- Ну, конечно.
Мы едем. На пункте меня будут опрашивать. Мог ли я думать, смел ли я предполагать? Предо мной - Кунцевич и Оболенский! Кунцевич - крупнейший чиновник петербургской уголовной полиции. Оболенский - бывший градоначальник. Они внимательно прочитывают мой послужной список. Я говорю:
- Можете не читать. Здесь все ложь.
- Значить, вы - не Зверев?
- Нет.
- Как же так?
- Очень просто. Мои настоящие документы я должен был уничтожить, потому что мне угрожал обыск.
Да! И этим людям я не имел права открыться. На этом пути, в эти минуты я нес на себе неснимаемую маску. Мой долг был молчать и скрываться. И твердым голосом я заявляю:
- Я никогда в жизни не был офицером.
Это не возбуждает сомнения. Ведь это я говорю не большевикам. Для этих людей мой послужной список - отличная рекомендация. Если я говорю, что этот документ не мой, этому можно верить. Меня отправляют в карантин.
Вы спрашиваете, что это за штука? А это просто несколько дач, обнесенных оградой. Вот и все… Однообразная, тусклая жизнь… Единственная радость - прогулка. Ежедневно с наслаждением я вышагивал эти версты, обходя один и тот же кусок, как лошадь на корде. Но однажды мне суждено было пережить величайшее волнение. Уже к самому концу прогулки, смотря мне в глаза ласковым и строгим взглядом, шел высокий черный человек. Отдельные серебряные нити пробивались в его черных, гладко причесанных волосах, и был тонок и умен орлиный профиль его лица.
Бывают странные ощущения, предзнаменования, пророчества, угадки. Так случилось и в этот раз. Уже за несколько шагов до встречи я знал, что он заговорит со мной.
- Здравствуйте! - смело сказал он.
Я не мог скрыть моего удивления. Он это заметил.
- Как ваша фамилия? - спросил он тихо.
Я улыбнулся:
- Почему вас это интересует?
- Вы сейчас узнаете.
Я молчу.
Еще раз:
- Как ваша фамилия?
Я засмеялся. Мне захотелось шутить и рисковать. Я ответил:
- Брыкин.
Он посмотрел на меня сверху вниз:
- Неправда! Вы - не Брыкин. Но с этих пор вы - и не Зверев. Поняли?
Я почувствовал, что бледнею. Нет ничего страшнее человека, читающего тайны чужой души, заглядывающего в то, что затаено и навеки скрыто.
- Не бойтесь! Не волнуйтесь!
Он дружелюбно и властно взял меня под руку.
- Пройдемся к морю… Очень прошу вас быть со мной совершенно откровенным - говорить он.
Я молчу. Разве я смею быть откровенным с кем-нибудь во всем мире?
- Мне можете говорить… - продолжает он.
Я колеблюсь.
- Поймите, что вся ваша дальнейшая работа зависит от меня. Если вы скроете ваше задание, вам нельзя будет сделать ни одного шага вперед. С этого момента я - и только я - могу вам указать дорогу и поставить цель.
Но я упорен. Я никому не смею доверять. Я нем.
- Это похвально. Осторожность в нашем деле - все.
Он крепко стискивает мою руку выше локтя.
- Я буду решительней. Можете узнать мою фамилию. Я - Березин.
Мне это ничего не объясняет. Я продолжаю безмолвствовать. Только на один короткий миг у меня пролетает волнующая мысль:
- Почему он все-таки знает "Зверева"? Но он знает… Значит…
…Сказать или не сказать? Быть может, открыться?
- Расскажите мне ваше задание!..
Молчу.
- Ну, тогда я вам скажу пароль.
Я настораживаюсь. Важно, твердо и медленно он произносит:
- "Тайна и кровь".
Я вздрагиваю. Я повторяю за ним:
- Да. Тайна и кровь.
- Теперь доверяете?
- Да.
- Ваше задание?
Но я не решаюсь. Он останавливается, медленно и спокойно повертывает меня лицом к лицу, мы смотрим друг другу в глаза.
- В таком случае я вам назову начальные буквы имени того, кто один имеет право распорядиться нашей жизнью и судьбой.
Я опускаю глаза. Березин торжественно отчеканивает:
- Эти буквы суть следующие: "Д" и "П".
И я протягиваю ему руку и приношу извинение.
- Простите - говорю я. - Но вы сами понимаете…
И тотчас же рассказываю ему мое задание.
VII. № 2333 и № 456
Березин быль прав. Все случилось так, как он говорил. Одно за другим у меня возникали теперь все новые и новые знакомства. Иногда я сам себе казался каким-то контрабандным товаром, который передают с рук на руки из-под полы. Я переходил от одного неизвестного человека к другому, будто из класса в класс, сдавая короткий, почти немой экзамен… на какой аттестат? На аттестат и звание контр-разведчика, соглядатая, шпиона!
Через две недели меня выпустили из карантина. Я поселился в териокской гостинице "Иматра". Какая удручающая скука в Териоках зимой! Когда-то я жил здесь летом. Помню концерты приезжавших писателей и певцов, оркестры музыки - все ушло, все изменилось, и я - не тот.
…Вот я брожу по номеру. Чего я жду? Что случилось со мной? В эти дни тишины и уединения я припоминаю последние два месяца моей жизни, эти ночные звонки из чека, обыски, милицейский участок, страшный призрак убитого Томашевского, спокойного Червадзе, страшного Котку, пункт и заставу, неожиданную встречу с Березиным, его глаза гипнотизера… Куда я иду? Не качусь ли я в пропасть? Чем кончится все это?
- Вы понимаете, - спросил он, обращаясь ко мне, - всю потрясенность человека, которого ведут неизвестно куда с завязанными глазами. Но надо идти! Возврата нет. Отступлений не может быть.
Я задаю себе вопрос:
- Кого я встречу теперь? Кто следующий на моем пути?
В час дня - стук в дверь.
- Entrez!
Входит неизвестный. Элегантный костюм последней моды, тщательный пробор режет голову пополам. Человек говорит на чистейшем русском языке.
- Позвольте вам представиться: Епанчин.
Потом наклоняется к моему уху и чуть слышно и раздельно произносит пароль. Я киваю головой. Пароль верен.
- Сейчас мы должны ехать, - объясняет он.
Небрежным движением белой холеной руки он бросает на стол кусочек картона и сложенную вчетверо бумагу.
- Билет до Гельсингфорса и пропуск.
Он прибавляет:
- Мы едем вместе первым же поездом.
Я смущен.
- В Гельсингфорс? - переспрашиваю я. - Но вы видите, как я одет.
Еще бы эти глаза не рассмотрели моего одеяния!
- Ничего. Пустяки! Все будет…
Улыбается:
- Мы все переходили в таком виде. Не смущайтесь!
Я надеваю мой полушубок. В эту минуту он мне кажется особенно убогим. Мы идем на станцию. Епанчин обращается к железнодорожному полицейскому и что-то говорит по-фински. Тот почтительно кланяется. Мы входим в вагон. Епанчин меня предупреждает:
- Наш разговор здесь должен происходить только на немецком языке.
С минуту он молчит и повелительно доканчивает:
- Во все время пути ни на одной станций вы не имеете права никуда выходить! На остановках вы не будете смотреть из окна.
- Как странно! - мелькает у меня мысль. - У нас - пропуск до Гельсингфорса. Мы едем совершенно открыто. Я почему-то не должен ни выходить, ни смотреть…
По-видимому, мой спутник угадывает мои недоразумения.
- Это необходимо, - разъясняет он. - Конечно, мы доедем совершенно беспрепятственно. К сожалению, я не могу вам сказать, кто - я. Вы это узнаете потом. Пока запомните, что мы окружены врагами. Мы ведем наблюдение за ними, они следят за нами. Любой кондуктор может оказаться красным агентом. Будьте настороже! Ни одного слова по-русски!
Все это он произносит шепотом.
Поезд грохочет. Мы оба откинулись в углы диванов. Епанчин сидит против меня. Я начинаю дремать.
Наступает ночь. Эти часы кажутся вечностью. Казалось бы, эти недели карантина и уединенной, никем не нарушаемой жизни в заброшенной териокской гостинице должны были дать отдых душе и телу. Но у меня - страшная усталость. Я чувствую себя слабым, будто после тяжкой болезни или длительного голода. Дремотный сон в этом покачивающемся вагоне приносит мне тяжкие кошмарные видения…
Мне снится, будто я закружился в большом белом поле, и вот на меня злобно бросаются три черных собаки. На снегу их шерсть кажется особенно страшной. Вдруг я вижу, что их морды окровавлены и из пасти торчат огромные, конусообразные, желтые зубы, но и они растут не так, как у всех, а под углом к челюсти и выпирают наружу. И я чувствую, несмотря на сон, я явственно слышу, что кричу. В тот же миг кто то начинает меня трясти.
- Тише! Чего вы кричите? Что с вами?
Это - Епанчин. Я просыпаюсь от темного кошмара. Как тяжело! Епанчин гладит меня по колену:
- Успокойтесь! Не надо нервничать! Соберите ваши силы! Самое ответственное еще впереди, а вы уже начинаете сдавать… Нехорошо! В Гельсингфорсе возьмите душ, выпейте чаю с ромом и засните… Вам придется отдохнуть…
Я смущен. Мне стыдно за мою слабость, за мою нервность, за мою невыдержанность. Он отводит глаза в сторону. От бессонной ночи лицо его бледно. Его уверенность и подтянутость, так импонировавшие мне в "Иматре", исчезли. Он говорит:
- Не смущайтесь! У всех нас - то же самое. Никому не легко. Многое приходится переживать. Но дальше будет еще трудней. Самое тяжелое - впереди.
В окно льется белый свет северного зимнего утра. Епанчин вынимает часы:
- Через 15 минут приедем.
В 5 мы - в Гельсингфорсе, Епанчин берет извозчика:
- В отель "Societe".
Поднимаемся по лестнице, проходим коридор. По обе его стороны - номера. В глубине прямо на нас смотрит № 11-ый. Епанчин стучит сгибом указательного пальца: три удара. В ответ:
- Войдите!
В комнате - шесть человек. Мой спутник делает общий поклон и, словно после выполнения очень сложной и ответственной миссии, с облегчением говорит:
- Привез!..
И вслед за этим я слышу несколько обрадованных голосов:
- Наконец-то - вы!.. Очень рады. А мы уж, было, потеряли надежду. Ну как? Все благополучно?
Обрадован и я. Этих людей я вижу впервые. Но искренность приветствия, эти открытые лица, сильные, крепкие пожатия рук, дружелюбие встречи, радость голосов сразу вливают в мою душу давно забытую бодрость. Усталость забыта. Слабости нет и в помине.
Спокойно, с улыбкой на лице, обводя присутствующих ласковым взглядом, я отвечаю:
- Конечно, все благополучно.
В эту минуту все шесть человек, сидящих вокруг большого стола, кажутся мне близкими, родными, дорогими, будто братьями. Но отворяется дверь. Входит новое лицо.
Вошедший становится ко мне вплотную, смотрит в упор, твердо выговаривает:
- Генерал Лопухин.
Его глаза пытливы, его лицо грустно, вдумчиво и серьезно. Он произносит слова раздельно, как команду, и резко, как приказ:
- Вам верю. Пойдемте ко мне!
Через минуту мы - вдвоем. Он спрашивает:
- Ваше задание?
Я докладываю.
Он задает мне вопрос:
- Кому-нибудь еще сообщили?
- В карантине… Березину.
- Правильно! Еще кому?
- Никому.
- Правильно!
Потом:
- Советские документы пронесли или уничтожили?
- Уничтожил на границе.
- Как назывались?
- Владимир Владимирович Брыкин.
- Номера документов запомнили хорошо?
- Хорошо.
- Запишите… вот здесь.
Он вынимает записную книжку, раскрывает ее, твердым ногтем проводит черту.
Я пишу: "Паспорт № 2333. Удостоверение № 456". Лопухин говорит:
- Здесь будете называться Алексей Федорович Вольский. Вручая мне документ, он прибавляет:
- Это - гарантия вашей полной безопасности на всей территории Финляндии.
Я делаю поклон. Генерал протягивает мне руку.
- До свиданья. Послезавтра утром снова явитесь ко мне. Сейчас можете идти. Осмотритесь и отдохните. Никому ни одного лишнего слова! Будьте осторожны со всеми.
Я выхожу. У меня - третье имя! Сколько же их будет всего? И что вообще будет? Что ждет меня?
На третий день утром я - снова у генерала.
- Сегодня же вы отправитесь назад в Петроград.
- Слушаюсь! Но мне дано было задание.
- Оно уже выполнено.
Я поражен.
- Когда?
Вместо ответа он подает мне тонкий листок нежной шелковой бумаги. С обеих сторон он весь усеян тесными громоздящимися строками, напечатанными мельчайшим шрифтом пишущей машины. Лопухин чуть-чуть улыбается:
- Выучите обстоятельно. Это - выполненное задание советского штаба. Туда вы доставите эту бумажку. Если в штабе вас спросят, связались ли вы с резидентом Перкияйненом, отвечайте: связался.
Он предлагает мне сесть и, похлопывая ладонью о стол в такт словам, раздельно и медленно, внушительно и требовательно приказывает:
- Теперь получите наше задание… Заметая следы, хоронясь и скрываясь, вы вернетесь в Петроград. Вы явитесь в штаб. Пред этим вы отправитесь на Сергиевскую к Феофилакту Алексеевичу. Ему вы расскажете все…
…Так вот кто этот человек с бородой в роговых очках! - проносится у меня в голове.
А Лопухин продолжает:
- Ваша задача - получить сведения о численности и дислокации красных войск от Ладожского озера до Финского залива. В частности, вы должны особенно тщательно установить степень боеспособности петроградского гарнизона. Затем вы должны обследовать и определить настроение Кронштадта, состояние дредноутов. Пригодность их к выходу в море. Имена начальников. Словом, все, что касается защиты петроградского и прилегающих к нему районов… Поняли?
- Понял.
- Сегодня, в 4 часа вы должны быть на гельсингфорсском вокзале.
Из бокового кармана он вынимает и вручает мне советские документы. Подделка великолепна! Мельком взглядываю на номера: 2333 и 456. Я снова "Брыкин"! Как быстро возник и исчез Алексей Вольский! Воскреснет ли он когда-нибудь вновь?
- Счастливого пути! - прощается со мной генерал. Он поднимает руку и осеняет меня крестным знамением:
- С Богом!
Уже в дверях он добавляет:
- На вокзал явитесь в советском одеянии. Вас там встретят.
Как все неожиданно! Как странно! Какая спешность! Как мучительно жить все время окруженным этой двойной подстерегающей и беспощадной тайной!
VIII. Мария Диаман
Неделю тому назад меня окрикнул на улице адвокат Любарский. Он поднял шляпу, я снова увидел на его большой голове знакомую щетку волос и вдруг мне стало беспричинно весело. Это бывает. От всего его лица, фигуры, улыбки, больших зубов веяло здоровьем и добродушием. Он взял меня под руку.
- Слушайте, вы окончательно завоевали сердце и доверие вашего сурового контр-разведчика. Это - победа… Много рассказывал?
- Да, интересно.
- И о подвале?
- Нет, о подвале не говорил.
- А о даме в черном?
- Тоже нет.
- Значит, вам предстоят любопытные беседы.
- А знаете, ведь он превосходно рассказывает.
- Я думаю. Когда-то это был настоящий покоритель… На этом и сорвался. Под гору его понесла любовь.
- А! - воскликнул я. - Знаю. То есть не знаю, а догадываюсь.
- Ну, называйте.
- Извольте. Эта женщина - Мария Диаман.
- Пусть он сам вам скажет.
- И скажет…
- Может быть, и утаит.
Мы простились. Любарский спешил на совещание.
В тот же вечер я послал с посыльным записку Михаилу Ивановичу: "…Грех забывать друзей. Сегодня я нашел ваш любимый амстердамский ликер. Жду в 8. Приходите".
Я его встретил в передней.
- Сейчас я выведу вас на чистую воду.
- Мои воды темны.
Мы сели. Я сказал:
- А знаете, что я слышал? Будто в вашей жизни и всех ваших злых испытаниях роковую роль сыграла женщина. Правда?
Михаил Иванович промчал. Снова дрогнула левая щека. Почувствовались внутреннее напряжение и тяжкая борьба.
- Может быть.
- Расскажете или секрет?
- Может быть.
Мы чокнулись.
- Мне неясно, - сказал я, - почему из Гельсингфорса вас так скоро отправили?.. Ведь сами вы там ничего не успели сделать.
- Теперь-то мне ясно. Меня испытывали. Готовность сделать еще не есть способность сделать. Ну, словом, в 4 часа я, конечно, стоял на гельсингфорсском вокзале, и первый, кого я там встретил, был Епанчин. Могу вас удивить: под этим именем скрывался офицер финляндского генерального штаба.
В скором поезде, в отдельном купе мы едем с ним на Выборг и дальше на границу. Пред самым Выборгом мой спутник обращается ко мне с просьбой:
- Выйдите минут на 10 в коридор.
Странно! Непонятно!
Ради конспирации лучше сидеть, запершись в купе. Зачем ему понадобилось это?
Встаю. Выхожу. Хаос мыслей. Тяжелые предчувствия. Опять граница… переход… часовые… допросы!.. Дверь из купе чуть-чуть приоткрывается. Я вхожу. Я поражен. Во мне все цепенеет. Кто подменил моего спутника? Когда успел сесть в это купе человек в кожаной куртке, с бородкой и в морщинах? Где же Епанчин? Он спокойно бросает по-немецки:
- Не узнали? что и требовалось!
Я на него смотрю с удивлением и одобрением:
- Да, хорошо.
Поезд мчит нас дальше. Сейчас будет Олалила, наш последний пункт.
- Идите в первый от паровоза вагон и уже из него на станцию. Я выйду из последнего вагона. Мы встретимся на дороге, в полуверсте от станции.
На платформе, в станционном зале - люди. В каждом из них мне чудится враг. Они внимательно следят за высадившимися. Спокойно, не торопясь, я выхожу на дорогу и так же не спеша иду в течение восьми минут. Тогда убавляю шаг: полверсты пройдено. Оглядываюсь и вижу Епанчина.
Но вот и форпост пограничной стражи. Епанчин что-то говорить по-фински, и мы направляемся к границе в сопровождении лейтенанта и унтер-офицера. Печальный рассвет стелется по земле и тихо умирает на опушке леса. Мы ускоряем шаг. Едва минуем кустарники, как из-за деревьев громко и неожиданно слышится:
- Halt!
Я вздрагиваю. Но унтер-офицер твердо отвечает по-фински:
- Suomi!
Это - пропуск. Еще несколько минут. Вот - и граница. До нее мы добегаем согнувшись. У проволоки - последнее пожатие руки. Мы прощаемся. Епанчин дает мне парабеллум. Я слышу ободряющее:
- С Богом!
Это - первое слово, за все время сказанное Епанчиным по-русски.
Я - один. Крещусь и пролезаю под проволоку. Все тихо. Белизна, молчание, безлюдье… Пригнувшись к самой земле, я бегу по снежной целине.
- О, Господи, помоги!
Вдруг:
- Стой!
Пули жужжат около моего уха. Я бросаюсь в снег, я вынимаю парабеллум, лежу и жду. Подбегают четверо, это - красные часовые. Я арестован!
Они приказывают:
- Оружие!
Я быстро поднимаюсь и говорю:
- Я - неприкосновенный секретный сотрудник главного советского штаба.
На меня смотрят подозрительно.
- Извольте справиться, - твердо заявляю я. - Телефон № 32.
Это действует.
- Ну что ж, товарищи, - предлагает старший, - разговаривать нечего, надо обязательно препроводить.
И меня ведут к начальнику пограничного участка. Он вежливо кланяется. Я требую:
- Вызовите политического комиссара!