- Отставить разговоры! - повторил Байрамов. - Теперь глядеть надо. У нас говорят: змеи никогда не приходят в одиночку.
На все у этого Байрамова своя примета или присказка. Не всегда он высказывал их к месту, но теперь возразить было нечего. И в самом деле, так хотелось поговорить о таинственной белой фигуре, мелькнувшей в луче, повспоминать то, что было и чего не было. Но не следовало отвлекаться.
Оставшиеся до рассвета два часа мы просидели почти молча. Еще несколько раз бегал я к своему прожектору, обшаривал голубоватым лучом волны и камни. Но все было тихо, как вчера, и позавчера, и каждую предыдущую ночь.
- Ничего, - утешал меня Кузовкин, когда мы по серой утренней тропе возвращались на заставу. - Тебе еще повезло. Другой за два года службы ни разу живого нарушителя не увидит.
- Чтоб их вовсе не видеть!
Но я лукавил. Очень даже хотелось поглядеть вблизи на "своего" нарушителя. И очень я опасался, что начальник заставы не учтет этого моего желания.
Так и получилось: к нашему приходу нарушитель был уже отправлен в отряд. Как и вчера, сидел у телефонов дежурный, как вчера, стоял на крыльце прапорщик Сутеев, выглаженный, отутюженный, встречал восход солнца. Я взглянул на тропу, ведущую к поселку: может, и Таня придет, как вчера? Но Таня, видно, спала в это утро спокойным сном. И я, помаявшись в одиночестве с еще не остывшим своим возбуждением, пошел спать.
Утром, то есть уже днем, когда подняли нас по общему подъему, прибежал в спальню дежурный по заставе, крикнул с порога:
- Алексеев - к начальнику!
"Вспомнил наконец", - подумал я, не торопясь оделся и пошел в канцелярию выслушивать заслуженную (как мне казалось) благодарность.
Начальник заставы сидел зеленый, невыспавшийся. У него были пухлые щеки добряка. На первом году службы я думал, что вид этот обманчив - так безжалостно выматывал он нас учебными тревогами, - потом понял, что начальник-таки добр. Только армейская доброта отличается от гражданской. Она суровее, беспощаднее и… самоотверженнее: когда надо было позаботиться о ком-то из нас, бестолковых и неумелых, начальник не жалел себя.
Сейчас начальник показался мне обрюзгшим и постаревшим. Он устало из-под бровей посмотрел на меня и сказал:
- За бдительность вам будет объявлена благодарность…
Я стоял и молчал. Не кричать же "Служу Советскому Союзу!", когда тебе говорят, что благодарность не объявляется, а будет объявлена. К тому же теперь я понял: совсем не за этим вызвал меня начальник, совсем не за этим.
И тут он вынул и положил на стол знакомые мне газетные вырезки.
- Читали?
- Так точно.
Он снял фуражку, строго, совсем как наш учитель по физике, поднял глаза и постучал пальцем по листикам.
- Вы понимаете, что здесь задет не только лично Курылев, но и честь заставы?
- Так точно! - машинально ответил я. Хотя, если говорить совсем откровенно, о чести заставы я как-то и не подумал.
- Некий литератор, видимо имея только предположения, бросил тень подозрения на память человека. Наш долг опровергнуть это. Или… или подтвердить. Вы меня понимаете?
Воодушевленный таким доверительным разговором, я начал выкладывать свой план насчет того, что хорошо бы встретиться с Таней и через нее организовать из школьников группу поиска, пустить их по дворам…
- Погодите с оглаской, - сказал капитан. - Поговорите сами со старожилами в поселке. Вы и Курылев, пока достаточно. Обязательно зайдите к хромому Семену Чупренко, он был тут в оккупации. Ваша Таня покажет его дом.
Я задохнулся от таких слов: "Ваша Таня!" Если начальник так говорит, значит, ему Нина уже напела про наши отношения. А Нине могла сказать сама Таня… Оглушенный музыкой, звучащей во мне, я думал, что она звучит и вокруг. Так глухарь ничего не видит и не слышит, когда поет.
- Слушаюсь, товарищ капитан! - гаркнул я, не в силах спрятать распиравшую меня радость. - Разрешите выполнять?
Моя беда в том, что я не умею скрывать своих чувств: что на душе, то и на лице. Потому-то ребята, проходившие мимо канцелярии, когда я вышел, все, как один, уставились на меня.
- Отпуск получил? - спросил дежурный.
- Больше!
Дежурный в недоумении пошевелил губами и, так и не придумав поощрения, которое могло быть больше отпуска на родину, отвернулся к своим телефонам. А я побежал искать Игоря Курылева.
- Молодец! - сказал ему, хлопнув по плечу. - Так и знал, что сам расскажешь начальнику.
- Да я не хотел, - замялся Игорь и смешно сморщился, отчего все веснушки на его круглом лице еще больше потемнели. - Он сам откуда-то узнал. Чего уж было, пришлось рассказывать.
Моя восторженность сразу оплыла, как рисованная красота девушки, попавшей под дождь. И все перевернулось. Простые слова начальника показались снисходительными намеками, улыбки - усмешками. Значит, он знал, кто первый начал разносить тайну? Я сказал Тане, Таня - Нинке, Нинка - отцу. Но не бежать же объясняться? Тем более что у меня имелось четкое задание начальника, от которого мне совсем не хотелось отказываться. Оставалось сделать вид, что все в порядке, и замаскировать свое смущение повышенной активностью.
Я дозвонился до Тани, потребовал, чтобы она бросала свои уроки для более серьезного дела - для встречи с нами. Таня сначала рассмеялась, потом обиделась. Но, узнав, в чем дело, согласилась выйти на пару минут показать дом, где живет Чупренко.
Оказалось, что этот дом я и сам мог найти с закрытыми глазами. Жила в нем двенадцатилетняя девчонка по имени Воля, которую на заставе все хорошо знали и называла не иначе как Волчонком, потому что была она хуже любого мальчишки, лазала по границе, совсем не считаясь с нашими пограничными правилами. А еще мы называли ее "нашим проверяющим": не проходило месяца, чтобы по ее милости не поднималась "в ружье" тревожная группа. То Волька наследит, где не надо, то удерет купаться, переполошив всю заставу. Она и внешне походила на мальчишку - длинная, худющая, с короткой прической. Сколько я видел ее, всегда щека у Вольки оттопыривалась: чаще за щекой была конфета, а то просто камешек или еще какая "детская драгоценность". Отца у Вольки не было - бросил еще до ее рождения. Мать работала бригадиром в колхозе и всегда была занята. Воспитанием девочки занимался ее дед, тот самый Семен Чупренко. Но воспитатель он был своеобразный: считал, что мир вокруг правильный и воспитывает лучше всякого педагога. Короче говоря, он просто не обращал внимания на внучку, и она росла сама по себе, делая что ей вздумается, верховодя и мальчишками и девчонками.
Похоже было, что "педагогическая теория" Семена Чупренко оправдывалась. Несмотря на беспокойный характер, а может и благодаря ему, Вольку все любили. Потому-то в карманах ее мальчишеских брюк всегда были конфеты.
Все это я знал из Таниных рассказов, которую возмущал такой метод воспитания. Меня же это смешило. Разумеется, если разговор происходил не сразу после того, как по вине Волчонка нас среди ночи поднимали "в ружье". Всегда ведь относишься с юмором к тем заботам, которые тебя не касаются.
И на этот раз я увидел Вольку с конфетой за щекой. Торопливо, словно боясь, что мы помешаем, она сунула за щеку еще одну конфету, смяла, отбросила обертку и уставилась на нас настороженными круглыми глазами.
- Чего ты испугалась? - ласково спросила Таня.
- И не думала, - с вызовом сказала Волька и, смешно пошевеливая бедрами, что, вероятно, означало полную независимость, прошла за угол дома. И тотчас выглянула оттуда, наблюдая за нами.
- Семен Иванович дома?
Она пожала плечами и ничего не ответила.
Чупренко сам увидел нас в окно, стуча протезом, вышел навстречу, морщась в улыбке, пригласил в дом.
- Мы к вам, Семен Иванович, - сказала Таня. - Вы ведь п-первый старожил в п-поселке, скажите, не помните ли такого человека - Ивана К-Курылева? До войны он тут н-на заставе служил.
- Курылева-то? Как же его не помнить, как же! - обрадовался Чупренко. - Курылева да не помнить! Геройский был человек, геройский.
Мы переглянулись.
- А что вы о н-нем помните?
- Да все. Старое-то лучше помнится. Куда вчера очки задевал - вышибло, а старое - вот оно…
- Ой, ребята, б-бежать мне надо, - спохватилась Таня. - Но ведь вы расскажете, п-правда?
- Хороший был человек, хороший, - без прежнего воодушевления заговорил Чупренко, проводив Таню глазами. - Помню, еще за Анной Романько ухлестывал. Свадьбу собирались играть, а тут война. Красивая была Анна-то, вот как ваша учительница. Они ведь сродственницы.
Игорь даже, привстал, услышав такое, и расцвел, покраснел весь. Ясное дело, ему эта родственность показалась знаменательной: не удалась любовь одному Курылеву, так, может, удастся другому! И он принялся расспрашивать об этой родственной связи.
- Семен Иванович, - прервал я Игоря, - а не помните ли вы катер в нашей бухте? Он тут в сорок первом разбитый на камнях сидел.
- Как не помнить! Он тогда же и утонул, как Иван тут объявился.
Игорь побледнел, уставился в пол.
- Что же, сам и объявился?
- Сам не сам - не знаю. А только ночью пошел немецкий патруль к берегу, ан нет, не пускают. Мы было обрадовались, когда стрельба началась, думали - наши пришли. А наших-то было всего ничего - один Иван. И откуда он только взялся?!
- Значит, он стрелял?
- А что делать, когда обступили. Был тут гауптман Кемпке, прямо пеной изошел, пока кричал на своих. А они только сунутся, глядишь, кто-то уж лежит. Метко стрелял Иван, это я еще по довоенному знал.
Теперь мы с Игорем переглядывались поуверенней. Все-таки свидетельство: если отбивался, значит, не попал в руки немцев, не предал. И значит, приврал тот, кто писал "быль".
- А вы уверены, что это был именно Иван Курылев? - осторожно спросил я.
- Да ведь назвался.
- Кому?
- Немцам. В переговоры вступил. Сказал, что утром в поселок придет, сдастся. А утром немцы сунулись, а он их пулеметом… Ну а потом я его и сам видал.
- Убитого?
- Зачем? Парламентером к нему ходил… Чего вы уставились? Гауптман Кемпке приказал. Велел записку передать, ультиматум, значит. - Чупренко постучал кулаком по твердому колену. - Тогда у меня своя нога-то была…
Слова обрушивались на нас, как лавина. Не успеешь опомниться от одной новости, как тут тебе вторая и третья.
- Погодите, Семен Иванович! Какой ультиматум?
- Записку. Я ж говорю: гауптман Кемпке послал. Он тут в поселке главным был. Велел передать в собственные руки обороняющемуся Ивану. Я и пошел с той бумагой, как с белым флагом.
- А что в бумаге?
Он посмотрел на нас снисходительно, как на детей.
- Если вы думаете, молодые люди, что у гауптмана Кемпке можно было своевольничать, так очень даже ошибаетесь.
- Испугались?
Спросил я это, может, самую малость с ехидцей, потому что непонятно было, как это держать в руках такую бумагу и не заглянуть в нее.
Чупренко очень точно уловил это мое ехидство, сразу взъерошился весь, вскочил, забегал по половику, задевая протезом за стулья. На полу лежали, резко контрастируя с сумрачной хатой, полосы солнечного света. И это мелькание из солнца в тень и обратно еще усиливало впечатление его нервозности и суеты.
- Вот что, молодые люди, молодые, да ранние, если думаете, что я пособником немцев стал, так идите вы отсюдова, идите и идите…
- Нельзя же так, - возмутился я. Но было уже поздно.
- Идите и подумайте дорогой, что есть храбрость, а что - глупость. Я и тогда постарее вас был. Пусть-ка приходит ваш начальник, он уж поймет, ему и расскажу.
Наша экспедиция позорно проваливалась. Страшно было подумать, что скажет начальник заставы, когда мы доложим об этом инциденте. А может, ничего не скажет, только посмотрит с укоризной, что ничуть не легче. Может, даже и тяжелее, потому что всегда тяжко, если тобой недоволен человек, которого ты уважаешь.
- Извините, Семен Иванович, - промямлил я. Но он уже ничего не хотел слушать. Покружив вокруг стола и сбив все половики, он нырнул в соседнюю комнату и затих там.
- Н-да, выяснили! - со злостью сказал Игорь, не глядя на меня. - Надо Таню звать, теперь только она поможет.
Уж не знаю, с чего он взял, что Таня окажется красноречивее нас. Наверное, все время думал о ней, вот и сказал. Но, странно, меня как-то не задела эта мысль. Может, потому, что я уже придумал, как обойти строптивого Семена Чупренко.
- Надо разыскать окоп, в котором был Иван. Раскопаем, гильзы найдем, может, и оружие…
У меня не повернулся язык сказать, что там же могут оказаться останки и самого Ивана. Если он погиб в своем окопе, то там его и закопали.
- Как мы найдем? - сказал Игорь.
- А я покажу, - послышался нервный тонкий голосок. В углу сидела Волька, про которую мы совсем забыли за разговором, сосала свою конфету.
- Откуда ты знаешь?
- Дедушка говорил. Ходили купаться в бухту, он и говорил. Я еще гильзу нашла. - Она стремительно нырнула под кровать, громыхнула там каким-то ящиком и протянула нам позеленевшую помятую гильзу, каких теперь не увидишь на заставе, - большую, с узким горлышком для пули.
- Ух ты, молодчага! - Обрадованный, я схватил Вольку за узкие плечи, но она вырвалась и отскочила, словно ее собирались укусить.
Торопясь и толкаясь, мы вышли на крыльцо. И тут услышали голос Чупренко, выглядывавшего в форточку:
- А чего вы вспомнили его, Ивана-то?
Это был резонный вопрос, и странно, что он не задал его в самом начале разговора.
- Это мы и собирались сказать, да ведь вы сами не захотели слушать, - сказал я елейным голосом.
- Не захотели, не захотели, - проворчал Чупренко, через минуту выходя на крыльцо. - Али нашли чего?
- Нашли. Родственника. Вот он - Курылев.
Чупренко скептически оглядел Игоря с ног до головы и сказал, обращаясь к нему:
- Ну пошли, раз так, покажу.
Мы шли по поселку своеобразным строем: впереди Чупренко, за ним мы с Игорем, дальше Волька с гильзой в кулаке. На нас оглядывались, спрашивали, посмеивались: что, мол, такое натворил Чупренко, что его ведут пограничники? Мы проходили молча, но у Вольки язык был не завязан, и она, не останавливаясь, охотно разъясняла, что приехал родственник убитого в войну пограничника, и теперь они идут искать его могилу. Такое сообщение, необычное в тихом поселке, привлекло внимание, и к окраине мы подошли уже с порядочным эскортом мальчишек. И только там, на окраине, я вспомнил предупреждение начальника заставы не разглашать пока истории с Иваном. Но теперь тайны больше не существовало, и нам оставалось только одно: самим лишить эту историю ореола тайны и тем исключить слухи.
Громко, чтобы все слышали, я начал рассказывать про катер, упуская, разумеется, все лишнее. Чупренко слушал вполуха. Так мне казалось, потому что он был возбужден, то и дело оглядывался. Иногда забегал вперед и шагал задом, смешно дергаясь, прихрамывая на своем протезе. И поминутно перебивал.
- Значит, не утонул катер-то? А чего они Ивана оставили?
Ответ на этот вопрос мы и сами хотели бы знать. Уж я думал: может, матрос, которого посылали за Иваном, просто испугался, что уйдут без него, и вовсе не искал? Никак не укладывалось в сознании, что так вот просто взяли и бросили товарища на верную гибель.
За окраиной поселка начиналось поле, полого поднимавшееся к морю. Оно было еще по-зимнему серым. Кое-где росли упругие мелкие кусты, и повсюду были разбросаны белые камни, похожие издали на высушенные ветром кости сказочного древнего побоища.
Чупренко провел нас по окраине поселка и свернул на знакомую дорогу, ведущую к бухте. Теперь говорил он, торопясь, словно боясь не успеть, рассказывал, как шел этой степью, думая только об одном: чем бы помочь Ивану. Была б винтовка - залег бы рядом и принял бы вместе с ним геройскую смерть. Но не было винтовки, и он надумал только одно: договориться с Иваном о совместном плане действий. Что ночью он устроит в поселке какую-нибудь заваруху, пожар там или еще что, а Иван чтоб уходил куда-нибудь. Только когда увидел Ивана, понял: не уйти ему - израненный весь, лицо черное от пыли и крови, а правая рука висит плетью, перебитая.
Он притопывал протезом, и желтый ботинок его левой ноги сухо стучал об окаменевшую дорогу.
- Закурить попросил. Был у Ивана кисет, да развеяло табак по табачинке, когда осколком ударило. Ведь из миномета стреляли, когда так-то не смогли. Отдал я ему все, что было в карманах, стал свой план объяснять, да Кемпке, видно, в бинокль подглядел, саданул из пулемета. Очнулся я только на третий день в поселке, бабы уж хоронить собрались. С тех пор и стучу этой деревяшкой.
Он похлопал себя по протезу, остановился, осматриваясь, и шагнул вправо от дороги, полез по склону к кромке обрыва.
- Вот здесь, кажется. Позасыпано все, уж и не найдешь.
Со склона хорошо просматривалась дорога, видно было бухту и каменную гряду, отсекавшую ее от моря. Но само море скрывала пологая выпуклость над обрывом. Мне подумалось, что пограничники, копавшие окоп в начале войны и ждавшие нападения с моря, должны были выбрать позицию повыше. Я поднялся туда, к кромке обрыва, увидел спокойную ослепительно синюю даль. В другой стороне, метрах в сорока, проходила дорога. Отсюда она была видна вся до самого поселка, белевшего вдали россыпью одноэтажных домиков. С той стороны к дороге подступал крутой склон, ближе к бухте он становился отвеснее. И бухта тоже была видна, но каменную гряду скрывал острый выступ горы. Этот выступ, закрывший то место, где был катер, и убедил меня, что остатки окопа надо искать не там, а именно тут. Иначе бы Иван мог все видеть. Темны ночи зимой, но насмотрелся я на них за ночные дежурства, знал, что можно разглядеть во мраке, а чего нельзя.
- Может, здесь? - спросил я.
- Кто его знает, столько лет прошло.
Все неясности давней "были" вдруг сомкнулись между собой, образовав кольцо логически связанных фактов. Иван, вышедший в охранение, вспомнил про удобную позицию и занял ее. Матрос, посланный за ним, не зная об этом, шел по дороге, шел, несомненно, крадучись и поэтому не обнаружил Ивана.
- Вот тут и будем копать, - сказал я, остановившись возле оплывших неровностей на склоне, напоминавших давний окоп.
- Сейчас? - испуганно спросил Игорь.
- Кто и когда будет копать, это решит начальник. Наше дело доложить.
И подумал, что надо попросить начальника заставы отправить Игоря в наряд или еще куда-нибудь, чтобы не мешал при раскопках. Разрывать могилы вообще удовольствие небольшое, а под вздохи родственников - и совсем невозможное.
За что я люблю жизнь на заставе, так это за покой. Вроде бы откуда ему взяться? Ведь говорят же: граница не знает покоя. Только, бывает, вспоминаю гражданку и своего отца. Как часто приходил он домой взъерошенный, нервный. То у него конец квартала, то комиссия или еще что. И у нас бывают комиссии. Одни итоговые проверки чего стоят. А если на границе что случится! И в дополнительные наряды мы ходим, и по учебным тревогам бегаем. А ведь еще надо подтянуть огневую, строевую, физическую, специальную пограничную подготовку…
Все бывает на границе, все, кроме пустой суеты. Уверенность, пожалуй, первое слово, которым можно определить пограничную службу.
Вот и теперь: выстрел на границе - ЧП, нарушитель - ЧП. А вечер на заставе - как и всегдашний вечер: свободные от службы ребята весело режутся в волейбол на едва подсохшей площадке.