перца, что они рады будут ноги унести!
Но что это? Г-жа Салливен ахнула, не веря собственным глазам: шаркающей походкой к ним приближался маленький скрюченный пожилой господин, абсолютно лысый, с желтым ноздреватым лицом и сплющенным носом. Поравнявшись с г-жой Салливен, он остановился и отвесил низкий поклон.
- Bon jour, monsieur Lemoine! - любезно воскликнула г-жа Салливен, оскалив в циничной ухмылке щучьи зубы.
- Тс… - Она с таинственным видом прижала палец к губам. - Тсс… Значит, он все еще жив. Я только что поздоровалась с покойником, господа!
- С покойником? - Молодые французы прыснули со смеху.
- Я правду вам говорю! С покойником! Этого господина двадцать лет назад, хотите - верьте, хотите - нет, похоронили в Баку. Вы знаете, есть такой нефтяной город? Тогда его фамилия была Уланов, и он был в Баку одним из нефтяных магнатов. Но в конце концов он натворил там таких мерзостей, что даже с его деньгами нельзя было уйти от суда. И тут он счел за лучшее умереть и дать себя похоронить. Теперь он француз, живет в Каннах, баснословно богат, стал бароном Лемуаном, и говорят, этот титул ему пожаловал сам папа римский!
- Ну, мама! - воскликнула Китти. - Все это сказки, и только!
Госпожа Салливен пренебрежительно пожала плечами.
- Ты не знаешь жизни, Китти, - сказала она. - Вся жизнь не что иное, как страшная, чудовищная сказка! Деньги делают все! Я могла бы порассказать тебе истории почище этой.
Стюарды подали мясной бульон, и ядовитый, как жало, язычок г-жи Салливен несколько минут бездействовал. Потом она опять в монокль оглядела палубу. Глазки ее метали зеленые искры. Она восседала, как демон, подстерегающий свою жертву.
- A-а, Гарденер! - принялась она опять за свое. - Джон Питер Гарденер! А он изрядно постарел, ты не находишь, Китти?
Госпожа Салливен знала Джона Питера Гарденера много лет, но в последнее время он ей разонравился. По ее мнению, его подточили все эти модные фразы и сентиментальные глупости, которыми пестрят нынче газеты. Нужно было знать его отца, Джона Гарденера! Вот это был молодчина! Один из тех сильных людей, что создавали Америку. Он не позволял водить себя за нос всяким газетным писакам, провозглашающим новые идеалы человечества, которым грош цена. Эта идиотская забастовка в Барренхилсе не продержалась бы при нем и часа! Он шел на людей с кулаками и никого не боялся. Вот это был мужчина! Однажды он сказал ей, г-же Салливен: "Пат, в этом мире ты господин или раб. Поверь мне, Пат, с тех пор, как существует мир, ничего другого не было - господа и рабы, все остальное ложь". Так говорил Джон. А ему она верила. И сегодня все обстоит так же и останется на веки вечные.
- Господа и рабы! - повторила г-жа Салливен и с вызывающим смехом обернулась к своей свите, переводя взгляд с одного на другого. - И сегодня ничего не изменилось. Или вы иного мнения, господин Хенрики?
Директор Хенрики нервно покачивал ногой и смущенно улыбался. "Ну и язык у этой старухи, - думал он. - Какая-то чертова мельница, а не язык!" Однако он продолжал любезно улыбаться, а потом, пожав плечами, заметил, что если быть откровенным, то он находит, что такая формулировка несколько резковата.
Барон Нион, теннисист, покраснел от негодования и гневно вскинул красивую голову. Разве позволительно даме, только потому, что она богата, плести такой непристойный, циничный вздор?
- Вы преувеличиваете, мадам, - сказал он, и голос его задрожал. - Я полагаю, времена теперь все же несколько иные, чем сто лет назад!
- Go on! Go on! - обрадовалась Китти.
Ей нравилось, когда кто-нибудь находил в себе мужество возражать ее матери.
Госпожа Салливен, воспринимавшая любое возражение как оскорбление ее достоинства, обернулась и через монокль окинула г-на Ниона осуждающим взглядом. Она зло рассмеялась.
- Сейчас вы, вероятно, кажетесь самому себе очень умным, барон Нион? - сказала она иронически. - Egalité, liberté, fraternité! Вы добрый малый, барон, да, несомненно, добрый! - Барон Нион побледнел. - Но позвольте вам сказать, что все это только слова. Красивые слова! Вы, европейцы, любите жонглировать красивыми словами. Времена не те! Ну, согласна, допустим. Но, в сущности, изменились только слова, люди стали изъясняться вежливей, а жизнь идет по-прежнему. И как их там ни называй, а господа и рабы всегда были и будут. Просто у меня хватает мужества называть своими именами.
Госпожа Салливен торжествовала.
21
Да, г-жа Салливен торжествовала, хотя чувствовала так же хорошо, как и все остальные, что от разговора остался какой-то неприятный осадок. Барон Нион все еще был бледен, Хенрики, натянуто улыбался. Китти вынула из кармана свой длиннющий серебряный мундштук и стала его чистить. Это всегда было у нее дурным признаком. Г-жа Салливен подумала, что, пожалуй, немного пересолила, но в конце концов ведь не ее вина, что современная молодежь слишком слабонервна, чтобы слушать правду, и любит одни красивые слова. Она попробовала заговорить примирительным тоном, но никто не откликнулся.
Теперь она сидела с обиженным видом и злилась на весь свет. Если бог хочет наказать человека, он лишает его разума, думала она. Глупость - поистине самое тяжкое наказание! Ну ладно, буду молчать. И замолчала.
Мимо них по палубе проходили люди. Эх, какие забавные штучки могла бы она о них порассказать! Но она молчала, упорно и обиженно, хотя молчание становилось для нее невыносимым.
В этот миг показалась г-жа Кёнигсгартен. Хенрики встал и почтительно поклонился. Госпожа Салливен сощурила близорукие глаза и поднесла к ним монокль на тонкой цепочке.
- Смотрите, Ева Кёнигсгартен! - сказала она, радуясь случаю, что может незаметно сломить молчание. - Сильная личность! - добавила она с ноткой одобрения в голосе и, удивляясь, что никто не проронил ни слова, повторила после паузы. - Сильная личность!
- У нее походка королевы! - отозвался наконец Хенрики, не боявшийся банальностей.
Слава богу, молчание было сломлено! Г-жа Салливен с облегчением выпрямилась в кресле, и к ней тотчас же вернулась ее прежняя живость. По правде говоря, г-жа Салливен не любила королев.
- Да, так должны ходить королевы! - сказала она. Но те королевы, которых она видела в жизни, были такие же незначительные и заурядные женщины, как жены фабрикантов и сенаторов, и ничуть от них не отличались. - Настоящих королев можно увидеть только на сцене, директор! - добавила она. - Но все же вы правы, у нее великолепная походка! Зато ноги! Не находите ли вы, директор, что ноги у нее чуточку великоваты, как у большинства немок? Фигура, правда, все еще безупречна, хотя она уже не первой молодости. Сколько лет вы ей дадите, директор? - спросила она и засмеялась. И, не ожидая ответа, продолжала: - А кто этот молодой человек рядом с нею?
Директор Хенрики пожал плечами. В том, как шли эти двое, чувствовалась их близость. Он не знал спутника г-жи Кёнигсгартен, но собирался сейчас же навести справки, хотя бы для того, чтобы удовлетворить собственное любопытство.
Госпожа Салливен ехидно улыбнулась.
- А он красив, этот молодой человек! - сказала она.
- Похож на грека! - вставила словцо и Китти. - У него классический греческий профиль.
Молодые спортсмены кивнули с видом знатоков.
- У него хорошая осанка, - заметил виконт Джей.
Госпожа Салливен вынула монокль и, прищурившись, обратилась к Хенрики. Она уважает в Кёнигсгартен подлинный талант. В ее доме бывают величайшие певцы и дирижеры и, конечно, Карузо. Но в конце концов это же ни на что не похоже: как только появилась Ева Кёнигсгартен, все стали сходить по ней с ума. Г-жа Салливен не могла удержаться, чтобы хоть немножко не позлословить.
- Я слышала, директор, - сказала она, - что Кёнигсгартен любит окружать себя красивыми молодыми людьми. Это верно? Какая-то доля истины в этом есть. Она, правда, в разводе, помнится, был какой-то скандальный процесс. Не застрелился ли в Вене один из ее молодых любовников?
Директор Хенрики пожал плечами и улыбнулся: это ему не известно. У каждого своя судьба.
Госпожа Салливен рассмеялась и дружески толкнула Хенрики в бок.
- Из вас ничего, ну, ровным счетом ничего не вытянешь! - подтрунивая, воскликнула она. Но тут же другие пассажиры дали пищу ее любопытству. - А вот появился и Харпер-младший! - провозгласила она. - Китти, появился Харпер!
- Ну и пусть. Он потерял мое уважение и не интересует меня, ты ведь знаешь, мама?! - холодно ответила Китти.
Госпожа Салливен зло рассмеялась, она помнила, как Китти месяцами изводилась из-за Харпера. Но тогда Харпер предпочел ей хорошенькую Лиззи Уистлер, и Китти была в таком бешенстве, что грозила застрелить Лиззи.
- А вот и та маленькая француженка, что вчера вечером успела уже вскружить голову Харперу. Деньги все-таки искуснейшая в мире сводня, о, один бог это знает!
Чтобы привлечь к себе внимание, Жоржетта Адонар появилась на палубе в матросском костюме "фантази" - в голубых брюках-клеш и с открытой шеей. Подставив ветру черные локоны, она дерзко стреляла глазами по сторонам, словно хотела покорить всю палубу. Легким, танцующим шагом Жоржетта шла рядом с Харпером, кокетливо покачивая бедрами, - казалось, она показывает ему танцевальные па, - и говорила, говорила без умолку. Но прелестной женщине общество дозволяет и прощает все, и Жоржетту нашли восхитительной. Харпер был совершенно очарован и горд ее благосклонностью.
Госпожа Салливен громко расхохоталась:
- Она, верно, думает, что гуляет по пляжу в Калифорнии. Здесь она живо насморк схватит!
Жоржетта поздоровалась с г-жой Салливен с такой почтительностью и смирением, что старая дама нашла ее даже очаровательной и простила ей крикливость ее костюма. Китти же, собирая в узел на затылке развевающиеся волосы, приветствовала Жоржетту обольстительной улыбкой.
Позади Харпера и Жоржетты, в обществе секретаря Харпера, задыхаясь и взволнованно жестикулируя, но стараясь не отставать, семенил превосходительный коротышка Лейкос.
- Политика, - трещал Лейкос, - требует определенной, ясной точки зрения на историческую картину мира…
Но вот они прошли.
- Ах, бедняжка, - с притворным состраданием в голосе сказала г-жа Салливен, глядя через монокль вслед Жоржетте. - Она, наверно, не знает, что Харпер обычно равнодушен к молодым дамам. Поглядите-ка на его секретаря! Он красив, как герой-любовник.
Китти бросила на мать негодующий взгляд я поднялась.
- Мама сегодня несносна, - сказала она. - Пойдемте, господа!
Старую Салливен ничуть не задело возмущение дочери. Злой огонек, ненадолго притухший, вновь жадно запылал в ее глазах.
- А, сюда идет Генри Бернард Миллер из Чикаго, - начала она снова. - Я расскажу вам историю, директор, которая случилась в лучшем игорном клубе Чикаго.
- Я нахожу, что ваша соотечественница прелестна, восхитительна, - обратилась Китти к французам. - Адонар из Комеди Франсез. Вам знакомо это имя?