- Это очень сложный вопрос. У Панафидина гораздо больше шансов за счет прекрасной научной базы и экспериментаторского дарования. А Лыжин - ученый с великолепной фантазией, воображением художника, громадной памятью и способностью мыслить очень широкими категориями…
- А как же могло получиться, что ученый с такими задатками может кануть в безвестность?
- Ученые не кинозвезды, их портреты не вывешивают на уличных стендах. А в научном мире его здорово давит Панафидин. Он ведь член всех редколлегий и ученых советов, через которые может пробиваться со своими публикациями Лыжин.
Я недовольно покачал головой:
- Мне как-то не верится, чтобы весь научный мир так уж безоговорочно поддержал Панафидина, если бы он отстаивал неправильную идею.
Горовой сердито покосился на меня:
- А зачем эти обобщения - "весь научный мир", "безоговорочно", "неправильная идея"? Научный прогресс - это торжество новых идей, и успех их часто связан с авторитетом носителя их. Кабы прославленный петербургский физиолог Пашутин не объявил исследования Льва Соболева на поджелудочной железе бесперспективными заблуждениями, то скорее всего Соболев, а не Фредерик Бантинг, получил бы Нобелевскую премию за открытие инсулина. Но, как вы говорите, "весь научный мир" гораздо охотнее прислушивался к мнению крупнейшего авторитета в этой области, чем к голосу безвестного новичка. Неудивительно, что мнение Панафидина для любого человека много весомее, чем неосуществимые фантазии какого-то неведомого Лыжина…
Долго еще мы говорили в этот вечер с Горовым, но так я и не приблизился ни на шаг к решению этого запутанного, совсем непонятного дела. И все больше меня начинал интересовать Лыжин - фигура мрачноватая, загадочная, но пока безликая.
ГЛАВА 7
Зазвонил телефон, и, еще не поднеся трубку к уху, я услышал густой мазутный голос:
- Тихонов? Дежурный по управлению Суханов. Вчера около двадцати часов два афериста залепили самочинку, - гудел в трубке Суханов.
Я подумал, что голоса человеческие имеют цвет. У дежурного голос был темно-коричневый.
- …Генерал почему-то приказал сообщить тебе об этих аферистах. Мол, ты сам знаешь почему, - говорил Суханов. - Вообще-то я даже удивился - ты же мошенниками не занимаешься?
- Да, не занимаюсь, - сказал я. - Вообще-то не занимаюсь…
- Ну, тогда не знаю, - ответил Суханов. - Вам, в общем-то виднее.
- Ага. Ты мне адрес продиктуй.
- Чей? Потерпевшей?
- Ну, зачем же… Твой, домашний, - мирно сказал я и подумал, что здесь тоже потерпевшая; не потерпевший, а потерпевшая. Потерпевшая Пачкалина и потерпевшая… - Как ее фа милия?
- Шутишь все, - осудил меня Суханов. - Записывай: Рамазанова Рашида Аббасовна, Щипков переулок, дом 12, квартира 46. Туда опергруппа уже выехала. Генерал велел послать за тобой машину.
- Очень трогательно. Как принято сейчас говорить - спасибо за внимание.
- Да мне-то что! Ты в Управление потом приедешь?
- Не знаю пока…
- Будь здоров. Машину только там долго не держи.
Потерпевшую допрашивал инспектор из 4-го отдела МУРа Гнездилов, допрашивал толково и быстро. Я сидел в углу на стуле, развернутом задом наперед, облокотившись на спинку, уперев подбородок в ладони, внимательно слушал, разглядывал комнату, потерпевшую, двух детей на диване и думал о том, как беда, войдя в человеческий дом, делает сразу похожими самые разные человеческие жилища - богатые и бедные, красивые и безвкусные. Прекрасные, любовно украшенные квартиры и запущенные воровские хазы после обыска имеют так много общего! Распахнулись пухлые животы шкафов, вывалив свои внутренности на пол, на кровати и стулья, везде валяются какие-то бумажки, выдвинутые ящики, разворошенное белье, раскиданные с полок книги, приподнятые половицы и надрезанные обои. Но самое главное, видимо, в той едкой атмосфере испуга, слезливой возбужденности, стыда, боли, умирающей надежды, беспощадной оголенности под взглядами чужих людей.
Квартира Рамазановой была хорошо обставлена, со вкусом украшена, и все это было разбросано, перемешано, разор и хаос царили здесь сейчас. Около трельяжа на низеньком пуфе лежал расчесанный и завитой шиньон, и этот треклятый шиньон все время отвлекал меня, расслаблял внимание, потому что с того места, где я сидел, был он сильно похож на отрубленную голову, и эта аккуратная прическа отрубленной головы не давала мне покоя. И два мальчика - десяти и пяти лет - испуганно посверкивали зрачками. А сама Рамазанова держалась хорошо. Молодая, стройная женщина с быстрыми синими глазами. Только золотых зубов у нее было многовато - казалось, что она вырвала здоровые зубы и вставила себе два полных золотых протеза.
- Нет, кроме этих ста двадцати рублей и моего кольца, они ничего не забрали, - быстро повторяла она, и так она все время напирала на то, что больше все равно им здесь нечего было взять, будто боялась: не поймут все присутствующие здесь безысходной бедности и сирости ее. А так-то держалась она спокойно, уверенно, вот только о пальцах своих она совсем забыла, и я все время внимательно наблюдал за ними. Руки у нее были красивые, ухоженные, нежные, и так неожиданно и неприятно было видеть эти руки, сведенные острой судорогой страха и непереносимого душевного волнения. Пальцы крючились, шевелились, сжимались, снова быстро распрямлялись, тряслись истерической тонкой дрожью, и, чтобы как-то унять эту дрожь, совершенно подсознательно Рамазанова переплетала их, сцепляла в замок, быстро терла ладонь о ладонь. И вот эта, отдельная от нее, суетливая жизнь насмерть испуганных рук заставляла меня думать о том, что Рамазанова говорит далеко не все.
Я подошел к столу, заглянул через плечо Гнездилова в протокол, похмыкал, вырвал из блокнота лист бумаги и написал на нем: "Умар Рамазанов, коммерческий дир-р промкомбината общ-ва "Рыболов-спортсмен". Потом отозвал к двери молоденького участкового, протянул ему листок и шепнул:
- Позвони в УБХСС, капитану Савостьянову. Спроси, так ли зовут его клиента, который подался в бега?
- Слушаюсь.
Участковый вышел, а я вернулся на свой стул, в угол комнаты.
- А как они объяснили вам причину обыска? - спрашивал Гнездилов. - Ну почему, мол, обыск у вас надо сделать?
Рванулись, замерли, прыгнули и снова сжали друг друга пальцы.
- Ничего они не объяснили, - сказала медленно Рамазанова. - Просто объявили, что есть санкция прокурора на обыск и показали бумагу с печатью.
- Но ведь в бумаге должно быть написано, зачем и на каком основании производится обыск?
Рамазанова пожала плечами:
- Я очень испугалась. У меня все перед глазами прыгало - я ничего не понимала.
- Рашида Аббасовна, сядьте, пожалуйста, вот сюда, поближе, - сказал я. - Мне надо задать вам несколько вопросов.
Рамазанова горячо, толчком мазнула меня по лицу взглядом быстрых синих глаз, подошла ближе, оперлась коленом о стул, не села.
- Из ответов, которые вы дали инспектору Гнездилову, я понял, что ваш супруг Умар Рамазанов здесь не проживает, а детей вы воспитываете и содержите сами.
- Да, правильно.
- Когда вы расстались с мужем?
- Года полтора назад.
- Извините за любопытство, почему?
Рамазанова дернула плечом, сверкнула золотыми зубами:
- Пожалуйста, я вас извиняю, но это к делу, не имеет никакого отношения.
- Может быть. А может быть, имеет. И уж поверьте, я вам эти вопросы задаю не для того, чтобы вечерком с соседями обсудить подробности вашей личной жизни. Итак, почему вы расстались с вашим мужем? Когда? При каких обстоятельствах? Кто был инициатором разрыва?
Если бы не пальцы - затравленные, трясущиеся, неловкие, то по лицу Рамазановой можно было бы легко прочитать: какими же глупостями вам угодно заниматься во время серьезного дела!
- Года полтора назад, точнее даты я не помню, мой муж, видимо, нашел себе другую женщину - поздно приходил, иногда не ночевал, пьянствовал. Начались скандалы, и однажды он совсем ушел. Где он сейчас живет, я не знаю.
- Ага, значит, не знаете. Так и запиши, Гнездилов - не знает. И в последние полтора года вы с ним не виделись?
- Нет, не виделись, и где он сейчас, не знаю.
- Хорошо. А в этой квартире давно живете?
- Около года.
- Очень хорошо, - бормотнул я. - И уж снова простите меня, но мне это надо знать: к вам сюда какие-либо мужчины ходят? Ваши приятели, знакомые или, может быть, бывшие друзья мужа?
- Нет, не ходят. Ни-ка-ки-е мужчины - ни приятели, ни знакомые, ни друзья.
Я поднялся со стула, прошел по комнате, будто раздумывая над чем-то, остановился около пуфа и дотронулся до шиньона и вдруг, встав на колени, выкатил из-под дивана два совершенно новеньких игрушечных автомобиля. Красиво раскрашенные немецкие пожарные машины - с лестницей, шлангами, брандмайором в каске:
- Чьи же это такие шикарные машины? - спросил я у ребят.
- Мои, - сказал басом младший, а старший ничего не сказал, только исподлобья смотрел на меня быстрыми своими материнскими глазами.
- А кто же тебе подарил эту машину? - спросил я.
И снова старший ничего не сказал, а только толкнул младшего, но тот еще не понимал таких вещей, он подбежал ко мне, схватил свою машину и сказал готовно, с гордостью:
- Папа подарил!
Я повернулся к Рамазановой и увидел, что пальцы у нее больше не дрожат. Обоими кулаками она ударила в столешницу и закричала пронзительно-высоко, захлебываясь собственным криком, клекотом, замиравшим у нее в горле:
- Как вы!.. Как вы смеете!.. Как вы смеете допрашивать детей!.. Кто вам беззаконничать разрешил?..
В это время хлопнула дверь и вошел участковый, Рамазанова замолчала на мгновенье, и в возникшей театральной паузе лейтенант сказал:
- Все точно так. Это он, товарищ старший инспектор…
И Рамазанова сникла, увяла, она как-то в цвете даже поблекла, и в одно мгновенье на ее лице проступило огромное утомление, будто нервное напряжение держало ее все это время, как каркас, и теперь, когда оно растаяло, рухнуло несильное - без веры, без правды, без убеждения - все некрепкое сооружение ее личности. Я сел на свой стул в углу и негромко сказал:
- Рашида Аббасовна, вы возвели напраслину на своего супруга. Никаких женщин он себе не заводил, а был и остается любящим мужем и отцом. К сожалению, эта высокая добродетель не может оправдать его главного порока - любви к государственным и общественным средствам, которые он расхитил в особо крупных размерах. В связи с чем до сих пор скрывается от суда и следствия. Значит, вы его видите время от времени?
- Не вижу, не знаю и ничего вам не скажу. А допрашивать ребенка - гадко! Подло! Низко! Порядочный человек не может воспользоваться наивностью ребенка!
- Не распаляйте себя, Рашида Аббасовна. Вы это делаете сейчас, чтобы сгладить неловкость после того, как я вас уличил во лжи. Что касается детей - закон позволяет их допрашивать. Правда, вашего ребенка я и не допрашивал - спросил только, чтобы убедиться в правильности своей догадки. И подумайте о той ответственности, которую вы берете на себя, приучая детей с малолетства ко лжи, двойной жизни, постоянному стыду и страху перед милицией…
Рамазанова ответила первое пришедшее ей в голову:
- Дети за родителей не отвечают…
- Тьфу, - я разозлился. - Ну, послушайте, что вы несете! Кто здесь вообще говорит об ответственности детей! Сейчас мы даже об ответственности вашего мужа не говорим!
- А о чем же тогда говорим? - зло подбоченилась Рамазанова.
- Мы говорим о людях, совершивших аферу у вас в доме. Как их найти - вот что нам важно.
- Ну, конечно, конечно, - усмехнулась Рамазанова, - только это сейчас и волнует вас больше всего.
- При таком поведении вообще неясно, зачем вы милицию вызывали, - пожал я плечами.
- А она и не вызывала милицию, - сказал внимательно прислушивавшийся к разговору участковый. - Это дворничиха вызвала.
Я при начале допроса не присутствовал и поэтому очень удивился.
- То есть как? - спросил я.
- Мошенники уже заканчивали обыск, и тут в квартиру позвонила дворничиха - она принесла из ЖЭКа расчетные книжки. Мошенники впустили ее: спросили, кто она такая, объяснили, что, мол, идет обыск и за ней все равно собирались идти, как за понятой. А закончив, сказали дворничихе, что сюда приедут из отделения милиции, пусть, мол, она посидит и последит, чтобы Рамазанова ни с кем по телефону не связывалась и не успела предупредить сообщников. Дворничиха отсидела четыре часа, а потом стала звонить в отделение - когда, мол, приедут? Ну, тут все и вскрылось…
- Вот оно что, - уразумел я. Походил по комнате, сел к столу, напротив Рамазановой, сказал ей спокойно, почти мягко:
- Выслушайте меня, Рашида Аббасовна, очень внимательно. Я отчетливо представляю, что сейчас на вашу помощь мне рассчитывать не приходится, но, когда мы уйдем, вы всерьез подумайте над тем, что я скажу. Сообщники вашего мужа по хищениям в промкомбинате общества "Рыболов-спортсмен" осуждены, дело вашего мужа в связи с тем, что он скрылся, выделено в особое производство. Дело это нашумевшее, и я о нем наслышан. Но история, которая произошла здесь, никакого отношения к прошлым делам вашего мужа не имеет. Вы стали жертвой мошенничества, которое называется "разгон". Так вот, Умара Рамазанова ищут, вы это прекрасно знаете. И, как любой работник МУРа, я заинтересован в том, чтобы его нашли. Но - поймите меня правильно - сейчас это не мое дело. Меня сейчас даже не интересует происхождение ценностей, которые у вас забрали "разгонщики". Меня сами мошенники интересуют, потому что ваш случай не первый и они опасные преступники. Вы-то мне не рассказываете об обстоятельствах дела, но если хотите, я могу довольно достоверно предположить, как и что здесь происходило. Хотите?
Рамазанова сделала легкую гримасу, давая понять - говорите, что хотите, мне-то все равно.
- Вам позвонили вчера вечером, скорее всего сославшись на каких-то общих знакомых, и очень возможно, что это была женщина, и сказали вам, что муж - Умар Рамазанов только что арестован. Вам надлежит незамедлительно собрать и вынести из дома самые ценные вещи, потому что максимум через полчаса к вам придут с обыском и опишут все ценности. Вы заметались по дому, но через двадцать минут аферисты уже звонили в вашу дверь. А все ценное к их приходу вы уже собрали… Вот приблизительно так это и происходило.
- Ну, и что вы от меня хотите? - спросила Рамазанова.
- Чтобы вы подумали вместе со мной, кто эти люди, прекрасно информированные о делах вашего мужа.
- Ничем я не могу вам помочь. Все, что я знала, я рассказала. Если я что-нибудь вспомню, я вам позвоню.
- Хорошо. Постарайтесь вспомнить - это важно. Для вас важно.
Если раньше в глубине души у меня еще бродили какие-то неясные сомнения относительно роли Позднякова, его поведения и степени вины, то теперь я окончательно уверился в том, что преступниками ему была отведена роль не целевого объекта их бандитского умысла, даже не роль жертвы мести. Он в их глазах был только средством, очень эффективным средством для совершения других, более важных преступлений: удостоверение и пистолет интересовали их стократ больше всей личности Позднякова, его чести, достоинства, всей его жизни.
И чтобы спокойно, наверняка шарить по квартирам Пачкалиной, Рамазановой и других, мне еще неизвестных людей, они пошли на преступление, в котором было второе негодяйское дно - тщательный расчет на то, что отвечать за него придется не им, а другому, уже пострадавшему от них человеку.
Вот это замечательное хитроумие и вызывало во мне азарт, профессиональную злость, каменную решимость выудить их из мглы неизвестности и взять за горло. И почему-то именно после "разгона" у Рамазановой во мне поселилась уверенность, что они не уйдут от меня. Я тогда и сформулировать точно не мог, в чем состоит их ошибка, но действия их стали повторяться, а для преступников первый же повтор - начало краха. Халецкий любит говорить, что формулировка системы есть первый шаг в ее решении. А то, что они уже повторились, свидетельствует о наличии какого-то принципа, внутреннего механизма в их действиях, и мне надлежало исследовать эпизоды "разгонов" таким образом, чтобы понять образующую их систему.
Я уселся за стол, достал лист бумаги и стал на нем рисовать кружки и квадратики, изображавшие фигурантов по делу. В кружки я вписывал фамилии людей, в той или иной мере причастных к "разгонам", а в квадраты - имевших отношение к созданию метапроптизола. Фигурки заполняли лист, и я думал о том, что часть из них будет мною полностью заштрихована как попавшая сюда случайно или по недоразумению, многим только еще предстоит возникнуть, какие-то, особо важные, будут обведены красным карандашом, но задача моя состояла в том, чтобы соединить их линиями, которые должны были в жизни материализоваться в логически определенные, причинно вызванные устойчивые человеческие связи, в быту называемые нами завистью, страхом, алчностью, потребностью жить за чужой счет, - все то калейдоскопическое переплетение дурных наклонностей, из которых преступник сплетает сеть для людей, оставляя за мной необходимость расплести этот клубок страстей и поступков, ведущих к его логову.
И еще я знал точно, что у всех, даже умных и опытных преступников есть одно уязвимое место: они не уважают и не боятся следствия, полагая, что уж они-то продумали и рассчитали все так, чтобы наверняка не попасться. А опасаются они только извечного врага фартовых людей - случая, который один только и может все их дело провалить; и никогда не приходит им в голову, что следствие как раз стоит на коллекционировании и оценке этих случаев.
Я рисовал свою схему, размышляя, как короче и вернее следует связать мои кружки и квадратики, у меня возникли уже интересные варианты, и совсем я не представлял себе, что к моему кабинету по коридору идет секретарша Тамара и несет весть, которая зальет всю мою схему непроницаемой тушью загадки, разорвет уже наметившиеся связи, перебросит фамилии фигурантов из кружков в квадраты и наоборот, превратит мою задачу в математический ребус… Тамара открыла дверь и протянула мне конверт:
- Генерал велел передать вам… - И ушла.
Письмо было уже вскрыто, и стоял на нем фиолетовый штамп канцелярии - за невыразительным входящим номером было зарегистрировано послание выдающееся. На конверте написано: "Москва, Петровка, 38. Главному генералу в МУРе". Внутри - неряшливый лист желтоватой бумаги, весь в каких-то пятнах, потеках, мазках не то жира, не то рассола - такие остаются на газете, в которую заворачивают селедку. И даже запах от нее был неприятный. Но содержание письма искупало все остальное:
"Начальник! Порошок, которым глушанули вашего мента на стадионе, возит в "Жигуле", в тайнике заднего бампера, один фраер. Номер машины - 38–42".