Ольга на глазах утрачивала уважение ко мне: нельзя всерьез говорить с человеком, который произносит вслух столько глупостей.
- Ну что вы сравниваете, дорогой мой! - в ее голосе по явились покровительственные ноты. - Который год целая лаборатория, целый ансамбль квалифицированных специалистов не могут получить устойчивых результатов, и вы сравниваете их работу с усилиями пускай талантливого, но все-таки самоучки?
- Одну минуточку, разве Лыжин - самоучка? - спросил я.
- Это я, наверное, неправильно выразилась, Лыжин не самоучка, я хотела сказать, что он - кустарь. В наше время наука так не делается…
- Может быть, - сказал я. - Может быть, сейчас наука и не делается так. Но я совершенно уверен, что во все времена наука делалась, делается и будет делаться одними и теми же людьми.
- Не поняла. Что вы этим хотите сказать?
- Что, если бы не родился Эйнштейн, вряд ли его труд выполнил бы целый физический институт. Я слышал историю о том, как в двадцать втором году старый одесский счетовод Губерман сформулировал чуть ли не на базе элементарной алгебры теорию относительности. А когда узнал, что все это уже известно, от горя повесился. Но этого человека природа создала как резерв на случай неудачи с Эйнштейном.
- Это ненаучный подход, - упрямо наклонила голову Ольга, и ровные ее зубки блеснули из-под аккуратно накрашенных губ. - И уж во всяком случае к Лыжину никакого отношения не имеет.
- Может быть, - согласился я. - Я ведь и не возвожу свою точку зрения в научную теорию. А что касается Лыжина, то я как раз слышал, что у него есть результаты весьма серьезные.
- Ерунда все это, - категорически заявила Ольга. - Пустые разговоры, и если Лыжин даже получил что-то, то это не научное открытие, а артефакт.
Я вспомнил о поверье, будто бы супруги, прожившие вместе мною лет, становятся сильно похожими. Применительно к Панафидиным это выглядело смешно, потому что уж если и была Ольга похожа на своего мужа, то это было сходство талантливо выполненной карикатуры с оригиналом. Ее наивное и в то же время категорическое отрицание вещей, явлений, поступков, в которых она не разбиралась, не могла быть судьей, просто многого не понимала - все это сильно раздражало меня. Но я невозмутимо продолжал расспрашивать Ольгу:
- А вы давно знаете Лыжина?
- Ну, Володю я знаю тысячу лет, мы с ним были знакомы еще до Александра. Лыжин даже когда-то ухаживал за мной.
- Да-а? Это интересно…
- Ах, это все так незапамятно давно было! И не верится, что все это действительно с нами происходило. Может быть, потому, что все это было еще очень по-детски - красиво, чисто. И у Володи тогда было просто юношеское увлечение. К несчастью, серьезное чувство к нему пришло много позднее…
- Почему - к несчастью?
Ольга встрепенулась, будто поймала себя на том, что, расчувствовавшись, проговорилась, сказала то, о чем сейчас не следовало говорить, или, во всяком случае, не с милицейским же инспектором, а может быть, вообще не надо было ворошить бессмысленно и бесполезно почти заросший струп старых горестей. Но она сказала - "к несчастью", и надо было как-то закрыть эту тему.
- Да очень как-то там неудачно получилось у него. Но, по верьте, это к делу не имеет ни малейшего отношения, - сказала Ольга.
- Ольга Ильинична, поймите меня правильно - я не "копаю материал" на Лыжина. Дело в том, что транквилизатор, над которым работали Лыжин и ваш муж, или какой-то очень похожий препарат, попал в руки опасных преступников. И мне надо обязательно добраться до истины…
- Ерунда какая! - сердито взмахнула руками Ольга. - Они оба не могут иметь никакого отношения к преступникам!
Я усмехнулся:
- Между прочим, я и не думаю, что профессор Панафидин вошел в банду аферистов. Но мне нужно найти ту щель, через которую преступники подсосались к научным изысканиям Лыжина или вашего мужа. И мне думается, что она где-то в прошлом. А на искренность вашу я рассчитываю в твердой уверенности, что ученому не может быть безразлична судьба его открытия.
- Так никакого открытия еще и нет! - воскликнула Ольга. - И препарата нет! Это мистификация, артефакт! И уж совсем никакого отношения не имеет к этому наше прошлое, наша личная жизнь!
- Артефактом нельзя отравить человека.
- Но вы перепутали - они ищут не отраву, не яд, а лекарство!
- Все зависит от дозы, - я пожал плечами. - И дозой истины в моих поисках являются сведения о Лыжине. Поэтому я вас расспрашиваю так настойчиво и подробно.
- Пожалуйста, я могу вам рассказать то, что сама знаю. И вы убедитесь, что никакого отношения к вашим делам это не имеет.
- Я вам заранее признателен. Вы сказали - "к несчастью". Почему?
- Потому что, может быть, это и есть тот рубеж, с которого начались все несчастья Лыжина. Может быть, это все и исковеркало его жизнь. Лет десять-двенадцать назад он познакомился с девушкой. Я видела ее несколько раз - очень красивая тоненькая брюнетка. По-моему, она была археолог или этнограф и занималась сарматской культурой. Мне запомнилось, что она рассказывала про амазонок какие-то забавные истории, больше похожие на сказки. Да и сама она была какая-то странная. Тогда, в те дни, мне не казалось, что Лыжин так безнадежно, неотвратимо любит ее. Может быть, потому, что он всегда подшучивал над ней. Она жила у Лыжина, и мы иногда заходили к ним с Александром. У них всегда был чудовищный бедлам в комнате: валялись повсюду какие-то черепки, гипсовые слепки, каменные уроды, лыжинские рукописи на всех стульях. Правда, у них всегда было очень весело - ведь это сейчас Лыжин такой стал, а в молодости он был исключительно веселый и остроумный парень, его все девочки в институте любили. Какие-то люди там постоянно толклись, кто-то ночевал прямо на полу, магнитофон орал, каждый раз Лыжин притаскивал какого-то непризнанного поэта или домодельного художника. Александр не очень любил к ним ходить, а мне там нравилось… Мы тогда все очень молодые были, - добавила Ольга, будто оправдываясь.
Она вынула из пачки сигарету, и я увидел, что пальцы у нее подрагивают.
- А что произошло потом? - спросил я.
- Она замолчала, - коротко и как-то напряженно сказала Ольга.
- В каком смысле?
- Просто замолчала. Навсегда.
- Она заболела?
- Видимо, болезнь в ней жила давно. Но в тот вечер они пошли на концерт Рудольфа Керера, вернулись в прекрасном настроении, а ночью Володя проснулся от ее плача. Она сидела на постели и тихо плакала. Лыжин пытался ее расспросить, утешить, успокоить, но она молчала. Она в ужасном страхе прижималась к нему, плакала и молчала. Немота пала в эту ночь на нее. И навсегда.
Мне очень не хотелось сейчас задавать Ольге вопросов, и она, наверное, почувствовала это, потому что сама сказала:
- Лыжин показывал ее крупнейшим светилам психиатрии, и все были бессильны: маниакально-депрессивный психоз, мания преследования. У нее и ухудшения не наступало, и не улучшалось никак. И тогда Володю охватила какая-то неистовая идея, что он сам ее вылечит. Он где-то вычитал или слышал, что Парацельс будто бы излечил от безумия женщину, которую больше всех любил на свете. И мы даже не разубеждали его в этой сказке, потому что так для него еще оставалась какая-то надежда. Он работал как сумасшедший, у Александра и то не хватало сил, и они в те годы сделали целый ряд блестящих работ. А потом Володя, видимо, сам разуверился в своих возможностях, да и нервы сдали, вот он и отмочил такой номер…
Я подумал о прихотях женской логики, которая вовсе не так бессистемна, как принято об этом говорить. Ведь пока Ольга говорила о несчастье Лыжина, она была последовательна, искренна и открыто ранима. Но когда дошло до эпизода, в котором всей жизнью, репутацией, честью был заинтересован ее муж, она сразу сделала полный поворот, и я был глубоко уверен, что это не только и не столько шкурная потребность оградить интересы своего дома, сколько неутоленная и непрощенная досада женщины, которую когда-то любил мужчина, или, может быть, она ему только нравилась, а потом вдруг разлюбил или разонравилась - для того, чтобы полюбить другую такой палящей, яростной, страдающей любовью, которая во времени бесконечна - сейчас, пятьсот лет назад и на века вперед. Мы долго молчали, потом я спросил:
- Мне показалось, будто вы сказали, что Лыжина знали за долго до Александра Николаевича?
- Да, Лыжин занимался на кафедре у отца и часто бывал у нас. Однажды он привел Александра, и в разговоре выяснилось, что мой старик хорошо знал Панафидина-отца.
- А откуда были знакомы ваши родители?
- Так они когда-то вместе преподавали в университете - Сашин отец был генетиком, а мой биохимиком, - Ольга вздохнула и огорченно сказала: - Старику Панафидину пришлось несладко - его после знаменитой сессии ВАСХНИЛ признали не то вейсманистом, не то морганистом. Его очень критиковали, и он должен был оставить кафедру.
- А чем он занимался после этого?
- Честное слово, я даже не знаю. Во всяком случае, они уехали тогда из Москвы, потому что Александр перевелся сюда на третий курс из Карагандинского мединститута. Они с Лыжиным быстро подружились, и однажды Володя привел его к нам в гости.
- А как ваш отец относится к Лыжину?
- Ну, мне на этот вопрос трудно ответить. Я думаю, что у отца к Лыжину очень сложное чувство. Володя ведь со второго курса работал у него на кафедре, и папа очень ценил его, называл самым перспективным своим учеником. И в то же время считал, что у Лыжина "не все дома", - она покрутила пальцем у виска.
- В каком смысле "не все дома"? - сердито уточнил я.
Ольга осторожно покосилась на меня, развела своими блестящими струящимися рукавчиками:
- Понимаете, он ведь всегда был какой-то уж очень, необузданный фантазер. Творческому человеку, конечно, необходима фантазия, но ведь всему должны быть пределы и границы…
- Фантазии тоже?
- Безусловно! Особенно для ученых - не ограниченная реальными условиями фантазия превращает исследователя в праздного мечтателя. А у Лыжина все было без удержу: понравилась какая-то идея, так - возможно, невозможно, реально, нереально - ему на все наплевать, носится с этой идеей, как дурень с писаной торбой, пока не упрется в стену. Тогда принимается за что-то другое. Возможно, старик из него постепенно бы вышиб эту дурь, если бы он остался у него на кафедре.
- А что, ваш отец не захотел оставить на кафедре Лыжина?
- Нет, он хотел, но там сложилась трудная ситуация. К окончанию института у Лыжина с Александром уже были кое-какие совместные идеи, которые они должны были проверить экспериментом. Но Александр жил в общежитии, и постоянной прописки у него не было, так что для продолжения научной работы ему надо было попасть на кафедру сотрудником…
- Но место было одно и предназначалось Лыжину? - спросил я.
- Да, - спокойно кивнула Ольга. - Володя сам от него отказался, потому что иначе Александру пришлось бы уехать куда-нибудь по распределению простым врачом, а Лыжин был заинтересован в сотрудничестве с ним. Кроме того, отец считал, что Александр с его талантом и целеустремленностью сможет многого добиться. И Лыжин попросил отца взять на кафедру Александра.
- Так, это я понял, - сказал я, глядя в красивые светло серые глаза Ольги и раздумывая о том, что люди склонны приписывать мерзавцам черноту духа от пепла истлевшего чувства вины и мрачное самоутверждение от зарубцевавшихся угрызений совести. Какая ерунда! Подлость ясноглаза, безоблачна душой, краснощека от задорных людоедских планов. - Скажите, а куда пошел работать Лыжин?
- Он отработал три года в какой-то фармакологической лаборатории, а потом Александр перетащил его к себе в исследовательский Центр.
- К этому времени ваш супруг уже защитил, наверное, кандидатскую?
- Да, конечно! И прошел по конкурсу в Центр старшим научным сотрудником.
- А вы не знаете, у Лыжина были за это время какие-то успехи?
- По-моему, нет. Он, в общем-то, бестолково распорядился этими годами. Но когда он пришел к Александру, у них начало выходить много работ и публикаций.
Я неожиданно спросил:
- Простите, а как ваш отец относился тогда к Александру Панафидину?
Ольга засмеялась:
- Странный вопрос! Отнесись он к Александру плохо, зачем бы он оставил его у себя на кафедре? Он всегда очень уважал его.
Стараясь придать бестактному вопросу характер шутки, я спросил:
- Ну, а может быть, помимо уважения, он видел в нем еще и будущего зятя?
- Ха! Это вы не знаете моего батюшку! Он принципиален до глупости, и на все соображения такого рода ему чихать. А кроме того: я вышла ведь за Александра много позже. И к счастью, никогда об этом не жалела.
- И к счастью, никогда об этом не жалели, - повторил я, потому что в словах Ольги мне послышалась настойчивая потребность доказать себе самой безусловную правильность однажды сделанного выбора, истерический накал ненужной откровенности в публичной демонстрации своего собственного, личного, индивидуального, только ей принадлежащего семейного счастья.
Я улыбнулся и сказал:
- Значит, остается прожить далее в любви и согласии сто лет и умереть в один день…
- Да, я мечтала бы о такой участи, - вполне искренне сказала Ольга. - Но в наше время никто не живет по сто лет. Особенно с такой нервотрепкой на работе, как у Александра. Они из-за этого метапроптизола все прямо с ума посходили.
Я безотчетно отметил про себя, что Ольга уверенно предполагает прожить дольше мужа. Напрасно: никто не знает часа своего - ни с сильной нервотрепкой, ни в безмятежном домашнем хозяйствовании.
- Ольга Ильинична, вы не можете мне объяснить - я ведь не специалист - почему вокруг именно этого препарата столько волнений, столько страстей пылает?
- Ничего удивительного - это ведь будет выдающимся научным открытием. Такие события высекают на золотых скрижалях.
- Не может быть! - притворно изумился я.
- Еще как может! Вы слышали о комиссии научного прогнозирования ЮНЕСКО?
- Нет, не слышал.
- Эта комиссия составила план-прогноз крупнейших открытий человечества в течение предстоящих ста лет. Вот они относят создание эффективных химических препаратов для лечения психических болезней на 2010–2020 годы. Получив метапроптизол, Александр обгонит эпоху на 30–40 лет. Это Государственная или Нобелевская премия, это свой научно-исследовательский институт, это безграничные научные перспективы.
Разумом, рассуждением я понимал, что нелепо, просто бессмысленно возмущаться Ольгой, сердиться на нее, она - продукт определенного нравственного воспитания. Но подавить в душе острое желание омрачить безоблачно-радужный небосклон ее видения жизни я не мог.
- Ольга Ильинична, а не может так статься, что кто-нибудь другой, не ваш муж, получит метапроптизол?
- Насколько я знаю от него, над этой же проблемой работают японцы и швейцарцы. Там есть очень мощные концерны - "Торей" и "СИБА"…
- Я не имею в виду иностранные фармакологические концерны. Что бы вы сказали, узнав, что препарат синтезирован у нас?
Ольга недоверчиво хмыкнула:
- Перестаньте! Этого не может быть!
- Как вы говорите - "еще как может". В жизни всякое бывает, - я встал, прошелся по комнате, остановился у окна, выглянул на улицу. У подъезда притормаживал ярко-алый "Жигуленок". Отворилась дверь, из машины вылез Панафидин. Отсюда, с пятого этажа, автомобиль с раскрытыми дверцами казался мне похожим на огромную железную бабочку, расправляющую крылья, готовую подпрыгнуть и лететь, не ощущая своего веса, к синему горизонту.
Панафидин снял со стекла "дворники", бросил их в кабину, достал с сиденья желтый портфель, захлопнул двери, сначала левую, потом правую, и бабочка, сложив свои крылья, стала тяжелой, смирной, обтекаемой.
А хозяин усмиренной краснолаковой летуньи запер замок, четким прямым шагом пересек тротуар и направился в подъезд. Это шел очень уверенный в себе человек, уверенный в делах своих, знающий наверняка, что он уже почти-почти обогнал эпоху на тридцать-сорок лет, завтрашний нобелевский лауреат, научный руководитель института с безграничными перспективами!
Я повернулся к Ольге, которая по-прежнему молча смотрела на меня с недоверием, похожим на недоумение - шучу ли я с ней так глупо, или… Или?
- Да-да, - кивнул я. - Похоже, что это факт. - И вспомнил, с каким вкусом, с каким ощущением собственной посвященности, с каким апломбом повторяла она слова, несомненно, слышанные от мужа: "Этого не может быть - это артефакт!"
- Александр знает об этом? - растерянно спросила Ольга.
- Думаю, что не знает. Но мы сейчас у него самого спросим, - сказал я, и в тот же момент в прихожей раздался звонок. Ольга бросилась к двери, я неспешно двинулся за ней, щелкнул замок, вошел Панафидин - спортивно подтянутый, весело-злой, точно знающий, чего стоит фора в тридцать-сорок лет перед всем маленьким человечеством, перед всей эпохой.
- А-а, у нас в гостях неутомимый следопыт? - благодушно протянул он. - Рад видеть, давайте вместе ужинать.
- Спасибо, не могу. Я скоро ухожу. А заглянул я к вам, чтобы узнать ваше мнение о Лыжине.
- О Лыжине? - медленно переспросил Панафидин, и глаза его льдисто полыхнули за стеклами очков.
"О Лыжине?" - сказал он так, будто мучительно припоминал эту фамилию - вроде бы и знакомое имя, ведь наверняка доводилось слышать, а что-то сейчас никак не удается припомнить.
Но Панафидин переигрывал - и менее настороженный человек, чем я, увидел бы, что ему не надо вспоминать, кто такой Лыжин, он очень хорошо знает, кто такой Лыжин, он помнит о нем всегда, и всегда, во все времена, думает о нем.
Ольга, ничего не понимая, переводила взгляд с меня на мужа, четко фиксируя женской интуицией неестественность ситуации, мгновенно возникшие токи нервного напряжения и взаимной неприязни между нами, и хотя и заняла, не раздумывая, почти рефлекторно, сторону мужа, все равно не могла объяснить причину этого недоброжелательства. Она ведь прекрасно помнила, что Александр ей рассказывал про сыщика, интересовавшегося метапроптизолом, которым занимаются он и Лыжин. Но, судя по их репликам, ей показалось, что такого разговора не было, что вообще имя Лыжина не упоминалось в их разговоре и впервые всплыло только сейчас. И почувствовала, что наговорила много лишнего. На всякий случай она сказала:
- Я вам сейчас подам в гостиную кофе, - и ушла на кухню, оставив нас вдвоем.
- Я хотел с вами поговорить о Владимире Константиновиче Лыжине, - сказал я. - Был у вас такой сотрудник и соавтор нескольких изобретений. Помните?
- Да, помню, - помолчал и добавил: - Конечно, помню.
Он закуривал, удобно устраивался в кресле, потом снова вставал за пепельницей и вновь устраивался в кресле, и я видел, что все эти маневры имеют целью выиграть хоть несколько секунд, чтобы тщательно продумать ответ - он не ожидал, что я так быстро выйду на Лыжина.
- Вы не знаете, чем занимается сейчас Лыжин? - спросил я.
- Мне кажется, он работает руководителем биохимической лаборатории в какой-то неврологической больнице.
- Мне тоже так кажется, но только он не руководитель, а старший лаборант.