* * *
За Талами, километрах в двадцати от Кантемировки, за дальним бугром показались два всадника. Они, не приближаясь, явно рассматривали отряд - две брички и сопровождающий их эскадрон. Всадники некоторое время двигались параллельным курсом, то пропадая в ложбинах, то снова появляясь.
- Не иначе, как недобитые колесниковцы, - кивнул в сторону всадников Мордовцев. - Видишь: едут и боятся.
- Может быть, - рассеянно кивнул Алексеевский, думая о своем. - Ничего, посмотрят и сгинут. Что им еще остается?
- Федор Михайлович, разрешите пугнуть? - Командир эскадрона, черноволосый, в белой кубанке казачок, вплотную подъехал к бричке, рукоятью плетки показывал в сторону всадников. - Что-то они мне не нравятся. Прилипли, как банные листы…
- Да чего их пугать?! - отмахнулся Мордовцев. - Они и так напуганы. Оставьте, сами уедут. Да и на поезд бы нам не опоздать.
Всадники в самом деле скрылись скоро из глаз, и все успокоились, забыли о них. Тянулась однообразная зимняя дорога, колеса бричек тарахтели по мерзлому скользкому тракту, лошади трусили с опаской, фыркали недовольно. Эскадрон шел сбоку, по снежной неглубокой целине - снег податливо шуршал под десятками копыт. Ночь совсем уже растворилась в зимнем белесом мареве, но солнце так и не показалось; кажется, занималась метель, сыпалась с неба сухая колючая пороша, поднялся сильный боковой ветер. Ехать становилось все холоднее; Мордовцев кашлял, и Алексеевский с тревогой поглядывал на него - не заболел бы окончательно.
Бахарев, комендант губчека, ехавший вместе с Мордовцевым и Алексеевский, спрыгнул на дорогу, некоторое время, придерживая болтающуюся на боку кобуру с наганом, бежал рядом с бричкой. Махнул с улыбкой и Алексеевскому - мол, присоединяйтесь, Николай Евгеньевич, хорошо согревает, но тот отказался с ответной улыбкой - не замерз. Он вспомнил, как умело провел Бахарев операцию но разоблачению Выдрина. Несколько дней назад, после памятного разговора с Настей Рукавицыной, Выдрину дали якобы "очень секретную" телеграмму для Карпунина, в Воронеж. Внешне для телеграфиста все выглядело привычным, ничто его не насторожило. В телеграмме сообщалось о намерении Мордовцева выбить Колесникова из Терновки одним полком под командованием Белозерова. При этом говорилось, что будет применен и обходной маневр, отвлекающий внимание повстанцев, - до батальона пехоты с помощью курсантов-пулеметчиков ударят Колесникову во фланг, с высоких меловых бугров. Курсанты-де уже отправились в обход Терновки, взяв круто на юг, а к назначенному часу будут где нужно и огнем пулеметов поддержат пехоту.
Собственно, в этой телеграмме давался один из действительных вариантов наступления на Колесникова, который штабом красных частей был потом отвергнут. Выглядел он убедительным, разведка Колесникова вполне могла им воспользоваться, и если Выдрин не тот, за кого себя выдает…
Ночью Алексеевский сам пришел к Выдрину, дремавшему у аппарата, сказал, что срочно нужно передать "вот это", положил перед телеграфистом текст, на котором сверху было крупно написано: "СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО". В телеграмме еще добавились просьбы к Карпунину и губкому партии - ускорить продвижение эшелона с кавбригадой Малонова: без конницы, мол, будут лишние потери.
Незаметно наблюдая за Выдриным, Алексеевский видел, как напряглось, изменилось тощее лицо телеграфиста, как, старательно шепча, тот шевелил губами, повторял текст.
- Не дай бог спутать чего, Николай Евгеньевич, - поднял он на чрезвычкома вороватые испуганные глаза, но тот лишь нахмурился - не отвлекайся, Выдрин, нельзя.
Продиктовав, Алексеевский свернул телеграмму вчетверо, сунул ее в карман гимнастерки, ушел. А час спустя в телеграфную нагрянули Бахарев с Розеном, сказали, что велено обыскать помещение - пропал из штабной комнаты важный документ. Выдрин заволновался, залепетал испуганное и просительное: чего, дескать, тут, у с в о и х, искать? К тому же он и не выходил, вот и товарищ Алексеевский может подтвердить. Алексеевский, тихонько вошедший в телеграфную, бесстрастно стоял у притолоки двери в накинутой на плечи шинели, молчал. Бахарев выдвигал ящики стола, рассматривал бумаги.
- Есть! - сказал он сдержанно, потряс какой-то бумажкой. - Она самая.
Это была копия телеграммы, которую Выдрин записал по памяти, сразу, видно, после передачи ее в Воронеж.
- Зачем? - строго спросил Бахарев телеграфиста.
Выдрин трясся всем своим цыплячьим телом, а маленькие бегающие его глаза горели злым огнем ненависти.
- Арестовать! - Алексеевский шагнул к Бахареву, взял у него мятый листок с торопливыми, карандашом написанными словами. Да, текст был почти слово в слово, память у Выдрина неплохая.
- Да это я так… Товарищ Алексеевский!.. Ну, сижу, делать нечего, дай, думаю, напишу…
- А спрятал зачем? Для кого приготовил?
- Да какой приготовил?! Сунул просто…
- Разберемся. Иди.
Выдрина увели, место его заняла Настя Рукавицына, пришлось посылать за девушкой подводу - она жила на самом краю Россоши.
Выдрин запирался недолго: по-прежнему лязгая зубами, обмочившись, он теперь винил Колесникова, втянувших его через подосланных лиц вурдалаков-бандитов, незнакомого ему лично Бориса Каллистратовича, этого недобитого шкурника-белогвардейца, посредника-гонца, жившего неподалеку и возившего копии этих телеграмм в Старую Калитву…
Жалкий был вид у телеграфиста Выдрина, очень жалкий.
…Показался впереди, на дороге, всадник. По всему было видно, что спешил - гнал коня не жалеючи.
Спрыгнув у брички военкома, верховой, с красным от ветра молодым лицом, возбужденный быстрой ездой, кинул к шапке руку:
- Товарищ командующий! Комбриг товарищ Милонов просил передать командиру эскадрона Мелентьеву, чтобы он не задерживался в Кантемировке - бригада уже погрузилась в эшелон…
- Ясно, ясно, - остановил нарочного Мордовцев, сошедший с брички и слушающий доклад также с рукой у папахи. - Я и сам думал, что держим мы комбрига… Ну ладно, до станции тут теперь рукой подать… Мелентьев! - позвал он комэска, и тот тронул шпорами коня, подъехал.
- Мы тут сами, Мелентьев, - сказал Мордовцев. - Скачите в Митрофановку, вас ждут.
- Приказано было до Кантемировки вас сопровождать, Федор Михайлович, - проговорил командир эскадрона в некоторой растерянности.
- Ничего, ничего, - твердо стоял на своем Мордовцев. - Задерживать эшелон мы не имеем права. Да и, - он повернулся, повел рукой, - пусто вокруг, видишь? Кого бояться? Вон до бугра проводите, а там мы сами.
У Чехуровки простились с эскадроном. Мордовцев и Алексеевский пожали руку Мелентьеву, нагнувшемуся с коня, поблагодарили за помощь в разгроме банд. Комэска белозубо улыбался, козырял - мол, чего благодарить, товарищи командиры, наше дело военное… В следующую минуту эскадрон, подчиняясь его воле, резво ушел вправо - покатилось по снежной пустынной степи белое рыхлое облако. А брички одиноко загрохотали дальше.
- Давай остановимся в Смаглеевке, Николай Евгеньевич, - попросил Мордовцев. - Что-то я совсем… - он зябко передернул плечами, - продрог.
Алексеевский выдернул из кармашка часы на цепочке, согласился.
- Давай. Минут тридцать - сорок у нас есть.
В Смаглеевке - соломенной, в печных дымах деревушке - они спросили у катающейся с горки ребятни: где можно остановиться, чаю попить?
Вперед выступила закутанная до бровей девчушка, назвала смело:
- А вона, у Лейбы, Михайлы Тимофеича. Он у нас самый богатый, - добавила девчушка. - У него мед и самовар есть.
- Ишь ты, все знает! - засмеялся Алексеевский. - Как зовут-то тебя?
- Даша.
- А живешь где?
Девчушка показала снежной варежкой.
- А вона, возле Лейбы. Видишь, хата покосилась?
- Отец твой дома, Даша?
- Не-а! Они с дядькой Герасимом на войне сгинули. Врангеля в каком-то Крыму били… И мамка наша хворая.
- Да-а… Ну, спасибо тебе, Даша.
Лейба - в добротных валенках, в накинутом на плечи кожухе - вышел на крыльцо, встретил приветливо: распахнул ворота, и брички въехали во двор. Хозяин пообещал задать корма лошадям, "нехай командиры не беспокоются и идут себе в избу".
- Говорят, ты самый богатый в Смаглеевке, - шутил Алексеевский, - самовар имеешь. Угостил бы чаем, а, Тимофеевич? Померзли мы в дороге.
- Отчего не угостить? - добродушно гудел Лейба, и в черных его, глубоко посаженных глазах светились спокойные добродушные огоньки. - С морозу чай - в самый раз… - Он поторопил строгим взглядом домашних, застенчиво и с любопытством поглядывающих на заезжих людей, невестку и жену: - Ну-ка, Прасковья, Нюрка, соберить на стол. Да пошвыдче! Живее, ну!..
Вскоре зашумел, заиграл сердитым кипятком на столе ведерный почти, до блеска надраенный кирпичной крошкой самовар…
Колесников за минувшую ночь и половину этого дня сколотил из разбитых своих полков новый отряд: с конницей и пехотой, вооруженной чем попало, насчитывалось теперь около трехсот человек. Он знал, что Мордовцев и Алексеевский едут в Кантемировку, знал, что сопровождает их эскадрон, связываться с которым не имело смысла: фронтовые рубаки наводили ужас на его конницу, тем более на пеших. Надо было поскорее уйти из Богучарского уезда, где население сплошь помогало Советской власти - сообщало чека и чоновцам о следовании банды, не давало продовольствия людям и корма лошадям, а в селах, где были отряды самообороны, вообще завязывалась перестрелка - там уже не до фуража и отдыха, унести бы ноги. Да, надо скорее вернуться в Калитву, там и с этим отрядом он будет хозяином положения: красные отправили уже конницу Милонова по железной дороге в сторону Ростова, вернулись в Воронеж курсанты пехотных курсов, двинулись куда-то полки Шестакова и Белозерова. Судя по телеграмме, перехваченной свояком, большевики из Воронежского губкомпарта решили, что с ним, Колесниковым, покончено раз и навсегда, отозвали даже своих командиров отчитываться на пленуме, праздновать победу. Оставили в том же Богучарском уезде два батальона пехоты да усилили отряды чека и милиции. Этим отрядам и приказано громить повстанцев до конца, не давать им покоя ни днем, ни ночью.
Эти сведения о силах и намерениях красных удачно добыл Сашка Конотопцев еще до боя у Твердохлебовки: попал в плен знающий эскадронный командир, молодой, насмерть перепугавшийся парень. Он охотно отвечал на вопросы, надеялся, видно, что его оставят в живых, но Сашка потом лично зарубил его…
Словом, о планах красных Колесников, хоть и в общих чертах, знал, усмехался почерневшими от мороза и ветров губами: рано прячете клинки, господа коммунисты! Не один еще из вас ляжет в эту мерзлую землю, отнятую у его батька, а значит, и у него самого, не один еще большевик завопит дурным голосом на самодельной дыбе - Евсей вон мастак на всякие штуки, ему только мигни!
Почти сутки шел Колесников с Мордовцевым и Алексеевским в одном направлении - на Кантемировку, но прятался в логах, лощинах. Круг через Кантемировку давал ему возможность выиграть время и пополнить банду: в тех же Талах к нему примкнули сразу пятьдесят два человека, ждали. В других селах пополнение шло не так успешно, но шло. За день прибавилось в отряде до двухсот штыков, да сабель у него было сто десять, а это уже кое-что, с такой силой можно проучить Мордовцева и Алексеевского…
Двое конных из разведки все время держали их отряд в поле зрения. Отряд явно спешил, эскадрон шел на рысях, быстро катились и брички. Пулемет на одной из них сдерживал Колесникова - у него, кроме сабель, ничего уже не было, последний пулемет брошен под Лофицкой, а обрезами много не навоюешь.
Не советовал ввязываться в бой и Митрофан Безручко: надо отдохнуть в Калитве, где-нибудь в лесах, залечить раны, собрать заново если не дивизию, то уж по крайней мере полк, а потом думать дальше. Говоря это, голова политотдела морщился, потирал бедро - все еще болело, проклятое, ныло.
За Бугаевкой Колесников решил повернуть на Фисенково, а там, через Криничную, - на Старую Калитву. Дорога была знакомая, ночью он должен быть дома. Конечно, сразу в Калитву соваться опасно, надо послать Сашку, разнюхать - как там да что, не оставили ли красные засаду. А пока побывать на Новой Мельнице, отоспаться, Лидку помять… Все ж таки молодая баба, не в пример Оксане…
Подскочил верхом Конотопцев - с красными, воспаленными от недосыпа глазами, с ухмыляющейся, знающей что-то рожей.
- Иван Сергеич! - негромко, перегнувшись с коня, сказал он. - Эскадрон-то красных… тю-тю! Повернул. Начальнички сами катют.
- Да ну-у? - не поверил Колесников. У него от этой вести радостно екнуло сердце. - Ах, собаки! Думают, курвы, что хана Ивану Колесникову, амба. Что его теперь и бояться нечего. Пришел и мой час, прише-ел!..
Он окинул повеселевшим взглядом понуро качающееся свое войско.
- Ты вот что, Конотопцев. Ленты красные найдутся? Нацепи-ка на шапки двоим-троим. Флаг бы еще красный… Рубаха красная есть? Давай рубаху, на палку ее цепляй, за рукава. Ленты вон тем нацепи: Маншину, Кунахову, Ваньке Попову… Сам нарядись, за командира будешь… Паняй!
…Через полчаса в Смаглеевку въехал небольшой, по виду чоновский отряд - с флагом, с красными лентами на шапках; бойцы нестройно горланили какую-то разудалую песню.
Конотопцев, ехавший первым, повернул к ребятне у горки, окликнул девчушку с розовыми, как яблочки, щеками:
- Где тут товарищи наши остановились, не знаешь?
Девчушка шмыгнула носом:
- А вона, у Лейбы. Чай небось пьют. У него самовар есть.
- Ага, чай пьют… Ну, спасибо тебе.
Четверка конных поскакала к дому Лейбы; скоро оттуда понеслись выстрелы, всполошившие все село.
Выстрелы эти были сигнальными - теперь на Смаглеевку из ближнего заснеженного оврага кинулась волчьей стаей вся банда…
Мордовцев, вышедший уже после чаепития во двор, видел, как приближались к дому конные - с красными лентами на шапках, со странным каким-то флагом. В следующую минуту отряд подскочил к воротам, открыл стрельбу.
Выскочили во двор Бахарев с оперуполномоченным Розеном; Бахарев бросился к пулемету, но в чекистов били уже со всех сторон, и он упал, схватившись за грудь. Упал и Розен, он был ранен в левую руку; здоровой рукой отстреливался из нагана. Из дома, из окон, вели огонь Алексеевский с уполномоченным продкома Перекрестовым и сотрудником губмилиции Поляковым, но что значили их три нагана против десятков винтовок и обрезов?!..
- Мыкола, кинь-ка в хату бомбу! - отчетливо услышал Мордовцев голос за воротами, и скоро один за другим ахнули в избе два взрыва, завизжали женщины.
Теперь бандиты навалились на плетни и ворота - те рухнули под бешеным напором, конные и пешие разъяренной, ревущей толпой хлынули во двор, хватали выбежавших из дверей и отчаянно кричащих женщин, бросившегося было к погребу Лейбу, мечущихся на привязи лошадей.
- В хату! В хату, Мыкола! И ты, Иван! - тонко и зло кричал Конотопцев. - Гляньте, кто там сховався! Кто в окна стреляв!.. Сюда его, на свет божий!
Схватили Мордовцева, бросившегося к пулемету, заломили руки, ударили прикладом винтовки по голове. Навалились и на Розена - тот зажимал ладонью кровоточащую рану.
- Раздевайтеся! - приказал им обоим Конотопцев.
В одном белье Мордовцева и Розена вывели на улицу, навстречу неспешно приближающимся всадникам, среди которых выделялись двое: один - угрюмый, заросший щетиной, с белыми ножнами шашки, а другой - рыхлый, громоздкий, сидевший как-то боком на вороном коне.
"Это и есть главари, - догадался Мордовцев. - Колесников и как его… Безручкин, что ли… А у Колесникова, точно, белая шашка…"
- Ну что, Конотопцев? - строго спрашивал Колесников; он и Безручко стояли уже перед пленными. - Остальные где?
- Остальные уже там, Иван Сергеич! - Сашка с кривой ухмылкой поднял палец вверх. - Крылышками машут.
- Алексеевский из них кто?
- Та не знаю, Иван Сергеич… Мабуть, там, в хате.
- Ладно, погляжу. Документы забрали?.. Хорошо, глядишь, пригодятся. - Колесников перевел глаза на Мордовцева. - А ты, значит, военком?
- Да.
- Угу… Ну шо: победив Колесникова? А, военком? Штаны-то твои где?
Окружившие их бандиты захохотали, кто-то сзади пнул Мордовцева.
Мордовцев молчал, переступал босыми ногами на снегу. Розен качал на весу раненую руку, морщился.
- Ты гляди, Иван, не плачут коммунисты, прощения не просят, а? - Безручко с иезуитской ухмылкой обращался к Колесникову. - Гордые, мабуть. Нет бы поплакать, на коленки упасть… Терновку нашу спалил, гад! Ну-ка, Мордовцев, подними голову повыше, а то плохо тебя бачу. Шо ты зенки-то опустил? Стыдно, да?.. То-то, не гоняйся за Колесниковым!.. Да не гляди ты на меня так, я не из пугливых, ляканый-переляканый… Дети есть?
- Кончай, собака! - Мордовцев плюнул кровью. - Все одно, недолго тебе осталось!
- О-о, грозит еще. Значит, есть детки, да? Жаль, останется семя, надо и их… А батьку мы зараз вот так! - И Безручко резко взмахнул клинком.
Розена добил Евсей; упросил Колесникова поизмываться над раненым большевиком-чекистом, велел трясущемуся от страха Лейбе принести пилу - мол, сейчас тебе, большевистский прихвостень, дров напилим… Пилы не нашлось, и тогда Евсей развалил пленника надвое страшным ударом сабли…
Вокруг, кровожадно ощерясь, гоготали бородатые, звериные хари, а кони дружно и испуганно вскидывали головы, шарахались в стороны. Пахло горячей кровью…
Принесли документы убитых; Колесников с Безручко, спрыгнув с коней, разглядывали их с любопытством.
- И печатка есть, гляди-ка, Иван! - Безручко подбросил на ладони коробочку, испачканную чем-то фиолетовым. - Будем теперь им на лбы штампы ставить, ага?
Колесников пошел в дом; ходил среди убитых, всматривался в лица. Остановился возле Алексеевского, долго разглядывал его молодое, застывшее в последней смертной муке лицо с курчавой бородкой. Валялся рядом с рукой комиссара наган, из виска все еще сочилась кровь.
"Ну вот, свиделись, - злорадно думал Колесников. - Гонялся-гонялся ты за мной, а сам лежишь… И последнюю пулю себе, выходит, приберег?.."
Колесников потоптался у трупа, жадно вглядываясь в открытые глаза Алексеевского; почудилось, что тот шевельнулся, потянул руку к нагану, и Колесников в страхе отскочил, схватился за эфес клинка…