Сестра быстрым, едва уловимым движением сняла с его лица маску.
- Но ведь ему только что…
- Не ему - мне!
Врачи, сестры, все, кто был в операционной, метнулись к профессору.
- Назад, - собрав силы, приказал он, - у вас есть кем заниматься! - И шепнул замешкавшейся возле него операционной сестре: - Не надо камфару… Лучше рюмку коньяку…
- А где взять? - так же шепотом ответила сестра.
- Вот я у вас и спрашиваю: где? На то вы и старшая сестра…
Коньяк в конце концов раздобыли, но он мало помог профессору, и из операционной его увезли, как больного, на каталке.
А следом за ним везли забинтованного с головы до ног, покалеченного, но живого летчика-испытателя Валерия Волка.
…Волчок открыл глаза лишь на пятые сутки. Увидел над собой белый, треснувший в нескольких местах потолок, подумал: "А почему оно не голубое? Опять нет погоды?"
Потом увидел белые стены, белые кровати, белые бинты на руках и ногах, белую косынку на голове сестры. Удивился: "Что это со мной?" И тут только вспомнил: рука судорожно впилась в штурвал, пытаясь вывести машину из штопора. Но машина, всегда такая чуткая и послушная, на этот раз окончательно взбунтовалась и никак не хотела подчиняться. Только в бешеной круговерти мелькали и пестрели, смазываясь и сливаясь в единый клубок, дома, море, аэродром.
Виток, еще виток, еще!
Мертвой хваткой держал Волчок рули на вывод. С каждым новым витком машина будто бы начинала слушаться, поднимала нос почти до самого горизонта, а потом вдруг предательски делала резкий клевок. Так продолжалось долго, бесконечно долго. Волчка то вжимало в сиденье, то кидало на борт, то подбрасывало вверх, точно какие-то могучие силы задались целью измотать, лишить сил, выбросить его из кабины.
"А что, если в самом деле сигануть?" Лишь на один короткий миг представились безмятежность и покой под куполом парашюта. "А самолет?"
Машина, будто услышав пилота, дернулась носом вверх, к горизонту: "Не бросай меня!" Волчку даже почудилось, что вращение замедлилось, и маленькая, чуть вспыхнувшая искра надежды толкнулась ему в сердце, но уже в следующую секунду самолет снова клюнул носом. Волчка кинуло вверх, и, если бы не тугие привязные ремни, он расшиб бы себе голову о фонарь кабины.
Нет, он был бессилен что-либо сделать. Неотвратимо надвигалась земля.
"Прыгай!" - кричало в нем все.
"Прыгай!" - кричали красные рычаги катапульты.
"Нельзя - внизу люди".
Машина тряслась - вот-вот разлетится на куски.
"Нель-зя-а-а-а-а!"
…В палату вошел профессор:
- Сестра, как больной?
- Мне показалось, что он приходит в себя… И вот опять… Все шепчет: "Нельзя".
- Ничего, ничего, теперь выкарабкается. Можно пустить на минутку жену, когда он придет в себя. А сейчас положите ему на голову лед.
- Хорошо, Иван Петрович. Я сейчас.
- Нет, попросите другую сестру. А сами не отходите…
- Так уж пятые сутки не отходим.
- Надо будет, и десять не отойдем!
Иван Петрович недовольно засопел: "Ну и кадры… Когда-то, в войну, не считали суток… Падали от усталости, а дежурили".
Он открыл Волчку глаза, заглянул в их светлую пустоту с чуть теплеющим где-то в глубине темным живым зрачком, вздохнул и вышел.
Потянулись минуты, часы, дни. Волчок то приходил в себя на мгновение, то снова надолго впадал в забытье. И тогда он, здоровый и невредимый, шел по залитому цветами лугу, срывал ромашки, дрему, колокольцы, бросал их в подол Оксане.
Оксана сидела на цветущем лугу в ярком ситцевом платье и сама была похожа на диковинный цветок. Она ловила в подол цветы и смеялась - влажно и зовуще блестели зубы. А над ней так же властно и зовуще блестело небо, и ему казалось, что они чем-то неразрывно связаны между собой. Оксана и небо. Недаром же он в первый раз увидел ее, спустившись на парашюте с неба. Значит, судьба. И он сыпал и сыпал на нее цветы. Кидал их, пока Оксана не взмолилась:
- Пожалей меня.
- Нет, это ты меня пожалей. Сколько еще времени ты будешь меня мучить?
- Мучить?
- Да, мучить. Ведь ты знаешь, что я люблю тебя, а молчишь…
- А ты разве спрашивал меня?
Оксана высвободилась из-под цветов и пустилась наутек, а он бежал за ней и кричал:
- Вернись! Я люблю тебя!
- Любишь? Вот и хорошо. Вот и ладненько, - сказала сестра и заглянула в лицо Волчку. - Очнулся, милый? Ну и люби себе на здоровье. А я сейчас Ивана Петровича позову. Профессора. Который тебя от смерти спас. Он давно уже хочет с тобой потолковать…
Волчок долго, пристально вглядывался в ласковое лицо профессора с большим - картошкой - носом, с большими добрыми губами, вглядывался, словно хотел что-то припомнить и не мог. Иван Петрович помог ему.
- Вот мы и живем, - сказал он и улыбнулся своей тихой, усталой улыбкой. - Здравствуй, орел!
- Здравствуйте, - разжал пересохшие губы Волчок.
- Как самочувствие?
- Да вот, никак из штопора не выйду.
- А ты не думай об этом. Постарайся не думать.
- Я не думаю. А как глаза закрою - так и пошел…
- Не сметь закрывать! - приказал профессор. - Слышите, я вам запрещаю! - И вдруг по-отечески добавил: - У вас, кажется, скоро будет ребенок?.. Вот и думайте о нем. О сыне, о жене. А может, ждете дочку?.. - Своей корявой старческой рукой Иван Петрович дотронулся до круглой, как мячик, забинтованной головы Волчка: - А славно все-таки мы поработали. Можно сказать, собрали тебя из деталей. И мотор завели. Так уж ты не подводи нас - живи. Ладно?
- Ладно, - сказал Волчок и вздохнул радостно, - теперь уж смерть пусть меня подождет! Так запросто я ей не дамся.
21
Собрание было назначено на десять. Аргунов пришел раньше и теперь без дела слонялся по аэродрому, каждый раз обходя то место, где упал Волчок. Но как ни старался он, взгляд его то и дело натыкался на свежезабетонированное огромное пятно чуть в стороне от сборочного цеха.
Да, работа испытателей - это постоянный риск, невесело думал он, каждую минуту, каждую секунду надо быть готовым к схватке со смертью. Правда, многие испытатели выходили с честью из этих схваток, но опасность вновь и вновь подстерегала их…
Чкалов, Бахчиванджи, Гарнаев, Аметхан Султан, Шкурат, Гудков. Сколько их, этих бесстрашных рыцарей неба, которые ради дела отдали свои жизни! Один сгорел, другой взорвался, третий, спасая опытную машину, предпочел выбрать оптимальный вариант…
Волчок, очевидно, тоже выбрал оптимальный вариант.
Но тут было и другое. Другое? А что - другое?
Да, самолет падал, падал неуправляемый, в самой страшной для сверхзвуковой машины фигуре - в перевернутом штопоре. А чтобы вывести из штопора такой самолет, нужна при очень хладнокровных и грамотных действиях летчика значительная высота… Только летчику-испытателю, наверное, понятна та дьявольская борьба нервов и мыслей, которая овладевает человеком в критический момент.
На глазах Аргунова свершалось непоправимое: самолет штопорил.
И тогда он закричал:
- Валера, прыгай!
До сих пор собственный крик стоит в ушах. Закричал, осознав неотвратимость случившегося. Но уже в следующий миг понял и другое: Волчок не сделает этого, как не сделал бы и сам Аргунов, - внизу были цехи завода.
В отличие от обычных аэродромов с полосами подхода в стороне от населенных пунктов, заводские аэродромы чаще всего располагаются в черте города, и летчик в аварийной ситуации вынужден думать не только о том, как спасти машину, но и о жизни тех, кто находится внизу.
Так случилось, например, с прославленным испытателем Виктором Шкуратом.
За свою короткую летную жизнь он дважды садился вынужденно на лед, спасая людей и машину. А спасти машину - значит дать возможность разобраться в причинах, приведших к отказу…
И снова рвался в небо!
Аргунов близко знал этого бойкого чернявого человека, некоторое время ему посчастливилось даже летать вместе с Виктором. Знал Андрей и Гарнаева, и Гудкова. И вот их уже нет…
Но, теряя друзей по крылу, Аргунов никогда не раскаивался в том, что он избрал своим ремеслом испытание самолетов, лишь становился более собранным и внимательным в полете. А Волчка этому не научил…
И вот началось собрание.
Пришли все: и члены аварийной комиссии, и администрация завода, и представители заказчика, и, конечно, испытатели. Не было только Волчка.
Прозевал, прозевал я его, запоздало сокрушался Аргунов. А ведь в нем был заложен талант исследователя. Талант? Да, именно талант, только еще не раскрывшийся, мечущийся. Каждый испытательный полет - поиск. И Валеру отличала именно эта черта поиска, хотя иной раз он и срывался, за что в конце концов и поплатился. Его надо было вовремя одернуть, поставить на место…
Правда, тут было и другое. Индустрия производства порой настолько безжалостна…
План, план, план. Надо, надо, надо.
Струев тоже откалывал номера, да такие, за которые его следовало бы отстранить от полетов и взгреть как следует. Его и отстраняли, но, когда план прижимал, снова допускали к полетам. Ограничивались словами, полумерами.
Волчок, понятно, все видел и, как старательный ученик, быстро усваивал: раз Струеву все сходило с рук, почему ему не сойдет? Зато весь на виду. Ахтунг, ахтунг, в воздухе - Волчок!
Не чересчур ли рано он попытался взять быка за рога?
Аргунов понимал, что дело не в ошибке. Волчок был слишком пилотажным летчиком, чтобы допустить на петле грубую ошибку. Тут таилась какая-то другая причина. Но какая?
На пилотаже машина вела себя не совсем понятно: скольжение, более задняя центровка - все это и создало предпосылку для срыва машины в штопор. Возможно, так оно и случилось. Но даже если Волчок и допустил ошибку на пилотаже, то грош цена боевому самолету, если он такой "строгий". В строевой части ведь на нем придется летать не испытателям, а рядовым летчикам.
Теперь что скажет комиссия!
Все затаенно ждали, а пожилой, с аккуратной бородкой человек неторопливо раскладывал на столе бумаги.
Это был председатель комиссии Климов. Перед ним лежал протокол комиссии, но читать он не стал, а заговорил ровным, чуть глуховатым, бесстрастным голосом:
- Расследование обстоятельств аварии мы провели довольно быстро и, я бы сказал, успешно. Сохранились остатки самолета и, что самое главное, самописец. Ценные показания дали и очевидцы. Самолет прошел на высоте пятьдесят метров со скоростью девятьсот тридцать километров в час и пошел на петлю. В верхней точке фигуры у него была зафиксирована скорость четыреста двадцать пять километров в час. Затем самолет сделал левую полубочку и вошел в плоский штопор. В верхней точке петли зафиксирован повышенный коэффициент подъемной силы, значит, испытатель перетянул ручку управления, и это явилось причиной попадания на закритический режим. За две с половиной секунды до столкновения с землей двигателю были даны полные обороты, и на высоте сорок метров летчик катапультировался. Комиссией установлено, что отказа в работе материальной части не было. Причина аварии - ошибка летчика в технике пилотирования.
"Вон оно что, перетянул ручку", - пронеслось в голове Аргунова.
А Климов продолжал:
- Сопутствующие причины: организация летной работы на ЛИС поставлена недостаточно четко, а дисциплина полета оставляет желать лучшего. Самолет совсем новый, мало знакомый даже испытателям конструкторского бюро, а летчики завода выделывают на нем выкрутасы. Отмечаю полную несостоятельность руководителя полетов Денисюка. Кроме того, летно-испытательный комплекс не отвечает требованиям документов, летная служба захирела, авария, таким образом, уже назревала.
Потом один за другим выступали представители служб, высказывая наболевшее.
- Мне кажется, нас должен насторожить сам самолет, - сказал главный инженер завода. - Где-то недоработочка чисто конструкторского порядка. В этом еще разобраться надо…
- В случившемся есть доля вины и моей группы, - признался начальник летно-эксплуатационной группы. - Я, как начальник, не вошел в контакт с испытателями. Также бездействовал и методический совет.
Несколько раз поднимал руку Суматохин, пока ему не дали слова.
- Руководитель полетов? - с места в карьер начал он. - Нашли-таки стрелочника! Но ведь не он делает погоду на ЛИС! Ему, как ни странно, у нас отвели роль диспетчера: он дает только взлет-посадку. Всем же остальным напропалую командует Востриков. "На старт!" - и поехали. Нет ли, есть ли погода… И еще: раз самолет сорвался в штопор при скорости четыреста двадцать пять километров в час, то возникает вопрос: почему? На прежнем самолете я в верхней точке петли видел скорость двести - и ничего, самолет прощал. Я лично считаю, что первопричиной срыва все-таки является более задняя центровка, не гарантирующая безопасности пилотажа вообще…
"Да, вероятно, машина запущена в серию поспешно, а возможно, и преждевременно. И вот она, первая горькая ягода", - думал Андрей.
- Кто еще хочет высказаться? - обратился к присутствующим Климов.
- Я скажу.
Откровенно говоря, Андрей не хотел выступать. Он еще не совсем разобрался в случившемся, но знал и другое: как старший летчик-испытатель, он больше всех ответствен за своих товарищей, и эти товарищи ждали теперь его слова.
- Во-первых, я хочу быть правильно понятым. В том, что случилось, больше всего виноват я. Но… - он помолчал и долгим взглядом обвел всех присутствующих, как бы привлекая особое внимание к тому, что он сейчас скажет, - мы, испытатели, уже не раз заявляли: машина сырая. К кому, как не к летчикам, надо в первую очередь прислушиваться? Так нет же - давай, давай… Конечно, мы все понимаем: план. Но и план надо выполнять разумно. Я не оправдываю Валеру, простите, Волка. Валера молод. Его бы предостеречь от бесшабашности, что, впрочем, я и пытался сделать. Да, видимо, плохо пытался. - Он выразительно посмотрел на Вострикова, и тот съежился под его колючим взглядом. - Впрочем, - добавил Аргунов, - я не оправдываю и себя. В общем, моя вина. - Он сел.
Слово взял директор завода Георгий Афанасьевич Копытин. Грузно поднявшись, ои заговорил властно, с нескрываемым раздражением:
- Поймите и меня правильно. Разговор идет не об экономических делах, хотя машина стоит немало. Расследованием установлен ряд кричащих безобразий в летной службе. В частности, беззубость руководителя полетов. И не только руководителя полетов! - Копытин бросил взгляд на Аргунова. - Нам, товарищи начальники, следует занять по отношению к конструкторскому бюро более твердую позицию. Но вместе с тем мы не должны впадать в панику, мы всегда связаны с риском, такая наша работа.
Он передохнул и поочередно поглядел на всех, будто оценивая, правильно ли поняли его.
- Вот тут выступал Суматохин, - продолжал он. - Возможно, он прав - центровка на самолете действительно несколько смещена назад. Но об этом знают в конструкторском бюро, они, естественно, уже предпринимают кое-какие меры. Искусственно утяжеляют носовую часть самолета. Но это не выход из положения, нельзя возить на самолете бесполезный груз. Во многом прав и шеф испытателей Аргунов, но теперь это уже звучит запоздалым эхом. В общем, выводы. Приказом по заводу за проявленную бездеятельность руководителя полетов Денисюка с занимаемой должности снять и впредь на ответственные посты не назначать. Заместителем начальника ЛИС по летной части вместо Андрея Николаевича Аргунова назначить… - он наклонился к Вострикову.
- Струева, - подсказал тот.
- Струева, - закончил директор.
- Парадокс! - во всеуслышание бросил Суматохин.
Директор еще строже сдвинул брови и с нажимом в голосе продолжал:
- А вам, начальник ЛИС товарищ Востриков, за попустительство воздушному хулиганству объявляю выговор. Что же касается Волка… Он сам расплатился за свою недисциплинированность и, понятно, к летной работе больше не вернется. Все. Я кончил.
Удрученно слушал директора завода Аргунов. То, что его понизили в должности, - не беда. И поделом: уж очень мягок был по отношению к своим подчиненным. Но почему вместо него назначили Струева? Не Волобуева, не Суматохина, а этого выскочку! Нет, здесь вопрос не в самолюбии - от этого будет страдать общее дело. Но ничего, время покажет, со временем разберутся, а вот Володю Денисюка жаль…
Аргунов вдруг порывисто поднялся:
- Я против!
- Против чего? - повернулся к нему Копытин.
- Меня вы можете наказать, а руководитель полетов здесь ни при чем.
Директор завода пристально поглядел на Аргунова.
- Все! Прения окончены. Все по местам!
Собрание закончилось, но люди не расходились, курили, высказывали друг другу наболевшее.
Гокадзе перехватил двинувшегося к дверям Аргунова:
- Не панимаю, Андрей, ты что, блаженный? Ударили по левой щеке, подставляешь правую! Почему не защищаешься?
Аргунов ничего не ответил.
- Извини, дорогой, - вступился за него Суматохин. - Ты человек горный, гордый. Он - равнинный, русский. Душа у него открытая, и попробуй разбудить в нем зверя. Доверчив уж больно…
В стороне от всех молча и сосредоточенно курил руководитель полетов Володя Денисюк.
"Уже чужой", - взглянув на него, подумал Аргунов. Было нестерпимо обидно за Володю. Для него уход с ЛИС - тяжелый удар. Это была, можно сказать, последняя ниточка, связывающая его с небом. Андрею не раз случалось наблюдать, как преображался Денисюк, когда над стартом проносилась сверхзвуковая машина и, круто изменив траекторию полета, устремлялась прямо в зенит. В такие минуты Володя прямо-таки расцветал. Счастливыми глазами провожал он машину и, не выдержав, кричал в микрофон:
- Пять с плюсом!
Денисюка всегда тянуло к летчикам. Он с удовольствием носил кожаную куртку, подаренную ему когда-то Аргуновым, берег ее, как дорогую реликвию. Он жил той атмосферой, теми мыслями, что и испытатели. И вдруг такой удар - увольнение с летно-испытательной станции. Надо было знать Володю Денисюка, чтоб понять, что это для него значило.
Андрею хотелось подойти к нему, сказать что-нибудь утешительное, но что? Денисюк докурил сигарету, медленно обвел взглядом лица друзей, как бы прощаясь с ними, и направился к выходу. За ним потянулись и Волобуев с Суматохиным.
Аргунов догнал их у проходной.
- Ну, что головы повесили? - бодрясь, спросил он.
- А чему радоваться? - отмахнулся от него Волобуев. - Нестыковка получилась, вот что.
- Галиматья какая-то, - начал закипать Федя Суматохин. - Кого действительно нужно наказать - на белого коня водрузили.
- Не надо… И вообще, давайте помолчим, - сказал Андрей, но сам же и не выдержал: - Проморгали мы человека!
- Это Струев-то человек?
- Я о Валерке говорю.
- Согласен, - ответил Федя. - Но согласись и ты, что Волчок, кроме всего прочего, жертва поспешности! Классическая схема: испытания на фирме - и уже серийные, на заводе. Эта схема нарушена? Нарушена. А ты говоришь! - махнул он рукой.