- Меня удручает ваш практицизм, - и вдруг, улыбнувшись каким-то своим мыслям, ответил на мой вопрос: - Нет, Александр не робкий, задумчивый чудак. Он очень жить любит. Если он идет в кино, то за свой полтинник он внимательно смотрит до конца самую скучную ленту. Обедает он всегда с аппетитом. И спит крепко и спокойно ровно восемь часов. О науке он думает на работе.
- Вы думаете, что большого - самого главного для себя - открытия ему не сделать?
- Боюсь, что нет. Существует категория мужчин, которая пользуется большим успехом у неумных женщин. Это создает таким мужчинам репутацию неотразимых. В науке тоже живет клан людей, которые с первого шага совершают массу маленьких толковых успешных дел. И полезных при этом. Вот таких способных ребят мы щедро наделяем погонами "таланта". А в науке жизнь у большого ученого должна начинаться с неудач, как обычно бывают несчастливы в первой любви настоящие мужчины…
Старик замолчал, заря догорела совсем, и там, где светлела еще недавно яркая закатная полоса, вдруг вспыхнула мерцающая желтая звезда, тревожная и злая. В саду стало темно. Подул прохладный резкий ветерок, Благолепов поежился и спрятал зябнущие кисти рук под мышками. И тогда я решился:
- Илья Петрович, а Лыжин мог сам синтезировать метапроптизол?
Совершенно автоматически он ответил:
- Это невероятно трудно, но Володя…
Тут он остановился, поднял на меня глаза, покачал головой:
- Вот вы и вошли в дверь. Но ответить на ваш вопрос я затрудняюсь. Я вам раньше говорил - у меня уже не осталось времени во что-то вмешиваться. Я не знаю. Очень много я совершил в жизни ошибок и не хотел бы совершить еще одну. Вы наверняка и без меня разберетесь.
Я помолчал, потом сказал:
- Вы тоже говорите гораздо меньше, чем знаете..
- Вам только кажется, будто я что-то знаю. Я могу только догадываться. Но вмешиваться я не хочу - у меня нет сил волноваться, у меня остался только этот островок покоя.
Вопреки широко распространенному мнению о том, что самые сложные, запутанные и непонятные дела в МУРе нарасхват, старые опытные инспектора любой ценой стараются от них открутиться. Только им в полной мере известно, какими изнурительно скучными буднями, невероятно кропотливым, мелочным, утомительным трудом, неприятностями от начальства, жалобами потерпевших и представлениями прокуратуры оборачивается для расследователя интересность этих дел.
Но все "зубры" криминального сыска, сколь бы ни были они разными по психологическому строю и эмоциональному складу, обладают чертой, выдвинувшей их в конце концов в число лучших и опытнейших: вступив однажды в дело, каждый из них раз и навсегда проникается ощущением, что преступник воюет против него лично. Самый распрекрасный тренер не может во время боя подсказать нужные движения и поступки секундируемому боксеру, не может передать ему свою реакцию, не может ощутить боль пропущенных ударов. Настоящий сыщик, приняв дело к расследованию, не может следить за ним из угла за канатами. Он должен выйти на ринг сам, и с этого момента он забывает о гудящем вокруг зале, о том, что дерется за кого-то, и в этом нелепом фантастическом соревновании ему часто приходится проводить первые два раунда вообще с невидимым партнером, который где-то здесь, рядом, на залитом светом квадрате - слышно его глухое дыхание, вот он нанес тяжелый удар в голову, в корпус, дух захватило, надо отбиваться прямыми встречными, чтобы отогнать его подальше, прижать к канатам, в угол, он должен быть где-то совсем рядом - удар вот сюда, еще удар - попал!
И происходит непостижимое чудо: чем больше пропускает преступник ударов, тем заметнее он становится сыщику, испаряется его оболочка невидимки, исчезает навязчивый кошмар боя с тенью, враг становится осязаемым, реальным, достижимым…
Я раздумывал об этом, стоя в тамбуре электрички. Мысли были обрывочными, скачущими, как дыхание у боксера, сидящего на табуреточке в углу, в перерыве между раундами… Кто такой и чем занимается Горовой?.. Надо снова допросить жену Позднякова, разобраться глубже в ее взаимоотношениях с Панафидиным… Надо выяснить, знает ли Панафидин Позднякова… Узнать, почему разошлись Панафидин с Лыжиным… Есть ли связь между Лыжиным и Желонкиной… Чем занимается Лыжин в 12-й неврологической больнице, где он сейчас служит… Надо глубже подработать вопрос о непосредственном окружении потерпевшей Пачкалиной - именно оттуда должны были сделать на нее навод "самочинщикам" с удостоверением Позднякова… Но в первую очередь необходимо поговорить с Лыжиным…
На вокзале я взглянул на часы - было двадцать минут девятого. "Вечер уже все равно пропал", - подумал я. Если отложить на завтра встречу с Лыжиным, то пропадет и половина завтрашнего дня, а так нужно побывать дома у Пачкалиной! Может быть, попробовать заехать на квартиру к Лыжину? Коли я застану его дома, это высвободит завтра массу времени. Домашний адрес Лыжина у меня был. Я еще минуту колебался, потом сел в такси и сказал шоферу:
- В Трехпрудный переулок…
Это был дореволюционный постройки шестиэтажный дом с флигелями, боковыми пристройками, дворами-колодцами. На скамейке под фонарем сидела компания молодых ребят, один из них играл на гитаре и пел нарочито хриплым голосом. Он очень старался хрипеть, чтобы выходило похоже на "роллинг стоунов", но голос, молодой, чистый, его не слушался - выходило все равно хорошо. Один из ребят подбежал ко мне, скороговоркой бормотнул:
- Дя-енька, дай закурить!
Я остановился, посмотрел на парня - белобрысого, веснушчатого. От того, что он быстро шевелил верхней губой и подергивал коротким вздернутым носом, казался парень сопливым и нахальным. Мне хотелось сказать ему, что мальчишкам курить нельзя, что глупо сидеть здесь на лавке, что ужасно жаль, если из них выйдут Борисы Чебаковы и какому-то неизвестному Позднякову придется держать их на учете… Но ничего не сказал - нельзя воспитывать людей в подворотне, походя, для этого нужно прожить неблагодарную, трудную жизнь Позднякова. Повернулся и пошел в подъезд. Парень крикнул вслед:
- Жадюга!
Лифта не было. Я медленно шел по лестнице на четвертый этаж, марши были огромные, на некоторых площадках сеет не горел, пахло кошками. И я почему-то подумал, что Лыжин должен побаиваться ходить в свой полутемный подъезд мимо компании хулиганистых ребят, которые кричат: "Дя-енька, дай закурить!"
Под звонком было несколько табличек с фамилиями жильцов, но рассмотреть их было невозможно, и я позвонил один раз. За дверью долго было тихо, потом раздались негромкие шаркающие шаги, стукнула цепочка, щелкнул замок, в узкую щель глянуло плоское старушечье лицо:
- Вам кого надо?
- Мне нужен Владимир Константиныч.
- Три звонка ему звонить. А вы кто ему будете?
Я усмехнулся:
- А вы?
- Я? Как кто? Соседка я ему!
- А я знакомый. Так он дома?
- Нету его, - и захлопнула дверь.
Я чертыхнулся и пошел вниз. Было обидно за глупо потерянный вечер, и я решил, коль скоро вечер все равно потерян, попробовать заехать к Горовому. Позвонил из автомата, на Петровку, и мне довольно быстро разыскали его адрес.
- Не знаю я, кто это сказал - не то Лассаль, не то Пастер, а может быть, Паскаль или вовсе Лассар, - засмеялся Горовой. - Но сказал, к сожалению, верно…
- Вы не похожи на пессимиста, Нил Петрович, - заметил я.
- Так дело не в пессимизме. Вы же сами на своей работе часто встречаетесь с этим: справедливость извечно была предметом споров, а сила всегда очевидна. И поэтому гораздо легче сделать, увидеть или назвать Сильное - справедливым, чем Справедливое - сильным.
- Ну коль скоро зашла речь о моей работе, то ее задачей и является наделение справедливости необходимой силой.
- Да, я и не спорю, но ведь большинство человеческих конфликтов, нуждающихся в сильной справедливости, не опускаются, к счастью, до норм уголовного права. - Горовой хитро смотрел на меня, чуть откинув назад крупную, уже начавшую лысеть голову. Для его среднего роста и худощавой комплекции голова была, пожалуй, крупновата, но доведись кому-либо, даже Пачкалиной, опознавать Горового, то ни на одной, пускай самой плохой фотографии, это не вызвало бы затруднений.
Я смотрел на него, и меня не покидало ощущение, что все свое внимание, всю фантазию, все силы отдал творец этой головы верхней ее части - мощный лоб куполом, подвижные брови вразлет, сильное переносье треугольником и чуть прищуренные глаза насмешника, шкодника и забияки. Кончик носа с глубоко прорезанными чувственными ноздрями еще нес след вдумчивой работы, хотя он уже короче и вздернутей, чем это необходимо по жестким требованиям пропорции и гармонии. А рот и тем более подбородок создавались наверняка в пятницу вечером, к концу рабочего дня - это была уже откровенная халтура: прилепили случайно оказавшиеся под рукой пухлые губки бантиком и маленький, словно стертый, подбородок, - и вышел в свет со своим негармоничным, обаятельным и веселым лицом Нил Петрович Горовой, к которому я приехал около десяти часов вечера и застал его семью в сборах для переезда на новую квартиру.
Мебель была отодвинута от стен, из серванта вынуты стекла, телевизор, перевязанный веревкой, стоял на полу, запакованные чемоданы, узлы, свертки, одинокая лампочка вместо отсоединенной и обвернутой тканью люстрочки, сложенные в углу штабелем бакалейные картонные ящики, на которых было написано красным фламастером: "Химия - математика", "Педагогика", "Поэзия", "Проза", "Фантастика", "Смесь"…
И стулья тоже были связаны в многоногий квадратный стог. Жена Горового растерянно разводила руками:
- Господи, посадить человека некуда, чаем напоить не из чего…
Все-таки местечко мы отыскали: меня Горовой усадил на чемодан, скрученный белой толстой веревкой, а сам пристроился на подоконнике. Несмотря на мои возражения, его жена убежала к соседям доставать чайник и несколько стаканов.
А Горовой с детской гордостью демонстрировал мне лист зеленой водной бумаги, поперек которой было написано красными печатными буквами "ОРДЕР", и объяснял, что Теплый Стан, несомненно, самый красивый и здоровый район массовой застройки.
- Мы с соседями прекрасно жили всегда, но отдельная квартира - это все-таки здорово! Как ни говорите, а здорово! - повторял он, словно я убеждал его отказаться от ордера. - Вот только в школу мне будет ездить далековато. Да, впрочем, и это не страшно - там же скоро пустят метро…
- Там ведь и школы новые строят, а у вас специальность дефицитная - преподаватель химии. Может быть, туда перевестись? Чтобы ближе к дому?..
- Ну, это не по мне! - отрезал Горовой, и веселый блеск в его глазах на миг пригас. - Принимая седьмой класс, я веду его до окончания школы.
- Но там, наверное, такие же точно ребята? - спросил я.
- Да, конечно. Но по моему убеждению ничто так не убивает интерес ребят к предмету, как смена педагога, - он развел руками, словно извиняясь передо мной за мою непонятливость. - Я хочу сказать, что учитель обязательно должен быть для детей воспитателем чувств. И нужен немалый срок для того, чтобы ребенок принял учителя на эту должность - воспитателя, потому что руководствуется он другими критериями, чем отдел кадров гороно. И разрушать веру ребенка в чудо узнавания, которое ему может принести только его воспитатель, нельзя.
- Но ведь приходится считаться с реальными обстоятельствами - учителя в силу самых разных причин меняются, и тут ничего не сделаешь.
- Не сделаешь, - согласился он. - А я все-таки верю, что когда наше общество достигнет необходимого духовного и материального расцвета, то станут проводить не конкурсы на замещение должности научных сотрудников, солистов оперы, главных конструкторов и балетных прим, а учредят конкурс-испытание для занятия места школьного учителя…
Наверное, на моем лице не было достаточного понимания значительности этой перспективы в эпоху материального и духовного расцвета моих будущих внуков, потому что Горовой, бросив на меня косой взгляд, нахмурился, а потом, не выдержав, засмеялся:
- Ну ладно - не волнует это вас совсем, я вижу! Мой энтузиазм понять можно: толкового химика из меня не вышло, вот я и мечтаю, чтобы из ста моих школьных выпускников нашелся один, который сделает и за себя и за меня…
- Охотно присоединяюсь к вашей надежде. И хочу спросить, кстати, а при каких обстоятельствах из вас не вышло, как вы говорите, "толкового" химика?
- При обстоятельствах житейских, - засмеялся Горовой. - В одном мешке оказалось не два кота, а целая компания, и, наверное, с очень уж разными характерами…
- Наверное, такая ситуация может помешать служебному продвижению? - заметил я. - А стать толковым специалистом…
- Нет, нет, нет! - замахал руками Горовой. - Вы не поняли - я не ссылаюсь на обстановку. Просто из-за сложившихся отношений с руководителем лаборатории я вылетел раньше, чем стал хорошим специалистом.
- А кто был вашим руководителем?
- Есть такой деятель науки и техники - Александр Николаевич Панафидин. Сейчас он уже в корифеях ходит.
- У вас возник с ним конфликт?
- Ну как вам сказать; все это протекало очень протокольно, достойно и вежливо - престо я не уложился в аспирантский срок, и он меня мгновенно вышиб из лаборатории. Так что для бурных сцен ни времени, ни условий не оказалось.
- А как он объяснил свою непримиримость?
- Чего же там объяснять? Формально у него были для этого основания, а всем ходатаям за меня он сообщал доходчиво и категорично: "Горовой химию не любит". Самое смешное, что, по-моему, он оказался прав…
- То есть?
- Тогда я прямо задыхался от обиды, ярости и горя и пошел в учителя на год, потому что место, обещанное мне в одной проблемной лаборатории, еще должно было только освободиться. А пробежало с тех пор почти пять лет, и уходить из школы я не думаю.
- Интересно?
- Это, наверное, не то определение - я просто случайно открыл для себя свое настоящее призвание, я ведь никогда раньше и не думал заниматься преподаванием. А это, оказывается, такой прекрасный, удивительный мир! Очень хотелось бы, коли найдутся время и силы, написать о школе книжку…
- Художественную? - полюбопытствовал я.
- Да что вы! Это не по моей части. Так - размышления кое-какие о педагогике, о преподавании скучных предметов, о поведении учителя…
- А почему же вы поссорились с Панафидиным? - вернулся я к интересующим меня проблемам.
- От глупости, - блеснул своими хитрыми, быстрыми глазами Горовой. - Тогда я еще не знал, что лучшие специалисты частенько возражают против принципиальной реформации их идей, поскольку это содержит в себе покушение на их титул "лучшего"…
- А вы покушались на идеи Панафидина? Или на его титул?
- Ну по тем временам я еще был слаб в коленках - соперничать с Панафидиным. Забавно, кстати, что он всего на не сколько лет старше меня. Но он относится к тому редкостному племени человеческому, которое чуть ли не с пеленок предназначается для руководства остальными людьми, не снедаемыми не выносимым зудом бежать впереди всех…
- Так почему же он был недоволен вами, Нил Петрович? - Потому что есть в нем опасное свойство - неконтролируемая увлеченность собственными идеями. А я позволил себе роскошь вслух над ними хихикать. Собственно, это даже не его была идея, а придумали они ее вместе с Володей Лыжиным - был у нас в лаборатории такой парень.
- Выходит, что вы хихикали и над идеей Лыжина?
- Это выходит, если закапываться совсем глубоко, потому что, во-первых, идей у Лыжина каждый день была дюжина, во-вторых, когда его идеи громили, он только улыбался и придумывал на другой день что-нибудь новое. А Панафидин никогда в жизни не признал бы, что в основе его системы лежит лыжинская мысль.
- Эта мысль Лыжина касалась метапроптизола?
Горовой кивнул:
- Да. У Лыжина, с моей точки зрения, блистательное теоретическое мышление, которого здорово не хватает Панафидину. Будучи отличным экспериментатором, Панафидин пытался реализовать концепцию Лыжина о дифференцированном по отдельным радикальным группам синтезе, гигантской тиазиновой молекулы метапроптизола. Я выполнял часть этой работы.
- И не верили в успех?
- Сначала верил. Отдельные фракции мы отрабатывали очень лихо. Ну, и чего греха таить, тогда сильно грело сознание неумолимо приближающейся кандидатской защиты - это было беспроигрышное дело, ведь мы синтезировали целое семейство новых веществ. А потом…
Горовой замолчал, удобнее устраиваясь на своем подоконнике. Он сидел, прислонившись головой к стене, и взгляд его летел поверх моей головы - туда, в те уже невозвратно промчавшиеся годы, когда еще не было найдено призвание и не жило в сердце ощущение обязанности выпустить из своих классов много толковых, хороших людей, один из которых сделает за себя и за него то, что больше радости от защиты диссертации, а принесет великое знание всем.
- А потом я понял, что мы в тупике. Случайно я услышал разговор: Лыжин предлагал новые пути, а Панафидин бился с ним, как лев, и, вслушиваясь в аргументы Панафидина, я понял, что он сознательно пытается срастить идею Лыжина с результатами наших экспериментов, которые он как хитрый ученик под гонял под готовый ответ в конце задачника…
- Вы считаете Панафидина недобросовестным ученым?
- Ну, это уж крайность! Я думаю, что, не будучи слишком щепетильным человеком, Панафидин-ученый просто создавал себе некоторые поблажки, искренне выдавая желаемое за действительное. Я, может быть, этого и не сообразил бы тогда, кабы не услышал сомнений Лыжина, но это был толчок для моих размышлений. В конце концов я сообразил, что мы на неправильном пути…
- Нил Петрович, а вы сказали об этом Панафидину?
- Конечно. Он выслушал меня и предложил поставить опыты, которые бы опровергли его представления. Это была довольно долгая и не очень результативная работа - я не окончил старого и не успел сделать что-либо новое. А три года пробегают очень быстро, и в один не больно-то прекрасный день Панафидин объявил мне, что он благодарит меня за сотрудничество - скатертью, мол, дорожка…
- Скажите, Нил Петрович, Панафидин - с вашей точки зрения - талантливый ученый?
- Несомненно, - уверенно кивнул Горовой. - Он человек талантливый. Но лучше бы ему было заниматься какой-то деятельностью, где нужно поменьше уверенности в себе…
- Почему?
- Как вам сказать? Научная работа требует от человека постоянных сомнений, вечной потребности еще раз подумать, снова проверить, взглянуть по-новому, способности поднять поиски истины выше всех наших маленьких людских страстей…
- А Панафидин не может?
Горовой пожал плечами:
- Талантливый человек Панафидин в любом споре добивается не истины, а победы. Талантливого ученого Панафидина это может далеко увести…
- Далеко или высоко? - спросил я с нажимом.
- В науке эти векторы иногда совпадают. Спор о разнице между людьми, любящими себя в науке, и теми, кто любит науку в себе, еще не окончен…
- Лыжина вы больше не встречали?
- Нет, но я слышал, что у них вышла крупная ссора с Панафидиным и Лыжин ушел из лаборатории - подробностей я не знаю.
- Как вы думаете, Нил Петрович, могли Панафидин или Лыжин самостоятельно получить метапроптизол?
Горовой пожал плечами: