Он приходит. На его рябом лице написано презрение. Почему? Я вручаю ему документы и прошу справиться обо мне на разведывательном пункте. Короткий телефонный разговор. Через несколько минут я удостоверен. Плохо быть верблюдом даже в том случае, если пролез сквозь игольное ушко. Горб рос. На каждом шагу стерегла опасность. Увы! Она меня ждала не на границе. И эта опасность не пришла, а рухнула, как падает потолок. И тогда подо мной затряслась земля…
Ну, что говорить! Вечером - я в Петрограде, на другой день, в 9 часов - в штабе. Не настораживайтесь: пустяки. Пришел, вызвал Леонтьева. Мы смотрим друг на друга. Я передаю ему тонкую шелковую бумагу и вынимаю из кармана тулупа детские башмачки.
- Видите, все выполнено.
Идем к комиссару. О Перкияйнене меня даже не спрашивают. Разве я мог без Перкияйнена принести такие сведения? Комиссар этого не допускает. О, наивность! Разговор короток:
- Вот вам новое задание. Вот деньги. Распишитесь! Документы целы? Отлично!
Я опять получаю 9000 финских и 1000 думских. Леонтьев объявляет:
- Можете отдыхать три дня.
Я выхожу на улицу. Невский пуст. Я иду на Сергиевскую. Меня встречает все тот же Феофилакт Алексеевич: та же борода и роговые очки. Он выслушивает меня:
- Да! Да! Да! Так! Так! Дальше. Дальше. Ага!
- Когда я получу сведения о Кронштадте, дредноутах и гарнизонах?
- Через неделю.
- Невозможно.
- Почему?
- Через три дня я должен выехать.
- Получите через три дня. Все-таки наведайтесь утром послезавтра.
Итак, сделано все. Как скоро! И вот тут-то случилось… Как бы вам это сказать?..
- Говорите откровенно.
Я наполнил рюмки ликером. Михаил Иванович встал и нервно заходил по комнате, потом круто повернулся:
- Ну, говорить, так говорить все! Я пошел к ней…
- К Марии Диаман?
- Может быть. Словом, к ней. Стучу. Широко и смело распахивается дверь: на пороге - она. Вы ее не любили, но ее можно или любить, или ненавидеть.
- А вы… любили?
- Может быть… Никогда еще она не была так прекрасна в этой изящной тонкости черт - это египетское лицо под иссиня-черным каскадом разбившихся волос. Я наклоняюсь к ее нежной руке, я чувствую воздушную легкость ее нежных пальцев. О, если бы в эту минуту она спела бы хоть одну фразу! Услышать этот голос великолепной певицы! Но - выдержка! Самообладание, Михаил Иванович, самообладание. Я спрашиваю:
- Полковник дома?
"Полковник" - это летчик Варташевский. С улыбкой розовых уст она откидывает назад милую гордую голову.
- Сейчас придет.
Она берет меня под руку, мы входим в маленькую гостиную, она садится на темно-синий диван, я становлюсь у окна и бесцельно, бессмысленно смотрю на улицу. Присутствие этой женщины меня волнует. Она что-то меня спрашивает, и я ей отвечаю тоже что-то, потому что я сам с головы до ног, весь - готовый ответ на самый страшный вопрос, какой только может быть в человеческой жизни.
Но - вот: входит Варташевский. Мы перекидываемся незначительными словами.
Что случилось? Почему он не смотрит мне в глаза? Ведь мы были так близки. Может быть, недоволен? Ревнует? Невозможно: ему - ревновать меня!.. В чем же дело? В это время я слышу звонок. Мария Диаман открывает сама. В передней происходит разговор вполголоса. Я настораживаюсь: произнесено мое имя.
В гостиную входит человек. В раскачивающейся походке я угадываю: это - матрос. Он в новом штатском костюме, у него неумело повязан безвкусный галстух цвета клюквенного киселя с молоком. Человек протягивает мне большую массивную руку с короткими красными пальцами. Шепотом спрашивает:
- Вы - товарищ Брыкин?
- Я.
Я быстро оглядываю пакет. Даже для неопытного человека ясно, что это - грубая подделка.
С замиранием сердца я задаю вопрос:
- С Петербургской стороны?..
Он смотрит мне в глаза, желая уловить произведенное впечатление. И сразу бухает:
- От Трунова и Данилова…
Шепотом прибавляет:
- Они тоже ходят туда и назад. Очень желают вас видеть. Когда будете?
Тогда, собрав последние остатки воли и сил, я громко чеканю слова:
- Никакого Трунова и никакого Данилова я не знал и не знаю до сих пор.
- Ну, раз не знаете, тогда что же делать… Очень жаль.
Переодетый матрос уходит. Ясно: я - в сетях. Меня выследили. Сомнений нет. Но надо сейчас же решить: была ли слежка за мной, когда я шел к Феофилакту Алексеевичу, или нет? Очевидно, была. Надо скорее решаться!
Молнией прорезывает мозг толкающая мысль:
- Бежать!
Я быстро целую руку Марии Диаман. Она отводит глаза в сторону. Варташевского в комнате нет. В эту минуту я слышу под окном шум подъехавшего автомобиля.
- Спасусь или погибну?
IX. На грани гибели
Эти часы, эти события проносятся, как один быстрый миг. Я бросаюсь из комнаты. Но Мария Диаман раскинула свои прелестные руки:
- Не волнуйтесь, ради Бога! - говорит она.
Эти расставленные руки, как преграды. На минуту она меня задерживает.
- Что вы делаете! Пустите!
Я распахиваю дверь и тотчас же ее закрываю за собой.
Куда? Как скрыться? Где мой приют? Спускаться вниз или бежать наверх?
Сейчас я нахожусь на черной лестнице. И она и площадка пусты. Конечно, не вниз!.. Это значило бы броситься прямо в объятия чекистов.
Я устремляюсь наверх. О ужас, о удивление! Мне навстречу бежит человек. Он или не он? Неужели это - Феофилакт Алексеевич? Каким образом? И почему он совсем не похож на себя? Без роговых очков, борода сбрита и, обычно спокойный, он каждым движением выдает свою нервность.
- Здравствуйте!
- Здравствуйте! Каким образом вы оказались здесь?
- Нас выследили. Бежим наверх! Надо скрыться.
Я с силой дергаю за ручку звонка. Мне отворяют. Это - квартира генерала Анисимова, моего хорошего знакомого. Вместе с Феофилактом Алексеевичем мы пробегаем кухню, я тотчас же щелкаю ключом. Потом мы минуем одну, другую, третью комнаты, идем через спальню, столовую, гостиную, кабинет и повсюду за собой я замыкаю ходы, я запираю двери.
- Фу! О, Господи!
Чрез переднюю мы выскакиваем на парадную лестницу, мы скатываемся вниз. В большое стеклянное окно, выходящее на улицу, я вижу приставленного часового. Все кончено!.. Я влетаю к швейцару.
- Вы должны нас спасти! Где хотите, но - спрячьте.
Швейцар отмахивается руками:
- Не могу, не смею, разве возможно? Вы сами понимаете… Уходите!
Разговаривать не о чем, все ясно: швейцар не поможет. Бог с ним! Но - о, счастье - из швейцарской несколько крутых ступенек ведут неизвестно куда. Не все ли равно? Мы сбегаем по ним вниз, в подвальное помещение. Мое обоняние сразу ловит смесь запахов: мыла, сырого белья, грязи и плесени. Мы - в прачечной. В первой комнате у окна стоит женщина с ребенком. Она встревоженно смотрит в нашу сторону. Мы ее испугали. Я обращаюсь к ней:
- Спасите! За нами погоня. Укройте, где попало.
Голубые, добрые глаза растерянно оглядывают нас, Кричит ребенок. Одним легким движением головы она указываете на следующую комнату. Мы прыгаем туда. Это - полутемная конура. Мой глаз безошибочно определяет место, где мы сейчас спрячемся. Дверь открывается сюда, в комнату, и за ней - большая впадина в стене. Здесь когда-то находились трубы парового отопления. Мы вбиваемся в это углубление, мы затаиваем дыхание. Быстро, нервно и отчетливо стучит сердце. Прежде всего надо успокоиться. Тише, тише!
Но - что это такое? Я слышу возбужденные голоса. Они приближаются. Я безошибочно рассчитываю:
- Это они - в швейцарской. Так. Ну, конечно, швейцар отмахивается и отнекивается. Совершенно верно… Теперь они бегут сюда. Пять ступенек. Сейчас хлопнет дверь. Вот уже они рядом. Так и есть. Почему они так кричат? Пугают… или напуганы сами?
- Проходил тут человек? А может быть, и двое? Ну, отвечай! Все равно не укроешь! Отыщем на дне морском. Не игла, не потеряется.
В воздухе повисает злое, тяжелое ругательство. Я слышу, как они быстро отодвигают стол, комод, как падает корыто. Ребенок кричит душу раздирающим голосом. Хоть пожалели бы маленького! Черт знает, что такое! Какое мне дело до этого маленького? И почему его надо жалеть, а - меня нет? А впрочем, о чем я думаю?
Вдруг со страшным треском, шумом, громом распахивается дверь. Теперь они здесь. Две пары ног топчутся прямо перед моими глазами. Чекисты говорят:
- Да что же он провалился, что ли? Странное дело… Был в квартире Варташевского. Это уж как пить дать. Куда же делся?
Другой высказывает догадку:
- Может быть, выпрыгнул в окно.
- Не может быть. Все целы.
Малейший шорох, неосторожное дыхание, одно единственное движение руки или ноги - и все кончено. Моя гибель стояла предо мной. Вот она!
- Боже, пощади!
Ноги медленным и ленивым шагом уходят. Каждая минута кажется вечностью. Шаги удаляются. Неужели спасен? Да, спасен! Надолго ли?
Почему-то шепотом я обращаюсь к Феофилакту Алексеевичу:
- Пожалуй, можно выходить.
- Вы думаете? А вдруг?..
- Ну, как хотите, я вылезаю.
- Куда же вы пойдете?
Я подхожу к женщине с ребенком. Глаза прачки все еще таят глубокий, затаенный, неуходящий ужас.
Я говорю:
- Бог вам заплатит за вашу доброту. У меня тоже есть мать, и за то, что вы сделали для меня, Он сделает вашему ребенку…
Я глажу голову маленького. Девочка на меня смотрит доверчиво и ласково.
- Куда спрятаться?
Прачка пожимает плечами. Махнув рукой, отдаю себя на волю случая. Будь что будет! На цыпочках прохожу к швейцару. Он сидит в задумчивости, но, видимо, спокоен. Он даже не смотрит на меня. Я его понимаю: какой-то неизвестный прибегает, просит спрятать, нарушает покой, ставит его жизнь, жену, семью под угрозу. Его недовольство естественно. Я не решаюсь даже обращаться к нему.
Его жену я прошу:
- Укажите угол, дыру, яму, чердак, что хотите!
Она отрицательно качает головой. Я выхожу из швейцарской, я смотрю под лестницу.
- Неужели удача? Кажется, - да! Еще не приспел мой час! Провидению угодно хранить меня.
Лифт не доходит до нижней площадки. Машина давно бездействует. Через минуту я лежу, забившись в угол, скорчившись, съежившись, чуть не свернувшись в кольцо. Так проходят час, другой, третий, так проходит ночь.
Хоть бы узнать: ушли они или все еще ищут и стерегут? Но и спросить некого. Надо сидеть и ждать. Кого? До какого времени? Неизвестно! Только теперь я ощущаю какую-то внутреннюю пустоту. Во мне просыпается голод. Я вспоминаю, что я не ел весь день. Хорошо, если придется сидеть недолго, в противном случае… Впрочем, физически я вынослив. Я начинаю дремать. В следующий миг я подношу часы к глазам. Они показывают семь. Тусклый свет падает на пол. Должно быть, через стекло парадной двери. Тишина мертвая.
Однако, надо разобраться в собственном положении.
Итак, тут же, неподалеку, у прачки, прячется Феофилакт Алексеевич. Я так и не спросил его, почему он вчера прибежал сюда. Очевидно, предупредить. Но почему он узнал, что я у Варташевского? Неужели ему сообщили о моем чувстве к этой женщине?
Вдруг огненной молнией, стрелой ужаса пролетает мысль:
- Все это не случайность. Почему меня должны были арестовать у этого человека? Почему Варташевский не посмел ни разу взглянуть мне в глаза? Почему его не было в комнате? Почему Мария Диаман своими расставленными руками пробовала помешать моему выходу? А что, если…
Сердце отвечает:
- Не может быть!
- Лжешь, сердце!.. Но, если тут предательство - о, я знаю, что мне делать!
X. Спасенье
Ярко, остро и мучительно вспоминаются эти часы. Сколько их прошло? Сразу не угадывалось. Но явственно, как груз, как тягучая боль, ощущалось смешанное чувство унизительного страха, ожидания, соединенного с мерцающими надеждами, и злобы.
В этом сиденье под лифтом, среди пыли, грязи, сырости, в этой неудобной позе было что-то презренное и позорное. Ничем и никогда не усыпляемая гордость восставала и шептала колючие слова. Конечно, я делал правое и великое дело, я рисковал всем - моей молодой жизнью, близкими, связями, - были минуты, когда я казался себе героем, но вот, все-таки я сижу здесь, я скрываюсь, я таюсь, мне страшно, по моему телу пробегает дрожь. Я готов скрежетать зубами…
Потом наступало успокоение, и в этом временном отдыхе нервов память воскрешала все тот же образ Марии Диаман.
Она здесь, всего тремя этажами выше. Она ходит надо мной, а я, будто поверженный, валяюсь под ней: победительница и побежденный! В памяти вставал далекий вечер после театра. Она только что окончила свою роль. В черном бархатном платье, с золотым медальоном в форме крестика, она сидела в артистическом фойе. Подняв длинные ресницы, она смотрела на Варташевского, и казалось, во всем мире в эту минуту для нее не существовало никого. И тогда же я понял свою неудачу… Чего я добивался? Куда я шел? Зачем было потрачено так много сил? Какое детское безрассудство!
Вот и сейчас она там, наверху, с ним, любимым и счастливым, а я… Знаете, подполье всегда трагично. Но это запретное одиночество, окруженное тенями, страхом и враждой, становится особенно невыносимым, когда среди призраков, с которыми разлучен, реет образ любимой и обманувшей…
- А что, если вдруг сейчас застучат ее каблуки, и она сойдет по лестнице вниз - увижу я ее или нет?
Я чуть-чуть высовываю голову. В ту же минуту я слышу голос:
- Вон вы где… О Господи!
Голос - женский. Я вздрагиваю. Кто это говорит? Невольно оборачиваюсь. На миг мне чудится, что это - Мария Диаман. Но предо мной - жена швейцара. В ее руках большая щетка. Я быстро встаю.
- Поймите же, что вы меня губите! Говорите правду: меня стерегут? Часовой у двери?
Я вырываю у нее щетку и отбрасываю, я хватаю эту оторопевшую женщину и вталкиваю в ее комнату. Швейцара нет. Я бросаю на стол пачку денег.
- Дайте во что-нибудь одеться! Ну, есть же у вашего мужа старая шапка… Старый костюм… Наконец, ливрея. Что-нибудь!
Я быстро пересчитываю брошенные деньги.
- Это - тысяча! Поняли?
Тогда она лезет под кровать, вытаскивает сундук, достает мне скомканную швейцарскую ливрею с галунами и мятую шапку, обшитую выцветшим золотом.
Я прошу ее:
- Давайте скорей небольшой носовой платок!
Его я засовываю в рот. Со стола я хватаю какой-то красный лоскут, быстро свертываю и подвязываю опухшую щеку. Чрез минуту я выхожу на улицу. Я смело делаю несколько шагов. Мягкими хлопьями падает снег. Привалившись на винтовку, часовой вяло глядит мне вслед. Ему нечего волноваться: сейчас мимо него прошел швейцар с подвязанной щекой, у которого флюс. Я иду без цели.
Ежеминутно, ежесекундно, на каждом шагу, с каждым биением сердца я чувствую за собой погоню. Меня охватывает дикая и толкающая вперед мания преследования. Я бросаюсь в трамвай.
Какое глупое решение!
На меня смотрят. В своем странном костюме, с опухшей щекой я должен обратить на себя внимание. Разве так скрываются? Схожу на первой остановке, бросаюсь в сторону, ускоряю шаги.
- Не торопись, - говорю я себе. - Успокойся!
Но я уже бессилен над самим собой. Я несусь к Сенной. Чрез открытые двери церкви Спаса видны теплящиеся свечи и несколько молящихся женщин.
Я опускаюсь на колени, и на меня снисходит тихий покой души: в эту минуту я не один. Потом поднимаюсь и ухожу. Вынимаю часы. Уже 6. Значит, я просидел под лифтом 32 часа. Но голода нет. Я не чувствую никакой усталости.
Теперь я медленно бреду… Куда? Против воли, неуправляемые сознанием, ноги несут меня к моей прежней квартире. Там - Женя, моя сестра. Я стучусь, она открывает сама и сразу отшатывается, будто я явился к ней с того света:
- Откуда ты?
- Молчи. Здравствуй! Не бойся!.. Был обыск?
Мы проходим к ней в комнату, и тут она не выдерживает.
Опустив голову на руки, она начинает всхлипывать. Женя рассказывает мне, как ее запугивали, как приставляли револьвер к виску, как кричали и оскорбляли, как выпытывали признание и уверяли, что я давно во всем сознался и будет лучше для меня, если сознается она.
- Бедная моя, перестань плакать!
Я глажу ее по голове.
- Ну, видишь, ничего не случилось. Я пришел сюда потому, что тебе не грозит никакой опасности. Поверь мне! Ведь не могут же они почти две недели следить за тобой и за приходящими сюда!
Понемногу она успокаивается. Кладет свою русую голову ко мне на плечо.
- Какое у тебя усталое лицо! Ты бледен… У тебя дрожат губы… Ты не голоден?
- Ах, я устал… И измучен… И голоден… Только не расспрашивай ни о чем!
Я даю ей денег. Женя заботливо укладывает меня в свою кровать, загораживает ширмой и сама ложится на диван.
Нашу квартиру уплотнили. Это хорошо. По крайней мере, меньше подозрений к входящим и выходящим!
Утром, наскоро съев кусок хлеба, я прощаюсь с Женей. Целуя ее, я говорю:
- До свиданья! Скоро увидимся…
Но про себя произношу: "Прощай!" и крещу сестру. Лишь теперь, только в эту минуту она впервые замечает мой странный наряд. Значить, и она утомлена не меньше, чем я!
- Слушай… Ты бы переоделся. Это так нелепо.
Женя достает мою старую походную шинель. Большими ножницами она ловко срезает погоны. Я вздрагиваю. И снова моя душа вспыхивает огнями злобы, ненависти и протеста.
На улице я спрашиваю себя:
- Куда же теперь?
Мне надо видеть Феофилакта Алексеевича. Но - что с ним самим? Спасся ли он или не спасся? Из прачечной выход был. Но даже если и спасен… Дома или нет? И надо ли рисковать? А может быть, в его квартире засада?.. Тогда - точка. Зверь сам пришел в свою западню! Но идти надо. Я должен получить выполненное задание. Иначе - с чем я явлюсь к генералу Лопухину?
И вот я - на Сергиевской, я стучусь в квартиру Феофилакта Алексеевича. Тишина… Молчание… Ни голоса, ни шороха, ни стука!
- Все погибло, - шепчу я и уже решаюсь уходить. И вдруг - дверь открывается. Он!.. Феофилакт Алексеевич наскоро жмет мою руку.
- Имейте в виду, что за мной следят, - говорит он. - Но, слава Богу, целы вы.
Он быстро проводит меня через большую квартиру. Теперь мы стоим у крайнего окна большой гостиной. Оно имеет вид фонаря, и из его боковых стекол видна даль Сергиевской улицы и забеленный, запушенный Таврический сад. Феофилакт Алексеевич мне объявляет:
- Слушайте и не возражайте! Ваша миссия слишком важна. Сейчас вы получите от меня подробные сведения. Задание ваше выполнено целиком. То, что должно быть сделано, - совершено. Генерал Лопухин получит все нужные ему данные.
Он быстро сует мне мелко сложенную бумажку. Она может поместиться на одной четверти мужской ладони. Феофилакт Алексеевич прибавляет:
- Каждую минуту я жду ареста. Если до вечера они меня не схватят, им не поймать меня никогда. Но это может случиться даже сейчас. Идемте! Вы должны знать, как уйти в случае попытки вас арестовать.