Письмо просто оглушило меня. Я перечитывал его вновь и вновь, пытаясь сообразить, кто мог быть его автором. Кто этот "фраер", который возит метапроптизол в тайнике? Неужели один из шайки решил сдать другого? Это маловероятно, тогда ведь и ему конец. Или случайный свидетель? Или один из тех, с кем я уже говорил, и он хочет навести меня на след, сам оставаясь в тени? Или, наоборот, хотят сбить с толку, чтобы я потерял время? Или направление поиска?
Письмо похоже на вымысел. Оно по стилю неорганично - человек, знающий выражение "тайник в заднем бампере", не употребляет слова "фраер", "мент" в обычной речи. Нелепый адрес - "главному генералу". Все это совсем непонятно.
Обратного адреса, конечно, не было, но штемпель отправления - московский. И еще одно обстоятельство насторожило меня - индекс нашего почтового отделения - 118425 был тщательно вписан в клеточки адресной колодки на конверте. Автор письма, судя по листу, на котором оно было написано, не похож на аккуратного чистюлю, и он наверняка знал, что письмо на Петровку доставят и без индекса почтового отделения. Но он все-таки прилежно вывел индекс. Почему? Может быть, он хотел, чтобы письмо пришло вовремя, поскорее? Кто же он, отправитель этого загадочного письма? Преступник?
Не его ли дрожащие пальцы, что вчера так тщательно вписывали в решеточку шифровой индекс, так же старательно две недели назад всыпали в бутылку метапроптизол для Позднякова?
Слабый человек, знающий какую-то отвратительную тайну, долго мучившийся и внезапно решившийся? Мне почему-то показалось, что он должен был внезапно принять свое решение: бумажка, на которой он написал письмо, наверное, валялась где-то на кухне, оказалась под рукой, он схватил ее, написал и, чтобы не передумать, заклеил конверт и опустил его в почтовый ящик.
Нет, нет, нет! У него не могло быть под рукой почтового индекса - его можно узнать только на почте или по телефону в справочной, и это отвергало мою гипотезу о внезапности принятого решения, у него было время передумать. А переписывать письмо не имело смысла - он понимал, что содержание бумаги полностью оправдает ее внешний вид.
А вдруг я распечатываю пачку не с того конца? Может быть, это ветер с другой стороны? Тогда - кто?
Не Панафидин же?
И не Благолепов. И не Горовой. И не Желонкина. Все они не могли. Точнее сказать, не должны. А может быть, неизвестный мне Лыжин? Тьфу, чертовщина какая-то начинается! А не может это быть привет от Пачкалиной? Подожди, надо все по порядку.
Я позвонил Саше Дугину в ГАИ и попросил установить имя владельца "Жигулей" номер 38–42. Он спросил:
- Какая серия?
- Какая там еще серия? - удивился я.
- Номер состоит из четырех цифр и трех букв - МКА, МКП, МКЕ - это и есть серия. Ты буквы знаешь?
- Нет, букв у меня нет.
- Тогда это надолго работа - знаешь, сколько времени понадобится, чтобы выбрать тебе из регистра все номера.
- Сашок, постарайся побыстрее - мне это просто позарез нужно.
- Ну, сегодня точно не успею - время к шести пошло, да и пятница все-таки сегодня.
- Да ты что? - взвился я. - Это, значит, до понедельника, что ли?
- Да не бушуй ты там. Я завтра дежурю. Позвони с утра - дам я тебе список. Номерок повтори, - я продиктовал еще раз номер, слезно поклянчил не подвести меня, и он клятвенно заверил найти до завтра всех владельцев "Жигулей", у которых номер 38–42.
А я еще раз перечитал письмо, спрятал его в конверт, конверт положил в папку, запер документы в сейф, и сейф опечатал своей печаткой - все равно мне здесь до понедельника делать было нечего. И поехал домой к Пачкалиной.
Покосившийся деревянный дом, в котором проживала Екатерина Пачкалина, стоял на "красной черте": по плану реконструкции улицы его должны были снести в течение года. Но пока дома стояли, и люди в них жили тесно, в постоянных ссорах и повседневном добрососедстве, взаимной связанности и полной открытости друг перед другом, потому что коммунальная кухня и драночные стенки исключали всякую возможность секретов и какой-либо изолированной жизни.
Я присел на скамейку к старухе, покачивавшей в колясочке ребенка и, очевидно, томившейся отсутствием собеседников.
- …Кажный год ходют комиссии и ходют, и все обещают, конечно: в следующем квартале переселять будем. Мои-то домашние, семейство мое, конечно, ждут не дождутся, а мне-то как раз и не к спеху - чего я там в новом доме не видела? Все жильцы новые, иди с ними знакомься, раньше помру, чем всех узнаю, а тут как-никак родилась я семьдесят три годочка назад, тут бы и помереть: может, всем домом и проводят меня, вместе все и помянут. Энтот вот - уже четвертый правнук, мне бы отдыхать, а все без бабки Евдокии никак не обойтиться. Да ничего, не жалуюсь я, детки-то у меня все приличные, все в люди повыходили. Краснухина? Мать? Как же не знаю, мы здеся с Надеждой сколько лет вместе живем. Она, конечно, меня моложе будет, но здоровья у ней никакого не осталось. Третьего дня ее снова на "скорой-то помощи" в больницу доставили. Сходить бы надоть, проведать, да вот от энтого не оторвешься. Схожу, схожу, только вот энтого с рук скину, а то ведь она от своей лярвы-то передачки в жизни не дождет. Ишь, кобыла здоровущая, ряжку красную отъела, хоть прикуривай, а матерь совсем погибает. И видано-то где это - мать на "карете" в больницу, а она себе сразу хахаля в дом. Вон из окна слыхать, как надрывается…
Я взглянул на приоткрытое окно, воспаленное красным абажуром. Оттуда доносился чуть хрипловатый пьяненький женский голос. Женщина пела какую-то частушку или песенку, и от прочувствованности концы фраз подвизгивали… Я прислушался и не узнал вязкого голоса Пачкалиной в этом игривом мелодекламировании. Голос выводил:
У меня миленок лысый,
Дак куда же его деть?
Если зеркала не будет,
Стану в лысину глядеть…
- …Через нее мать и болеет все время, силов у нее никаких нет, терпеть ее сучьи штучки, - неспешно и обстоятельно повествовала бабка Евдокия. - Вот взять хоть, к примеру, семью Карельских - тоже девка взрослая у них. И с мужем у ей тоже чегой-то там не вышло. Так живет со своими сродственниками, мальца воспитывает, ведет себя, как человек приличный, работает и на дом еще работу берет, чтобы парня своего всем ублажить, ни в чем чтоб сиротой безотцовской не чувствовал, и одно про нее слово: кроме хорошего, ничего плохого не скажешь…
Я очень порадовался столь достойному поведению взрослой дочки в семье Карельских, но сейчас меня больше интересовало плохое поведение Пачкалиной, и я постарался вернуть разговор, ускользающий из накатившейся колеи, в нужное мне направление:
- Может быть, просто Катерина - молодая еще? Перебесится, заведет ребенка, и все станет на свое место?
- Это Катька-то - молодая? Да ей в этом году, почитай, тридцать стукнуло, а она что ни вечер, накрутит на лбу кудри-завлекалки - и пошла по мужикам. Ей мать-то говорит, истинный крест, сама не раз слышала: угомонись, говорит, Катька, будь человеком, как все люди, не курвничай, не дешевись, а она смеется нахально в глаза: с моей яркой красотой, отвечает, с моей броской внешностью, говорит, я себе могу самого наипрекраснейшего мужа найтить. Да только, видать, красота ее нужна на раз, между пальцами помуслить, а вот жениться - чегой-то не находится охочих.
- Ну а как же первый ее муж?
- Сашка-то Пачкалин? Как же, помню я его, лет восемь, либо семь назад он на ней женился. Да нажились-то они вместе, как вороны на заборе: месяца два все у них было ничего, а тут она возьми да не приди домой ночевать, загуляла где-то, видать, крепко. Ну он ей утром, конечно, поставил по фонарю под оба глаза, собрал свой чемоданишко и матери, Надежде-то Ивановне, и говорит: "Очень я вас, мамаша, уважаю, потому как вы во всем правильный человек, но даже заради вас с энтой, прости господи, лахудрой жить не желаю". И все - только его здесь и видели, только и памяти у ей осталось об нем, что фамилию его при себе носит. И загуляла. И водочку выпивать стала или там вино какое, не знаю уж, зря говорить не стану, вместе с ней мы не пили. Черт те с кем попадя водится, вот и милиция на обыск явилась, а мать от волнениев всех этих в больницу попала. Да и как тут не попадешь, когда один день является милиция, обэхеес, обыск делают, весь дом вверх тормашками, имущества всякого бесценного тьму забирают, а на другой день снова являются, вроде бы те не так все сделали, или прав они не имели забирать, в общем, разобрать там ничего невозможно…
- А откуда же у Екатерины имущества столько набралось? С зарплаты ее?
- Какая там зарплата! Семьдесят целковых в месяц! С таких денег шуб себе понакупаешь, как же! Я так думаю, что это от Николай Сергеича осталось, от прежнего хахаля. Вот за него как раз, я так думала, что она и выйдет замуж, года три сна с ним ходила. Но чегой-то там у них то ли не склеилось, то ли чего, но пропал он совсем, значит, говорили даже люди, будто посадили его. Его-то Катька, видать, уважала, али боялась его, но только вела себя во всяком случае прилично при нем. Он мужчина начальственный был. Да и по ем видать, значит, только хоть взглянешь разок, что у него всего полно - и денег, и баб, и вещей, а вернее сказать - нахальства. Очень важно себя держал. Правда, и под его важность, видать, нашлася жесткая струна…
- А давно его здесь не видно?
- Да уж года два, как не кажется…
Я еще немного поговорил с бабкой Евдокией, но тут заплакал в колясочке "энтот", старуха стала шикать на него и сильнее раскачивать коляску, а я вошел в подъезд, поднялся по скрипучей щелястой лестнице в бельэтаж и позвонил в дверь Пачкалиной.
Я стоял на лестнице в темноте, и из освещенной прихожей Пачкалина никак не могла рассмотреть меня, и когда шагнул на свет, она, все еще не узнавая меня, сказала своим тягучим голосом, так не похожим на тот, что недавно выводил про "миленка лысого":
- Позвольте, товарищ, позвольте, чего-то не припоминаю я вас…
Я усмехнулся:
- Здравствуйте, Екатерина Федоровна. Мы с вами так недавно виделись. Вот решил еще разок заглянуть - без предупреждения. Ничего?
- Ой, не узнала я вас, значит, не узнала. Гостем будете, заходите, значит, гостем будете…
На разоренном пиршественном столе стояли недоеденные сардины, салат, копченая колбаса, селедка, картошка к масле и искромсанная вареная курица. Пластмассовый бидон с пивом и несколько бутылок. Я только сейчас вспомнил, что за весь день так и не удалось толком поесть. И этот пир предназначался не мне, а мордастому парню в териленовом костюме. На безымянном пальце у него было толстое резное кольцо, а на мизинце - длинный серый ноготь.
- Здорово, - сказал он. - Хена меня зовут, слыхал? Ты че?
Он выговаривал свое имя с придыханием и вместо "г" у него получалось густое, насыщенное "х".
- Ну, ты чё? Чё тут топчешься, друг, вишь: площадка занята! Ты чё? Плацкарту показать? Давай, чеши отседова, а то я тя живо на образа пошлю…
Парень был давно, мучительно пьян. Я спокойно уселся на стул, огляделся.
- Ты чё? Потолкуем? Может, выйдем? Потолкуем?
Я посмотрел на Гену и засмеялся. По виду парень был похож на продавца мебельного магазина - у них обычно такие же алчные, но туповатые лица. И то, что он хотел "качать права", было тоже смешно - "урки" про таких говорят: "не так блатной, как голодный".
- Это моя женщина, - настойчиво бубнил Гена, - и ты к ней грабки не суй. Если ты ко мне, как человек, то и я с тобой выпью. Ща булькнем по стакану, и порядок. Катька, наливай…
- Я с тобой, Гена, водку пить не стану. Я инспектор МУРа, и пришел сюда по делу. Поэтому ты посиди десять минут тихо, чтобы мне не пришлось тебя отсюда выпроводить вообще.
- Как не будешь? Ты чё? Ты чё еще?
В это время очнулась Пачкалина, все это время неподвижно стоявшая у двери и, видимо, своим неспешным умом перемалывавшая мысль - зачем я сюда пришел? Она подошла к Гене и, почти взяв его на руки, вышвырнула в соседнюю комнату:
- Сиди, тебе говорят, сиди и не долдонь. Дай с человеком поговорить, с человеком, значит…
Из соседней комнатушки, отделенной только толстой плюшевой портьерой, доносился голос Гены:
- Ты чё? А? Ты чё? Если ты как человек?.. То и я могу с тобой выпить…
Пачкалина села за стол, тягуче-воркующе спросила:
- А может, гражданин Тихонов, покушаете чего? И выпить имеется. Вы же после работы - можно и разговеться маленько…
И голос у нее был хоть и тягучий, но не было в нем изнурительного занудства, а гудели низкие завлекающие ноты, и ни разу во всей фразе не сказала она своих любимых "как говорится-конечно-значит". Ворот трикотажного легкого платья расстегнулся почти на все пуговицы - нарочно или случайно, когда она волокла своего друга Гену, но сейчас-то уж наверняка она чувствовала своим могучим женским естеством, что я вижу в распахнутом вырезе ее грудь - белую, крепкую, круглую, как у статуи "Девушка с веслом" в парке культуры, но застегиваться не желала, бросив на прилавок жизни все свое богатство - уютную комнатенку, крепкую выпивку, вкусную закуску и аппетитную белую грудь.
Я вспомнил рассказ бабки Евдокии - "с моей броской внешностью и яркой красотой", и мне почему-то стало жалко Пачкалину, когда-то самую популярную в Кунцеве девицу по прозвищу Катька-Катафалк. Она стала разбирать на столе место, достала из серванта чистые тарелки и вилки, и, когда она нагибалась над столом, в вырезе ее платья светили две круглых мраморных луны. Она сновала по комнате проворно, легко, но каждый ее маршрут неизбежно проходил мимо моего стула, и она вроде бы случайно - теснота-то какая - задевала меня тугим бедром или мягким плечом, а накладывая закуску на тарелку, согнулась надо мной, и тяжелая тугая грудь ее легла мне где-то на шею, около затылка, и я слышал частые сильные удары ее глупого жадного сердца и тонко струящийся от нее горьковатый, чем-то приятный аромат зверя.
Я отодвинул от себя тарелку с закусками, взял кусок черного хлеба, густо намазал его горчицей, круто посолил и стал не спеша жевать. Потом, вспомнив про пиво, налил себе стакан и выпил его. Пачкалина уселась напротив и во все глаза смотрела на меня. В ее взгляде не было ни испуга, ни ожидания, а только искреннее удовольствие - настоящий мужик в дом вошел. И я с усмешкой подумал, что с таким выражением лица она кормила, наверное, Николая Сергеевича - сгинувшего года два назад друга, у которого всего было полно - и денег, и баб, и вещей, а вернее всего сказать, нахальства…
- Екатерина Федоровна, мне удалось кое-что узнать о похищенном мошенниками имуществе, - сказал я. - Во всяком случае, о предъявительских сберкнижках.
- Не может быть! - всплеснула руками Пачкалина. - Нашли?
- Пока нет.
- А чего же тогда узнали? - разочарованно протянула она.
- Я узнал, чьи это деньги, а это уже немало, - спокойно сказал я, морщась от паляще острой горчицы.
- Как это, значит, понимать - чьи? Как это - чьи? Мои, как говорится, мои, значит, конечно, деньги, мои…
- Нет, - покачал головой я. - Это не ваши деньги, это деньги Николая Сергеевича. И он вносил на предъявительские вклады, поэтому вы и не знали, в каких они сберкассах. Вот так-то.
- Это что ж такое вы говорите, это же, значит…
- Одну секунду, Екатерина Федоровна, - я взглянул на часы. - Сейчас начало десятого, значит, я отслужил сегодня тринадцать с лишним часов. Зарплату свою на сегодня я отработал выше маковки. Поэтому препираться с вами у меня сейчас нет ни сил, ни желания. Я вам в двух словах опишу ситуацию, а вы решайте - будет у нас разговор или я поеду спать. Значитца, ситуация такая: вас ограбили или знакомые Николая Сергеича, или кто-то из знакомых его дал подвод на вашу квартиру. На счет шубы и драгоценностей ничего конкретного обещать вам не могу, но сберкнижки - это единственная зацепка, которой мы их можем ухватить. Они обязательно попытаются каким-нибудь путем получить вклады. Вам это понятно?
- Понятно, конечно, понятно, - кивнула Пачкалина.
- Я уже дал распоряжение по всем сберкассам внимательнее присмотреться ко всем, кто будет истребовать вклады на такую сумму. Но эта сеть слишком велика. Нам нужно установить наблюдение именно за той сберкассой, куда явятся ваши мошенники. Это единственный путь для вас получить остальное, а для меня - задержать их. Они мне очень нужны, потому что натворили кое-что похуже вашего "разгона".
- А что же от меня-то требуется? - спросила Пачкалина.
- Подробнее рассказать мне о Николае Сергеиче. Он ведь сидит сейчас, а?
- Не знаю я никакого Николая Сергеича, - сказала медленно Пачкалина, и мне, несмотря на досаду, снова стало ее жалко: ее тусклый мозг должен был сейчас проанализировать массу всяких комбинаций, чтобы понять - правду говорит инспектор или это их обычные милицейские ловушки, направленные против нее и уважаемого Николая Сергеича. Интуицией человека, всегда живущего в напряженных отношениях с законом, она реагировала однозначно - отрицать лучше всего все. А думать ей было тяжело. Эх, если бы она могла думать грудью!
Я помолчал, выпил еще стакан пива и почувствовал, что с голодухи и усталости за весь этот треклятый бесконечный день стал пьянеть. Из соседней комнатушки вдруг раздался заливистый пронзительный храп - Гена не дождался конца нашего разговора.
- Послушайте, Пачкалина, мне это все надоело. Вам охота, чтобы я вам из рукава вынул и шубу, и кольца, и сберкнижки, а откуда это и что - ни мур-мур. Лучше всего, чтобы из средств Госстраха. Но даже там спрашивают: при каких обстоятельствах был нанесен ущерб?
- Что же мне делать-то? - испуганно спросила Пачкалина.
- Ничего. Я бы и так мог найти вашего Николая Сергеича.
- А как? - быстро подключилась Пачкалина, и я усмехнулся.
- Очень просто. Дал бы запрос по местам заключения в Москве: какой Николай Сергеич с такими-то приметами содержался в их учреждении в течение последних двух лет, показал фотографию вашим соседям и точно установил бы, кто был ваш приятель. Но у меня и так дел полны руки, чтобы еще этим себе голову морочить - ваши ценности вам нужнее. Так что, за сим разрешите откланяться. Если поймаем мошенников когда-либо, я вас извещу. Сможете им вчинить гражданский иск - лет за восемьдесят они, может быть, отработают вам должок…
Я встал. На лице Пачкалиной была мука - следовало думать, и не просто думать, а думать быстро и принимать какие-то решения. Ей ведь было невдомек, что независимо от того, скажет она что-либо мне о Николае Сергеиче или нет, я завтра же с утра стану его искать именно так, как уже рассказал ей. И устанавливать, не было ли связи между ним и Умаром Рамазановым, в доме которого произвели "разгон" те же аферисты.
- Подождите, - сказала Пачкалина. - Николай Сергеичу никакого вреда от этого не будет?
- Опять двадцать пять! Ну какой же может быть ему вред? Он ведь давно осужден, наверное?
Пачкалина тяжело задышала, у нее даже ноздри шевелились от принятого решения.
- Ладно, скажу. Обоимов - его фамилия. Николай Сергеич, значит. 23-го года рождения. Он был начальник цеха… этого, значит, …спортивного оборудования, ну, инвентаря, что ли… Семья у него, как говорится, семья. Но он с женой жить не хотел, конечно. Не хотел. Больная она по-женски. Жениться на мне обещал, очень, значит, замечательный мужчина он был, настоящий человек, представительный, с положением, значит, с положением…