Пачкалина заплакала. По-настоящему - негромко, сильно, и, видимо, ей не хотелось, чтобы я видел, как она плачет, и про распахнутое платье свое она забыла, и забыла про громко высвистывающего носом Гену с золотым перстнем и длинным серым ногтем на мизинце.
Судорожно сотрясалось все ее крепкое здоровое тело, в котором наверняка не было никаких болезней, и, сам не знаю почему, было ее очень жалко…
ГЛАВА 8
Лифт не работал. Об этом извещала табличка на двери и голова монтера, торчавшая в сетчатом колодце, как редкостный экспонат на модернистской выставке. Задрав вверх голову, он кричал кому-то:
- Эй вы, охломоны! Забыли про меня? Подымай коляску!
Смешно было мне слышать такие слова в нашем строгом учреждении, где в течение многих лет так боролись против всяких жаргонных словечек, что перегнули палку в другую сторону и выродились на свет какие-то ужасные, специфически милицейские официальные выражения вроде "висяк", "отсрочка", "фигурант", "самочинка"…
Неохота было идти на пятый этаж пешком, я спросил монтера, сидевшего на крыше лифтовой кабины:
- Скоро почините?
- Скоро, - пообещал он, нажал какой-то там контакт на крыше и плавно вознесся верхом на кабине ввысь.
Я не стал дожидаться, махнул рукой и пошел на пятый этаж по лестнице. А поскольку марши у нас огромные, у меня оказалось полно времени, чтобы обдумать свои дела на сегодня. Конечно, было бы так прекрасно, если бы позвонила Рамазанова и сообщила что-нибудь сокровенное. А ей ведь наверняка есть что рассказать мне. Но ее обещание позвонить стоило полкопейки в базарный день. Она мне звонить, безусловно, не станет, даже если точно узнает фамилию, имя-отчество и место жительства аферистов. Резон тут простой - страх за судьбу мужа всегда в ней будет сильнее сожаления о потерянных ценностях или стремления отомстить негодяям. Она ведь не хуже меня понимала, что "разгон" учинили люди, прекрасно информированные о делах мужа. И знание их было так велико, что могло включать сведения о его нынешнем месте нахождения. Поэтому Рамазанова наверняка уже приняла решение: черт с ними, с деньгами, и уже миновавшими переживаниями! Как это ни странно, но ей, конечно, больше хочется, чтобы я не поймал мошенников, поскольку в этом случае всегда будет риск, что я могу вытрясти из них сведения об Умаре Рамазанове…
По субботам в наших коридорах тихо - не снуют ошалевшие от хлопот инспектора, не стучат каблучками секретарши с бумагами, не видно жмущихся к стенам свидетелей и потерпевших. Гулкое эхо моих шагов провожало меня по всему коридору до самого моего кабинета. Когда случается бывать здесь в такие дни, я чувствую себя хозяином огромного пустого дома, брошенного только на мое попечение.
Это ощущение еще усиливалось в моем кабинете, где тишина была особой, характерной только для больших пустых зданий: безмолвие, оттененное какими-то очень далекими, еле слышными стуками, шорохами в трубах отопления, внезапным острым звоном оконного стекла от проехавшего мимо автобуса.
Сначала я хотел позвонить в ГАИ насчет номера "Жигулей", но палец чуть ли не бессознательно набрал номер телефона Лыжина - сейчас его можно, наверное, скорее всего застать дома - ведь сегодня суббота, и еще довольно рано, около десяти часов.
Долго гудели замирающие в трубке сигналы вызова, никто не подходил к телефону, и я собрался было положить трубку, но гудок вдруг рассекло пополам, и я услышал уже знакомый мне раздраженный старушечий голос:
- Кого надо?
- Позовите, пожалуйста, Владимира Константиновича.
- Нету его.
- А когда все-таки его можно застать?
- Кто его знает! Передать чего?
- Попросите его позвонить капитану милиции Тихонову, - я старался придать голосу медовую вежливость, чтобы не злить старуху, а то еще, чего доброго, не передаст.
- Скажу, - коротко ответила старуха и бросила трубку на рычаг.
Потом я позвонил в ГАИ, и у Дугина голос тоже был сердитый:
- Это ты, Тихонов? Замучил ты меня совсем со своим поручением. У меня тут дел полно, и с картотекой для тебя пришлось копаться.
- А выбрал номера-то?
- Выбрал. Я оставил только те, которые установлены на "Жигулях".
- Спасибо, Сашок, они мне как раз и нужны.
- Значит, давай, записывай, я тебе продиктую. Серия МКЛ - Дадашев. Записал?
- Записал. Дальше…
- Серия МКП - Садовников…
- Дальше.
- Серия МКУ - Шнеер…
- Дальше.
- Серия МКЭ - Панафидин…
- Как-как? Как ты сказал?
- Панафидин Александр Николаевич, проживает Мерзляковский переулок, дом…
- Стоп, Сашок. Хватит, мне другие не нужны.
- Больше вопросов не имеется? - переспросил Дугин.
- Спасибо тебе, старик, ты меня здорово выручил.
- Большой привет, - сказал Дугин и отключился.
Вот уж чего-чего, а такого поворота событий я не ожидал никак. Письмо вывело меня прямо на Панафидина. Что же это? Кто-то захотел помочь мне? Или захотел помочь правосудию? Или, может быть, цель письма - помешать мне? И отвратить правосудие? Или совсем здесь правосудие ни при чем, и кто-то хочет воспользоваться сложившейся ситуацией и наклепать на Панафидина?
А если письмо - правда, значит, метапроптизол есть и Панафидин валял со мной дурака? Но почему же он скрывает, что получил метапроптизол? И кто человек, знающий такую сокровенную тайну? Враг? Соперник? Или лицемерный друг, желающий подкопаться под него? Кто же он? А может быть, это не навод, а навет?
Вдруг кто-то сознательно клевещет на Панафидина? Или это хотят вывести из игры меня персонально - ведь если я брошусь обыскивать машину Панафидина и ничего не найду, это может вызвать серьезный скандал.
Как же быть, что предпринять? Какое принять решение? Ведь такого второго случая скоро не представится…
Я метался по своему кабинету, не в силах решиться на что-то определенное. Из головы напрочь вылетели Пачкалина, Рамазанова, их возлюбленные расхитители, все эти "разгонщики"… Метапроптизол, если в письме написана правда, был почти рядом. Но как его взять?
А может быть, ничего нет? Может быть, это мистификация? Нелепый, злобный розыгрыш? Но эти люди не похожи на шутников - когда они отравили Позднякова - если это они, - ими руководило вовсе не стремление повеселиться.
А вдруг письмо написано человеком, который случайно знает об этой истории, но боится заявить о ней вслух? Если он действительно хочет добра и блага, но недостаточно мужествен для того, чтобы сказать во всеуслышание - вот преступник?..
И больше я не чувствовал себя хозяином, в большом доме, оставленном на мое попечение. Даже тишина изменилась - она стала выжидательно-угрожающей, словно ждала моего решения, одинаково бесстрастная к ошибке и к самому точному выбору.
Я захлопнул дверь кабинета, спустился на третий этаж и подошел к приемной Шарапова - как было бы хорошо, окажись он на месте, мне так был нужен чей-то разумный совет!
Тамары на месте не было, а дверь в кабинет к шефу отворена. Я заглянул и увидел, что Шарапов сидит за столом и что-то пишет.
- Здравия желаю, товарищ генерал.
Он поднял голову от бумаг и мгновенье в меня вглядывался, словно не сразу признал, и это мгновенье было длиной в хвост последней мысли, которая убегала, как звук отрубленного слова, доносящийся из уже выключенного телевизора.
- Ба-а! Сколько лет, сколько зим, - сказал, ухмыляясь, Шарапов. - Что это ты здесь в свободное время обретаешься?
И по его улыбке, хотя и ехидной, я видел, что он доволен, увидев меня здесь.
- У нас свободное время начинается на пенсии - вас цитирую, как классика.
- Ну вот обрадовал. Мне, значит, до свободного времени совсем чуток осталось. Зачем пожаловал?
- Посоветоваться, - сказал я смирно.
- Ага! Это надо приветствовать, - кивнул генерал. - Как я понимаю, тебе нужна санкция на какой-нибудь недозволенный поступок: в остальных случаях ты по возможности избегаешь со мной советоваться.
- Недозволительность моего поступка является следствием вашего поступка, - дерзко сказал я.
- Это как понимать тебя прикажешь?
- Вы мне вчера письмецо переслали…
- А! Интересное письмецо, подметное. Анонимочка по классу "люкс". Ты ему веришь?
- Не знаю. Я проверил машину по картотеке ГАИ - она принадлежит Панафидину.
- Это профессор тот самый? Молодой?
Я кивнул.
- Эге. Значит, неведомый доброжелатель информирует нас о том, что Панафидин возит в своей машине этот… метапроптизол? Так это надо понимать?
- Выходит, что так, - сказал я. - Правда, он и не выдает себя за нашего доброжелателя.
- Кстати, ты не поинтересовался, случаем: Панафидин-то этот - сам не болельщик футбольный? На стадионе бывает?
- Нет, не поинтересовался. Мне вообще такая мысль в голову не приходила.
- Жаль, что не приходила. Чем больше мыслей приходит в твою многомудрую голову, тем лучше. А ко мне зачем пришел, не понял я?
- Я и сам не знаю - разрешение на обыск машины Панафидина вы же мне вряд ли дадите.
- Не дам, - почти весело сказал Шарапов. И в легкости его топа твердость была несокрушимая. - Конечно, не дам. Если на базе таких серьезных документов мы у почтенных людей обыски учинять станем, то знаешь, куда это нас может за вести?
- А что же делать? - спросил я в отчаянии. - Вдруг письмо - правда?
- Это было бы изумительно!
- Но что нам толку с этой изумителыюсти? Вот вы бы что на моем месте сделали?
- Я? - Шарапов переспросил меня так, будто я задаю детские вопросы: и слепому видно, что сделал бы он на моем месте. - Я бы пошел к Панафидину и нашел с ним общий язык, поговорил бы с ним душевно.
- С ним, пожалуй, найдешь общий язык! - зло тряхнул я головой.
- Не найдешь - значит разговаривать не умеешь, - уверенно сказал генерал. - Со всеми можно найти общий язык. Стройматериал только для такого моста потребен разный. В одном месте - внимание, в другом - ласка и участие, в третьем - нахальство, а где надо - там и угроза. Вот так. Ты только, как прораб, заранее должен рассчитать, что для строительства тебе понадобится.
- Прямо как в песне - "мы с тобой два берега у одной реки". Боюсь, повиснет мой мост в воздухе, мы с ним берега разных рек, - сказал я, а Шарапов засмеялся, покачал головой, хитрые монгольские глаза прищурил:
- Это ты не прав, друг ситный. Все мы берега у одной реки, и сами мы, как все берега - разные, а вот река нас связала всех одна, потому как название ей - жизнь.
Пошучивал со мной Шарапов, делал вид, что пустяковые вопросы мы с ним решаем в неслужебное время, все это ерунда и праздное шевеление воздуха, и не стоит из-за этого переживать и волноваться, но мы ведь десять лет сидим с ним на одном берегу - он чуть выше, я - пониже, но я хорошо знаю, что в час тревоги мы вместе спускаемся с откоса и по грудь, а когда и по горло, идем в быстром, холодном и непроницаемом потоке под названием жизнь, и его иронический тон не мог заслонить для меня пронзительно-зеленых огней сердитого любопытства, которые загорелись в его всегда припухше-узких глазках: ему тоже было очень интересно - действительно ли возит профессор Панафидин в машине загадочный транквилизатор, которым "глушанули на стадионе его мента".
- Ты поговори с ним с точки зрения научной любознательности, - говорил он. - Ищет же профессор это лекарство, вот ты ему и предложи вместе поискать в машине. Корректно, вежливо, для удовлетворения научного и спортивного интереса. И ты будешь удовлетворен, и не прозвучат эти ужасные грубые слова - "недоверие", "ложь", "обыск"…
- Это - если он согласится. А если - нет?
- Тогда надо будет проявить находчивость. Если своей не хватит, пригласи кого-нибудь из КВН - они тебе подскажут. А то ты у меня только веселый, а с находчивостью у тебя перебои…
Я не сердился на Шарапова - не мог он мне дать указание обыскать машину Панафидина. И я это хорошо понимал. Жалко только, что на свою находчивость я и в самом деле не сильно полагался. Вернувшись в свой кабинет, я позвонил Панафидину домой.
- Он в городе и дома еще не скоро будет, - ответил приятный женский голос. - А кто его спрашивает?
- Моя фамилия Тихонов, - сказал я и подумал, что, если это жена Панафидина, было бы невредно и с ней поговорить. - А вы Ольга Ильинична?
- Да, - ответила она, и тень удивления проскользнула в ее голосе.
- Добрый день, Ольга Ильинична. Я инспектор уголовного розыска…
- А-а, да-да, Александр говорил мне…
- Если это не очень нарушает ваши планы, я хотел бы и с вами побеседовать, а тем временем Александр Николаевич подъедет, а?..
- Господи, ради бога, - готовно согласилась Панафидина: - Адрес знаете?
- Спасибо большое. Знаю, еду…
Я вышел на улицу и стал дожидаться дежурной машины. День стоял бесцветный, сизый. Было холодно, ветрено, мелкий, секущий дождик порывами ударял в асфальт серыми брызгами. На другом стороне улицы молодой парень в засаленной куртке возился с "Запорожцем". У этой смешной машинки мотор находится не как у всех автомобилей - впереди, а сзади, и от того, что парень заводил мотор ручкой, издали было похоже, будто маленькому нахохленному ослику накручивают хвост. По тротуару летела желтая листва, обрывки бумаги, какой-то мусор, и от всего этого сумрачного дня с моросящим дождем и холодным ветром на душе было погано. В этом тоскливом настроении, с неясным ощущением невыполненности каких-то обязательств, неустроенности всех дел и несовершенства всего мира, я и приехал к Панафидиным в Мерзляковский переулок. Прямо в прихожей Ольга Панафидина спросила:
- Что будете пить - чай, кофе?
Я замахал руками:
- Нет-нет, ни в коем случае, я не хочу вас утруждать.
- О чем вы говорите, какой труд? Проходите в гостиную, я сейчас принесу.
Я уселся в кресло перед низким журнальным столиком, и буквально через несколько минут Ольга внесла на подносе чашечки с кофе, сухари и нарезанный ломтиками сыр.
- Вот теперь можно беседовать, - сказала она, усаживаясь напротив. - Мне муж говорил, что вы были у него и интересовались Лыжиным…
И я сразу насторожился, потому что в разговоре с Панафидиным имя Лыжина не только не упоминалось, я вообще не знал тогда о существовании Лыжина. Значит, Панафидину еще в то время, когда я посетил его, было известно, что Лыжин занимается получением метапроптизола или уже получил его… Но ничего не сказал.
- Да, меня интересует направление работ Лыжина, - сказал я, решив предоставить Ольге Панафиднной инициативу в разговоре. А сам отхлебнул маленький глоток кофе, который хоть и не был сварен со всеми ритуальными священнодействиями ее отца, но это все равно был хороший, очень вкусный кофе - чувствовалась семейная школа, доведенная до уровня традиции.
- Видите ли, мы вам мало что можем рассказать с Лыжине, потому что последние годы практически не общались с ним, - сказала Ольга, раскуривая сигарету.
- Что так? - поинтересовался я.
- Володя Лыжин очень сильно изменился, - вздохнула Ольга. - С ним произошла метаморфоза, хоть и прискорбная, но довольно-таки обычная. Он стал профессиональным неудачником.
- Разве есть такая профессия - неудачник? - серьезно спросил я.
- Не могу утверждать, но когда любительство становится основным занятием, то оно превращается в профессию, - в назидательности фразы я уловил знакомые интонации ее мужа. - Володе не везет последние годы во всем, и это не могло не отразиться на его поведении.
- И давно ему так не везет?
- Ну, точно я не могу этого сказать, но ведь начинал-то он очень хорошо. Впрочем, в жизни это часто бывает: до какой-то определенной полосы все, за что ни берешься, - все получается, все удается, со всех сторон говорят: "Ах, какой человек перспективный! Ах, какой одаренный! Какое у него будущее!" И вдруг подступает какой-то рубеж - все летит насмарку, все из рук валится, ничего не выходит, все не получается…
Я внимательно слушал Ольгу и готов был голову дать наотрез, что у нее "не подступал какой-то рубеж" - у нее все всегда должно было получаться. И откровения, которые она мне сейчас преподносила, не она придумала и не на себе прочувствовала, а услышала от мужа или отца, или от кого-то из знакомых, и одна-единственная поперечная морщинка на этом атласном лобике выступила не от горьких раздумий и не от тягостных открытий. Откинувшись в удобном кресле, она вещала какие-то банальности и в конце каждой фразы для убедительности, для большей весомости своих сентенций делала дымящейся сигаретой изящный полукруг, оставляя в воздухе синий расслаивающийся крючок - не то вопросительный знак, не то обрывок своей "глубокой" мысли. Этих крючков-вопросов-мыслей было уже много, они быстро истаивали, и она создавала новые.
"Барынька", - подумал я про нее. Почему-то это слово казалось мне особенно унизительным и наиболее точно характеризующим Ольгу. И по какой-то, мне самому не ясной ассоциации подумалось, что такие люди, как Панафидин, должны были бы жениться на более серьезных женщинах.
- Простите, а вы не можете вспомнить, когда у Лыжина подступил вот этот самый роковой рубеж?
Ольга пожала своими блестящими кримпленовыми плечиками:
- Естественно, что календарно мне этого не вспомнить, но факт то, что Володя очень хорошо, ну просто исключительно удачно сотрудничал с моим мужем. Александр ведь очень во многом ему помог, подсказал, направил его, так сказать - огранил его талант. А тот вдруг в один прекрасный день устроил истерику, и все пошло кувырком.
- А вы не знаете, из-за чего он устроил истерику?
- Какой-то у них скандал возник на работе, Володя неправильно лечил больную, и Александру пришлось вмешаться и вы сказать принципиальную точку зрения. При этом Александр и не думал наказывать Лыжина или применять к нему какие-то меры, но тот вдруг встал в позу и ушел из лаборатории.
- Вы не допускаете, что у Лыжина могли быть на то основания какого-то нравственного порядка?
- Да о чем вы говорите? Я думаю, что он действительно сильно разволновался, и в этот момент в нем прорвалась сдерживаемая много лет зависть…
- Зависть? - переспросил я. - А в чем Лыжин мог завидовать Панафидину?
Ольга рассмеялась. Она от души смеялась глупости моего вопроса, любому профану понятно, в чем неудаха-лаборант может завидовать молодому доктору наук, заведующему лабораторией, с которым когда-то сидел на одной институтской скамье. Ольга смеялась, обнажая свои прекрасные ровные белые зубки без единой пломбочки, и я видел только, что у нее клычки длиннее остальных зубов и, наверное, очень острые.
- Неужели вы даже на мгновение допускаете, что Лыжин мог поверить, будто он хоть на гран менее талантлив, чем Александр? Но у Александра все в жизни получалось так, как он хотел, а у Лыжина ничего не получилось - отсюда и зависть. Но, к сожалению, завистник - сам себе первый враг, - убежденно заявила Ольга.
- Вы думаете, что Лыжин себе навредил?
- Еще бы! Он ведь очень способный человек, хотя и ужасно неорганизованный. Под руководством Александра он смог бы очень многого достигнуть - при его помощи и поддержке. А так - потерял прекрасное место, работает в какой-то захудалой лаборатории, носится с сумасшедшими идеями…
Я перебил ее:
- Простите, а почему вы думаете, что лыжинские идеи - сумасшедшие? Ведь насколько я понял, ваш муж занимается теми же проблемами?