Он вдруг выпрямился и крепко стал бить себя в грудь. Чувствовалась звонкость: это была хорошая грудь! Вот когда, наконец, я увидел этого человека, в эту минуту - кривящиеся губы, бритое лицо, где смешались выражения последнего презрения, самоуверенного хищничества, холодный фанатик, неумолимый злодей, - и снова мне вспомнилось: "Ты можешь задушить… ты душил".
Глухой голос наливался гневом:
- Предатели!.. Где их нет? Были и у нас… Ах, какой это ужас узнать потом, что друг, твой доверенный, близкий, тот, кто узнал твою тайну, тот, кто казался героем, кому готов был молиться, лучший и самый почетный член организации… предатель! Вот - наш ужас! Вот когда сердце обливается кровью! Вот когда чувствуешь себя дураком и мстителем, одновременно ослом и тигром. О, это надо испытать! Только тогда поймешь этот страшный, огненный край последней бездны неверия во все. Знаете ли вы, что в нашем деле должна быть конспирация дьявола? Ничего человеческого! Нет ни отца, ни матери, ни невесты, ни сестры, ни жены. Все могут предать. И, действительно, все предают. Все…
Чахоточный адвокат спросил возбужденно:
- Неужели предают все?
Подергивающееся лицо, серые стальные глаза насторожились:
- В том-то и дело, что не все предают. Если б все предавали, не о чем было бы и говорить, и некому было верить. Но могут предать. Это раз. А иные уже предали. Ведь и в нашей организации бывают люди, носящие тоже две маски. Тут игра в крапленые колоды, и у всех - шанс, риск и… ну, что выбирать слова, конечно, шулерство. Возьмем хоть бы такой пример. Первое дело, в котором я должен был участвовать, всецело зависело от Варташевского. Кто его не знал? Молодой бог! Силач, красавец, 23-летний полковник, первый летчик… Успех везде - покоренный мир под ногами, потому что он лежал всегда под его аэропланом, неисчислимые победы над воздухом, над капризами машины, над душами подчиненных и товарищей, над сердцами женщин, а среди них - покоренная… Мария Диаман! Слышали? Еще бы! Великолепная опереточная актриса, сводившая с ума американских миллиардеров, экзотических принцев, французских критиков и немецких философов. Недурно? Так вот, она стала возлюбленной Варташевского… 23 года, жизнь, молодость, счастье, двойная слава: она и он!.. Тут то и случилось. Ночью я приехал к нему. Условленный знак был - стук в дверь.
Михаил Иванович показал: согнув указательный палец, он стукнул о дверь. И в тот же миг с другой стороны в ту же дверцу раздался тоже стук. Я вздрогнул. Хозяин раскрыл глаза. Сутулый адвокат приподнялся и покинул стеганое кресло.
Вошла хозяйка. Нас звали ужинать.
- Ты прервала нас на самом интересном месте, - сказал с улыбкой Любарский, обращаясь к жене.
Михаил Иванович выпрямился, сдвинул каблуки, поклонился, и снова его лицо приняло непроницаемое выражение.
- Любопытно, - протянул полный инженер… Замечательно!.. Именно - "сверхчеловечно"…
II. Обыск
Ужин был молчалив и быстр. Мы ели не торопясь, но уже в 11 часов жали друг другу руки в передней. Беседа, начавшаяся в кабинете, была прервана. Вероятно, хозяин не хотел ее продолжать в присутствии жены и бонны.
Мы вышли на улицу. Зимняя ночь была тиха. Свет луны струился по белой улице. С Михаилом Ивановичем мы шли вдвоем: наш путь лежал в одну и ту же сторону, к вокзалу. Мне не терпелось. Тема, возникшая в кабинете, ее таинственность, ее мрачность, новизна и тревожность меня взволновали. Я сказал:
- Не так поздно. Может быть, зайдем ко мне?
Михаил Иванович согласился.
Теперь мы сидели друг против друга, пили чай и говорили все о том же - о том, что так раздразнило и взбудоражило мой интерес.
- Видите ли, все это делается не сразу. Чтоб решиться на такие дела, нужна все-таки подготовка, - медленно говорил он. - Но главное - организация. В одиночку ничего нельзя сделать. Здесь требуется сеть, связь, чувство взаимной близости, сила круговой поруки, уверенность в поддержке. И, конечно, тренировка! Вы спрашиваете, как я начал? Но это произошло случайно. В сущности, это всегда так. Никто не родится контрразведчиком. Эта деятельность требует больших сноровок. Но я хорошо помню первый шаг. Он был совсем не в контрразведках. Да, это была белая организация, если хотите точнее - офицерский союз. Кто стоял во главе, я не знал. Но центральные руководители известны были и мне. Словом, в один прекрасный день я получил назначение. Мне было приказано, во что бы то ни стало, попасть в петроградскую милицию и по возможности занять там видное положение…
Михаил Иванович задумался. Его глаза прищурились. Казалось, он в эту минуту вызывает в памяти какие-то неясные и жуткие картины.
- Да, представьте себе, мне это удалось. В бывшем Московском участке я стал чем-то вроде милицейского "околоточного". Ну, скажу вам, и службочка! Во-первых, грязь. Грязь всеобщая, исключительная, повальная. Грязь стен, грязь камер, грязь на полу, грязь стола, но также и грязь дел. Ах, что там говорить о взятках! На это никто даже не обращал внимания. Брали все, со всех и за все. Но, вот что было особенно, невыносимо тяжело. Это - обыски. Ко всему можно привыкнуть, но только не к этому. Удивительно подлое ощущение! И вот, бывало, дежуришь. Ночь… душный, промозглый, кислый запах сапожной кожи, водочного перегара, отпотелой сырости… горьковатый вкус во рту и тяжесть в голове. Скверные были ночи! И почти каждый раз так около часу - звонок из чека:
- Дежурный?
- Да!
- Возьмите наряд, отправьтесь на Владимирскую улицу, № 6. Там, в квартире бывшего адмирала, произведете обыск, а его самого арестуете!
Телефон умолкает. И тут начинается риск. Ясно: ищут при обыске компрометирующих документов. Значит - свой! А раз свой, надо спасать. И вовсе не по-человечеству. Нет, просто потому, что среди бумаг могут натолкнуться на такую, которая раскроет всю организацию. Вы понимаете, что всех членов союза никто из нас не может знать. А что, если вдруг адмирал законспирирован и состоит у нас? Надеваю шапку, обхожу комнаты участка: слава Богу, все спят! Тогда медленно выхожу на двор, потом на улицу, будто проветриться… Жутко… Оглядываешься по сторонам и быстрым шагом, почти бегом - на Владимирскую, в шестой номер. Подходишь и чувствуешь, как бьется сердце. Хорошо, если ворота открыты и не нужно вызывать звонком дворника. Ну а что, если они заперты? Будить дворника, идти наверх, потом опять выходить и чрез полчаса явиться с нарядом и опять звонить, вызывать, входить - немыслимо! Это значить - родить самые основательные подозрения. Вы знаете, что никто никому не верил. Доносчик чуялся в каждом, тем более в дворнике. Пробую калитку. О счастье, - она открыта! Лечу наверх, стучу. Ответа нет. Начинаю звонить - молчание! Снова стучу… Наконец, шаги. Женский голос спрашивает:
- Кто там?
- Отворите! Дежурный из милиции…
Слышу звяк цепочки, поворот ключа, дверь открывается. Со стучащим сердцем смотрю: предо мной - молодая женщина в пеньюаре. Захлопываю за собой дверь, наклоняюсь к ее уху и быстро:
- Молчите, не бойтесь! Успокойтесь!
И затем сразу:
- Адмирал дома?
У женщины - испуганные глаза, ее руки дрожат, тяжело поднимается грудь, раздвигая кружева разреза. Пресекающимся голосом, вот-вот готовая упасть в обморок, она отвечает:
- Его здесь нет.
- Укажите его комнату!
- Вот!
Вхожу. Темно.
- Зажгите свет!
Она поворачивает выключатель. Тогда я закрываю комнату и беру ее за руку. Она вздрагивает. Ее взгляд, как у помешанной, она отклоняется назад. Я раздражаюсь:
- Да поймите же наконец, что я пришел вас предупредить. Чрез полчаса у вас будет обыск. Ясно? И приду с нарядом милиции я. Сейчас же уничтожьте все бумаги! Если адмирал дома, пусть сейчас же скроется!
- Его нет!
Она говорит эти слова, а я вижу, чувствую, ощущаю, что она не доверяет и мне, верит и не верит, хочет и не может, а ее лицо то вспыхивает ярким румянцем, то бледнеет почти смертельно, и в глазах все то же - оскорбительный и радостный вопрос:
- Друг или предатель, погубить или спасет?
Тогда я беру ее руку, подношу к губам и говорю еще раз:
- Успокойтесь и благодарите Бога!
И она сразу успокаивается. Когда она открывает мне наружную дверь, ее губы тихо шепчут:
- Спасибо, спасибо!
Ее голова чуть-чуть откинулась назад, она стыдливо закрывает обнажившийся верх груди, ее лицо озаряется улыбкой, в эту минуту она кажется восхитительной, счастливой и такой покорной в своей признательности, как может быть только спасенная женщина.
Бегу в участок, в душе - сомнения и тревога: не проснулись ли, не замечено ли мое отсутствие? Но - ничего! Все спят. Я сажусь за стол. Мне надо выждать, пока в доме адмирала приготовятся к моему обыску. Я смотрю на часы: половина третьего. Я встаю, бужу людей, и мы идем. Дом окружен. Оглушительно звоним дворнику. Он медлит и когда, наконец, появляется, я кричу на него злым, начальническим голосом:
- Спите! этак и свою свободу проспите… Позвать председателя домового комитета!
Он приходит.
- Проведите в квартиру № 3… Покажите, где черный ход!
Снаружи, внизу лестницы, у парадных дверей, у входа в кухню я расставляю людей с винтовками.
- Никого не выпускать, а всех приходящих арестовывать!
Наконец, все сделано. Я снова с силой надавливаю кнопку звонка, я сильными ударами руки начинаю греметь в дверь и тотчас же слышу быстрые, легкие шаги. Нам отворяют тотчас же. В раме двери я вижу все ту же женщину с золотыми волосами. Она в том же пеньюаре, но теперь он застегнут наглухо. Быстрым взглядом я окидываю ее фигуру, ее лицо и замечаю только небольшое, еле зримое волнение.
- Милая, - говорю я мысленно и громко кричу:
- Здесь живет адмирал Н.? Извольте сейчас же предъявить его!
Женщина отвечает, как и тогда:
- Его нет.
Конечно, его теперь нет! О, конечно! Это я знаю лучше, чем она, но я продолжаю все тем же повелительным и грозным тоном:
- Ах, нет? Вы говорите: нет? Хорошо! Но если мы его найдем, и вы и он будете немедленно отправлены на Гороховую… поняли?
Я знаю, что в эту минуту женщина верит мне, она убеждена в том, что я играю, что мой голос и этот угрожающий тон и эти пугающие слова не предвещают никакой опасности, и все-таки она волнуется. Мне досадно на себя, мне хочется сказать вслух это слово: "милая", но я связан, в моей силе и власти я сейчас - самый беспомощный человек на свете, - и я продолжаю:
- Покажите его комнату! Приступить к обыску!
И вот мы обходим всю квартиру. Мы распахиваем шкапы, мы открываем ящики комодов, шарим в столе, перетряхиваем бумаги.
Нахмурив брови, важно откинув голову, я читаю какие-то глупые счета. Женщина следует за нами. Но вот она отстала, замешкалась в соседней комнате, и оттуда вдруг вырвался ее крик. Я бросаюсь туда и вижу, как она высвобождается из рук моего милицейского. И, развернувшись, со всей силой моей злобы, ненависти, накопившегося гнева и нечеловеческого презрения я ударяю по лицу мерзавца. При этом я кричу:
- Ты подрываешь советскую власть!
Чрез минуту мы выходим из квартиры, я оборачиваюсь в последний раз, и на меня смотрят благодарные глаза.
В участке я соединяюсь по телефону с чека:
- Попросите дежурного!
И, когда он подходит, я ему докладываю:
- Обыск произвел. Документы изъяты. Адмирала нет.
III. Убийство Томашевского
Почему люди сближаются? Как разгадать тайну доверия? Почему говорится с одним и не говорится с другим? Я сказал Михаилу Ивановичу:
- Чем я заслужил вашу откровенность?
Он посмотрел на меня внимательно, прищурил левый глаз, опять на миг нервно дрогнула левая щека. Он загадочно и хитро улыбнулся.
- Ну, а как вы думаете - все эти "переделки" и риски не учат? Когда-нибудь узнают и поймут, что выведывание чужих тайн дает великое знание человеческой души. Вам верю. Да и что скрывать?..
- А все-таки… почем знать? Тайна должна всегда сохраняться в запертом месте.
- Теперь это - уже не ценная тайна.
- Но вы называете фамилии…
- Это - имена конченных. Их больше нет на свете.
Я взглянул на его руки. Это были сильные и крепкие, железные руки, и, казалось, все время они дрожали непрерывной дрожью. Без сомнения, этот человек прошел большие искусы, рискованные опыты, жестокие надрывы, свирепую борьбу с самим собой, побеждая свою гордость, страх и совесть. В его близи чувствовалась жуть. Еще раз мне пришла мысль о том, что он убивал.
- Убивали? - тихо спросил я.
Он помолчал. Это продолжалось секунду. Поднял стальные глаза и твердо ответил:
- Да.
- Того летчика, двадцатитрехлетнего Варташевского? Ну, этого вашего молодого бога, любовника опереточной Диаман…
На его лице проступила надменная улыбка. Ответ был ясен. Конечно, он! Я не умел задать вопроса.
- Вы торопитесь, - холодно и медлительно произнес он.
И в его голосе мне почудилось повелевающая сила. Спеша ответить, я услышал, что не говорю, а извиняюсь:
- Простите! Я перебил вас. Это так интересно, что вы рассказываете. В самом деле, порядок необходим. Мое любопытство захвачено, но вы сами понимаете, что я - не разведчик и не выведчик. Продолжайте, пожалуйста…
- Знаете, мне и самому хочется говорить… Бывают такие минуты… Наша совесть похожа на зверя. Вам известно, что он возвращается на то место, где была пролита его кровь, чтобы ее лизнуть. Так и я. Ну что ж? На чем мы остановились?.. Да, - как я был большевистским околоточным… Так вот…
- Долго?
- Нет, долго там и нельзя было оставаться. Если каждый значительный обыск безрезультатен, то вы сами понимаете… Но дело в том, что нельзя было добровольно уйти. Вообще, в этих делах нет ни доброй, ни злой воли. Есть одно: дисциплина. Снимут - уйду, оставят - работаю. Пошлют - "слушаюсь!" Жертва - беспрекословность - повиновение. Никаких разговоров! И, знаете, в этом есть своя прелесть и красота. Пассивность? О, нет. Совестно про себя и про свое дело так говорить, но решусь сказать: да, в этом был героизм самоотвержения. Что дальше? А дальше просто. Опять ночь, дежурство и этот страшный, заставляющий вздрагивать звонок - телефон, но на этот раз уже не из чека:
- Михаил Иванович Зверев?
Неожиданно! Так никто не вызывал.
- Я.
- Снимайтесь немедленно!
- То есть как?
- А просто так. Надевайте шапку и уходите. Отправляйтесь на квартиру. Там соберите все, что вас может компрометировать, и сейчас же на - Сергиевскую, № 20, кв. 7. Скажите, что пришли от Григоровиуса. К хозяину квартиры обращайтесь по имени и отчеству такому: Феофилакт Алексеевич. Вам откроет дверь человек с черной бородой и в роговых очках. Ему верить.
Встаю. Около меня в двух шагах на скамейке сидит милицейский. Я его знаю. Это - заядлый и преданнейший большевик. Шпионит за всеми. Иногда я ловлю его косой, подозрительный и злой взгляд. В участке он - единственный, угадывающей таинственную правду, единственный человек, чувствующий во мне врага. Как уйти? Тогда я ему говорю:
- Томашевский, сделайте услугу товарищу, сходите в аптеку, купите мне валериановых капель. От этих бессонных ночей испортилось сердце. Трудная штука революция. Нелегко нам с вами насаждать советскую правду. Я не побеспокоил бы вас, но вы сами видите: каждую минуту меня могут вызвать к телефону.
Удивительно! Томашевский соглашается сразу.
- А что ж, товарищ, - тянет он глухим голосом. - С удовольствием!
Он поднимается и уходит. Я вынимаю часы и слежу. Вот он проходит коридор - минута. Выходит на двор, проходит к воротам - минута. Идет налево - надо выждать, по крайней мере, пять минут: а вдруг он оглянется? Наконец проходит семь минут. Я поднимаюсь, я надеваю шапку, я подхожу к воротам, переступаю чрез их нижние перила и вдруг, пораженный, в ужасе, ошеломлении, поверженный неожиданностью, слышу знакомый и глухой, враждебный и торжествующий голос Томашевского:
- Стой!
В одну секунду происходит огненное кружение действий, впечатлений, трепетов и схваток. Злобное лицо хищника, поймавшего жертву (жертва - это я), разъяренность его взгляда, мой шаг назад, щелк кожи кобур, два револьвера в воздухе. Мой первый - я стреляю. Томашевский убит. Он падает с глухим стоном поверженного зверя. "Сволочь!" - рычу я и с бешенством в груди, весь собранный в одну крепкую, нервную, напряженную, неразгибающуюся пружину, стиснув зубы, выпрыгиваю на улицу.
- Спокойствие! Спокойствие, Михаил Иванович! Умерьте ваше дыхание! Тише! Ровнее шаг. "Раз-два-три-четыре" - подсчитываю себе. "Тверже ногу"! "Мужество!"… А что, если выстрел услышан? Погоня… Сворачиваю на Невский. О, счастье: извозчик! Сажусь:
- Сергиевская, 20.
- Товарищ…
- Без разговоров! Вы везете милицейского по приказанию чрезвычайной комиссии.
И вот мы уже у подъезда. Сую извозчику деньги. Он благодарен и удивлен, хлещет лошадь, отъезжает, я вглядываюсь в задок и запоминаю: № легок - 113. Это надо запомнить! В этой жизни надо все запоминать.
Меня встречает человек с черной бородкой и в роговых очках. Он спокойно вынимает руку из кармана брюк, протягивает мне и говорить:
- Так скоро я вас не ожидал.
- Я прямо к вам.
- Значить, не заезжали домой? Не уничтожили ненужного? Это скверно. Надо делать то, что приказано.
- Но я должен вам сказать, что я натолкнулся на живое препятствие и должен был его устранить и спасаться.
- Да… Это - большое осложнение. На квартире - важные документы?
- Никаких.
- Ну, в таком случае все в порядке.
Мы садимся. Я спрашиваю:
- Почему меня сняли?
- Вы раскрыты. Во всяком случае, вы заподозрены…
- Откуда вам это известно?
Он меня оглушает ответом:
- Из чека.
Тогда я спрашиваю:
- Что же будет дальше?
- Сейчас я вам дам новый паспорт. Будьте добры выучить его наизусть. С этих пор забудьте ваше имя, отчество и фамилию. Тренируйтесь на том, чтобы не откликаться ни на одно из трех слов. Для вас во всем мире больше не существует ни Михаила, ни Ивановича, ни Зверева. Поняли? Повторите!
И я повторяю:
- Для меня в мире больше не существует ни Михаила, ни Ивановича, ни Зверева.
И прибавляю, ударяя на каждом звуке:
- Таких слов нет.
Чернобородый Феофилакт Алексеевич ведет меня в соседнюю комнату, зажигает огонь, указывает на кровать:
- Переночуете здесь.
Мы прощаемся. На пороге он оборачивается ко мне:
- Завтра вы получите новое назначение.