Знаете, я как-то говорил с Николаем Васильевичем Пинегиным, другом Седова, одним из тех, кто после гибели начальника привел корабль на Большую землю. Мы шли по выстуженному Ленинграду, и я, молодой парень, почувствовал, что у меня мерзнут руки. "Засуньте за пазуху и приложите к голому телу", - сказал мне тогда Пинегин. Вот как меня начал учить Север зимним вечером на Пряжке… Это действенный совет - я сам им пользовался неоднократно.
Наследием правильных книг из нашего детства становится уважение к перемещению. Это неразлучная пара - перемещение и его описание. В одном из тех романов, где заглавие лучше всего остального, пегий пёс бежит краем моря своей дорогой, не размышляя о её правильности. Он думает о результате и, в отличие от путешественника, не ведёт путевых заметок. Со стороны кажется, что это именно берег Ледовитого океана. Но путешественнику важно не только куда, но и как. Путешественнику важна дорога, её запах и вкус.
Мы движемся, раздвигая воздух и воду, записываем происходящее. Всякий человек - путешественник. Вне зависимости от своего желания он движется, меняя хотя бы одну координату, он движется - вдоль оси времени.
Путешественник, пересекая линии магнитного поля земли, будто генератор - электрический ток, вырабатывает особую энергию странствий, которая сохраняется в путевых записках. Она живёт в них, как электричество живёт в электролите аккумуляторов.
Нужно пространство, чтобы душа обрела свободу. Чтобы пёс освободился от своего хозяина, чтобы его бег стал осмысленен.
Целые системы дорожных символов спят, как семена, под слоем вечного снега. Их почти невозможно отыскать логически, это можно сделать, только доверяя своему путевому собачьему чутью.
Взять ту же географическую карту. В начале прошлого века она была ещё не так счислена и отнюдь не была сфотографирована.
Самомнение путешественника было уязвлено в тот момент, когда белое на карте превратилось именно в снег и лёд, неизвестность была исключена, шар был измерен и уплощён, повешен на стенки туристических контор Кука. Именно тогда родился арифмометр, начался хруст цифр.
Русский Север - место окончательного уничтожения белых пятен на белом пространстве карты. И земли отменялись недавно - в ходе военной ледовой разведки, самолётами, что перекрывали белые пятна своими разведывательными вылетами. Это вам не скорбная история доктора Вольфсона, убитого каюром…
- Давай не будем об этом деле, - прервал его Григорьев.
"Вольфсон" и "каюр" были ключевыми словами, по которым всяк узнавал то старое дело, громкое, как пожар, и вовсе не забытое, как тлеющие угли под пеплом. С одной стороны была романтика и рвущиеся к полюсу капитаны, а с другой стороны - расстрелянный начальник станции и вместе с ним расстрелянный каюр, обвинённый в убийстве.
Их обвиняла вдова, которая потом работала в московской больнице, и было теперь вовсе не понятно, какова правда. Потому как много в истории было врачей, раскрывавших заговоры, вот и сейчас…
Но никакого "сейчас" в этой истории не было, и Конецкий продолжал читать свою лекцию, заведённую, как пластинка, специально для Еськова.
Говорил он теперь о том, как в бескрайних пустынях, на островах и скалистых берегах Русского Севера путешественники встречались, будто старые знакомые в московском метро. Нансен вместе со своим спутником - лейтенантом Иогансеном в 1885 году предпринял попытку достичь Северного полюса на собаках. Они покинули борт дрейфующего во льдах судна "Фрам" и двинулись… "Фрам", кстати, и означает "Вперёд" - и двинулись вперёд - на север.
Им пришлось повернуть назад, и, когда они, усталые и грязные, брели по берегу пустынной Земли Франца-Иосифа, навстречу вышел из-за поворота гладко выбритый человек в клетчатом костюме.
- Я англичанин Фредерик Джексон. А вы - не Нансен ли?
Так Нансен попадает домой - сокращая путь во много раз.
Точно так же, перед тем как встретиться с Богом, Ливингстон в сердце Африки встречает американца Генри Стенли:
- Dr. Livingston, I presume…
В этом величие англосаксонской (и всё же британской) традиции. Невозмутимость, некоторая чопорность. Только благодаря этой традиции британцы единственные, кто сейчас не потерял лицо при распаде своей империи.
Точно так же двое других бредущих к югу людей - штурман Альбанов и матрос Конрад встречают потрёпанного "Св. Фоку".
Их было четверо, но ещё двое не выходят к "Св. Фоке", стоящему у ледяного крошева. Двое сгинули в пресловутом белом безмолвии. Что с ними сталось - неизвестно.
А уже пустующий дом того самого Джексона сгорает в топке "Св. Фоки", приближая его к Большой земле. Так деревянный быт англичанина помогает другим полярникам, на этот раз - русским.
Экспедиция, оставив своего начальника, в вечном северном уединении движется к дому.
По пути выясняется, что встречные рыбацкие шхуны сторонятся разбитого корабля.
Наконец, в разговоре с рыбаками выясняется причина:
- Что нового?
- Да война.
- Какая ещё война?
- Да со всеми! Англичане воюют, германцы, французы…
- А мы?
- А как же-с, и мы воюем-с. Весь мир воюет.
Собственно, идёт четырнадцатый год.
Задолго до папанинской дрейфующей станции капитаны начали пользоваться дрейфом - это делали живые и мёртвые. Летом 1884 года у южных берегов Гренландии были найдены вмерзшие в лед личные вещи с экспедиции Де Лонга. Вместе с льдиной доски, матросские штаны и несколько дневниковых листков совершили путешествие от одного края океана к другому. Явлением дрейфа воспользовался Нансен для своего блестящего путешествия на "Фраме". Смотрите, палеонтолог, если вмёрзнете в лёд, то можете невзначай нарушить госграницу.
И это движение льда - с востока на запад, к Гренландии - рождает одну из самых интересных гипотез о судьбе "Св. Анны". Можно представить себе, как льды выносят дрейфующее судно в Атлантику. А там уже вовсю бушует война.
Судно Брусилова идёт под русским флагом, как раз там, где рыскают немецкие подводные лодки. Офицер-подводник ловит в перископ очертания шхуны, флаг, командует ко всплытию… Матросы ловят уже потрёпанный корабль в прицел палубной пушки…
А потом подводная лодка могла быть раздавлена английскими глубинными бомбами, могла дать течь, мало ли что могло случиться потом, и последняя запись об экспедиции Брусилова, занесенная в корабельный журнал подлодки по-немецки: "Потоплено неизвестное судно", осталась на дне Атлантики.
Капитаны плодятся и множатся, уже сотни кораблей ломают лёд.
От тех, прежних, остались только обломок дерева, вещь, чехол от ножа.
И тысячи книг.
Но тут Еськова попросили всё-таки сходить за хлебом к соседям. Понятно, что никакого хлеба пирующим не надо было. Хлеб у них был - вот он, на столе, но ему, Еськову, чтобы показать, что всё-таки любят его, сперва рассказали историю о капитанах, даже сказку о Брусилове, потопленном германцами, а потом всё же за хлебушком послали.
Просто Еськов не должен был слышать того разговора, что сейчас произойдёт.
И он ничуть не обиделся, а вышел, аккуратно притворив дверь.
Ни к кому за хлебом он не пошёл, а двинулся по коридору вправо. Постучал в дверь к своему товарищу Капкову. Капков тосковал. Что-то у него было неладное, то ли дурное письмо из дома, то ли заело его одиночество, поэтому у него можно было провести время, а заодно и ободрить.
Еськов стукнул в продавленную дверь - и раз, и другой, и третий, и только через несколько минут она открылась.
Он успел увидеть в щель только неестественно белую, как ему показалось, женскую ногу. Нога лежала на капковской кровати и, казалось, существовала без туловища - такая она была полная, красивая и неестественная здесь.
В дверной щели торчал нос Капкова.
И Капков сурово сказал, не спрашивая даже, "чего надо":
Закон Главсевморпути -
Третий должен уйти.
Еськов понял, что проблема его товарищества с одиночеством, кажется, решена. Он вздохнул и пошёл дальше искать гостеприимных жильцов.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Еськов в геологическом управлении, свитер, связанный из мамонтовой шерсти, битва майора Прилуцкого, война современная, желания Ежова и Круглова, перевод Еськова на остров Врангеля
В несколько минут все было кончено: мертвые и раненые усеяли обширную площадку; десяток вампу, перескочивших стену и искавших спасения в бегстве, упали под выстрелами преследователей.
Сергей Обручев. "Земля Санникова"
Всякий воин может победить сильного врага, если достаточно храбр. Но редкий воин побеждает самого себя.
Карл Гамме. "Большая эскимосская война"
Певек, январь 1951
69°42′00″ с. ш. 170°19′00″ в. д.
Выйдя из управления, Еськов остановился у черепа быка-примигениуса.
Это было напоминанием об университете, напоминанием о прежней жизни и палеонтологии. Череп напоминал Еськову о том, зачем он здесь, он будто передавал ему привет, как останки Йорика передавали привет из детства Гамлета.
Казалось, что череп этот отрыли прямо здесь, но Олег давно рассказал ему историю черепа.
Олег говорил, что череп был найден на равнинном острове, нафаршированном костями мамонтов и прочих крупных зверей. Позапрошлый год Семен Копков, делавший приблизительную съемку острова, нашел в свежеобвалившемся береговом обрыве целый, заросший шерстью, бок мамонта. Волосы у мамонта были длинные, рыжие, под ними - эдакий пух. Копкову пришла идея - связать единственный в мире свитер из мамонтовой шерсти. Два дня ножом и ногтями он драл её, надрал, наверное, пуд и отмыл в морской воде. Рации Копков не имел, и Академия наук про того мамонта не узнала, потому что осенние штормы начисто слизнули торфяной обрыв.
Этот рассказ Еськов крепко запомнил, свитер щупал сам (отметив про себя, что шерсть там присутствовала разная, и овечья в том числе) и действительно сгорал от зависти.
Мамонты - это было его дело, дело особого рода.
Он пришёл сюда, на берег Ледовитого океана, как Ахав за своим Белым Китом.
Эту книгу украли у Еськова в школе, когда он не дочитал ещё последних страниц. Книга исчезла навсегда, но он ощущал, как и тогда, особый запах безумия погони за главной целью.
Он помнил, как сюжет в книге ускорялся, как страница за страницей действие становилось необратимым, коготок увяз - всей птичке пропасть, и команда сумасшедшего китобоя была не в силах скинуть липкий морок.
Еськов отдавал себе отчёт, что и он сам подвержен этому безумию, но считал, что может пока контролировать его.
Безумие привело его сюда, и он физически ощущал присутствие призраков с бивнями.
Бивни, кстати, валялись повсюду.
Бивнями тут никого нельзя было удивить.
Ещё в Москве он видел старинные рисунки, всегда восхищавшие его точностью гравировки, изображавшие древние палатки на мамонтовых бивнях вместо каркаса. Шесть бивней образовывали дом аборигена, а переменив место лагеря, кочевой народ оставлял каркас на старом месте, потому что на новом можно было выкопать из-под мха точно такие же кости. И верёвки из мамонтовых волос были ему не в новость - их находили тоже, хотя о других свитерах, кроме копковского, он не слышал.
Именно на островах они должны оставаться дольше всего - островах, отрезанных от материка водой, которую человеку было трудно преодолеть.
Об оценке временного лага он даже и не думал.
На севере Сибири сроки мамонтов могли быть уменьшены охотниками, и это занимало Еськова чрезвычайно. Первобытные охотники не могли конкурировать с тем, что в конце плейстоцена и начале галоцена климат стал тёплым и влажным. Тундростепь отступила к северу, и это было началом конца.
Но как, как это происходило именно здесь, было пока непонятно.
Еськов оказался как мамонты в своей климатической нише: Дальстрою мамонты были особо не нужны, Академия наук занималась ими в Якутии, и у Еськова, как он считал, было несколько лет форы.
Здесь мамонты должны были быть поменьше - в силу скудности рациона, но…
Иногда Еськов забирался на гору и задумчиво глядел на север, туда, где невидимые, плыли в холодном море редкие острова.
Гора эта стояла напротив Синюхаевской сопки и имела имя Майорской. А название это было дано по странной легенде, будто лежит внутри этой сопки голова русского майора. А как задует по побережью страшный ветер южак, то начинает эта голова говорить с северным народом о разных тайнах, отмеряя своим врагам сроки бытия.
Но история это давняя.
Майор Прилуцкий вышел из своего острога и отправился с отрядом на север, вдоль береговой линии.
Двигался он медленно, по десяти вёрст в день, и сейчас ехал на нартах. Были нарты в четыре оленя, а войско его ехало в обычных санях.
Однако знал майор, что скоро придётся идти пешком, вьюча всё, что можно унести, на оленей. Но хоть наложишь на оленя два пуда, но долго он их не утащит.
Он был майором с лета года 1742-го, и не так давно вернулся в свой острог. Коряки не сопротивлялись пришельцам с севера, и Прилуцкий пошёл наказывать тех, кто не успел спрятаться.
Приказы были сенатские, бессмысленные и неисполнимые. Провианта не хватало, и Прилуцкий писал скорбные рапорты: "Пришли в пропитании в великую нужду и голод, отчего уже и видеть жалосно".
А было майору лет около пятидесяти, и происхождения был он из города Тобольска, и махал саблей в Сибирском драгунском полку.
А у берега океана он дрался давно. Год сменялся за годом, а волны всё так же катились к подножию сопок.
Ещё будучи капитаном, в 1731 году он воевал северный народ, и воевал успешно. Тогда он вышел из своего острога с двумя сотнями казаков, а всего у него было пятьсот человек войска. По тундре брели олени и волочили на нартах лёгкие пушки. Понемногу олени превращались в еду, а пушки переходили к следующим. Те, кто присягнул короне империи и вышел в путь, были освобождены от податей на год, и это был дальновидный ход.
Но в этом краю текло своё, сжиженное холодом время и всё было по-другому - Прилуцкий будто вернулся во времена Смуты и, как во времена Смуты, стал носить стальной шлем с прорезями для глаз.
Шлем этот горел на солнце и пугал северный народ.
В сказках северного народа шлем также значился - как часть человека зла, зла абсолютного именно потому, что оно имело вид человека. Когда в остроге появилась оспа, Прилуцкий отпустил домой больных пленных. Расчёт оказался верен - северный народ поредел. Но и так он не жалел непокорных - карательные отряды под его началом жгли стойбища, угоняли женщин, детей и скот. И в тот момент, когда приводил он к присяге покорившихся, колыхались над северной земле три шёлковых знамени - тавтяное, дорогильное и киндяшное. На одном был образ Спасителя, на другом - Богородица, а третье выцвело так, что неведомы были на нём черты и резы.
Но всё это длилось и длилось так, что, казалось, война будет вечна.
Но не знал майор, что в дальнем стойбище земли Ырт уже собрались старики и едкий дым течёт по их лицам. Думают старики, что делать и как извести злом зло.
А молодые колдуны бьют в бубны снаружи чума, и звук этот тосклив и тревожен.
Решение пока не найдено, но водяное время майора вдруг стало течь по-другому, не плавно и мерно, а прерывисто и нервно, как течёт ручей перед тем, как схватиться льдом.
Майор стал бивуаком и принялся опрашивать разведчиков.
Дело ему не нравилось - он наступал в пустоту, и время работало против него.
Вместе с толмачом допрашивали случайного охотника, но так ничего и не добились. Враг был где-то рядом - и вместе с тем его нигде не было. Майор боялся оказаться в засаде и только по протяжному свисту чужого вождя узнать об атаке.
Он уже слышал этот протяжный звук, что издаёт дырявый олений позвонок, но, кажется, он уже казнил вождя-свистуна.
Майор был безжалостен, и враг был под стать ему. Лучше было умереть в бою, но пытали даже мёртвых воинов. Павших поджаривали, как поджаривали и раненых, резали и тех и других, а часто отрезали голову на память. Обряды были жестоки и просты, жизнь стоила мало, и северный народ так же спокойно лишал себя жизни, как и забирал жизнь у других.
Майор знал, что так убили его вечного соперника, капитана Шестова, лет десять назад. Зайдя с тыла, туземцы погнали прочь другое племя, присягнувшее империи, и потом уничтожили оставшихся стоять казаков одного за другим. Майору было жаль капитана, с которым он ходил в равных чинах и наперегонки писал доносы. Один писал в Якутск, другой - ещё дальше, но капитан Шестов навек остался в этом краю, и ему, убитому, высверлили голову, чтобы вышел вон его дух воина и не мстил больше северному народу.
И вот соперник навсегда растворился в тундре, а он, Прилуцкий, получил следующий чин и теперь снова едет по пустынной земле.
Только он не знает о том, что старики в дальнем стойбище уже сговорились, перестал тлеть и куриться волшебный мох и умолкли бубны.
Мчат нарты к войску северного народа что-то укутанное в оленьи шкуры, и готовится войско биться с ним, с майором, в час перемены времени.
Ничего этого не знает майор, хоть тревожное предчувствие нет-нет, а дёргает его щёку. Он жил тут долго и привык к медленной войне.
Как ему отступать? Казаки из Якутска давно набраны, и за картографом Роттенбергом тащат ящик с инструментами.
Картограф снимал чукотский чертёж, будто накладывал бумагу на снег - белое на белое.
Майор думает с печалью, что бумаги и карты эти будут сразу же утеряны, как утеряны все прочие его бумаги, кроме донесений, разумеется. Он к этому привык, как привык и к тому, что ведёт войну с северным народом вечно, а успех переходит то к нему, то к противнику. Русские, поделившись на несколько отрядов, нападают на северный народ, а северный народ тревожит русских.
Два раза выходит он против северного народа, и вот идёт на север снова - в третий раз.
14 марта 1747 года майор идёт наказывать северный народ за нападение на коряков.
И вот он с восьмью десятками казаков попадает в засаду.
Был двадцать первый день марта, по-новому, считай, апрель, - и вот северный народ показывается из-за каждой сопки, и бьют в уши майора боевые бубны, обтянутые человеческой кожей.
Вот они рассыпаются горохом по холмам - в своих панцирях из костяных и стальных пластин - и засвистели, запели в воздухе стрелы.
И люди в латах бросаются навстречу русским пулям под прикрытием лучников.
Они успевают добежать, прежде чем русские перезарядят ружья.
И тут майор видит самого себя.
Он увидел себя в рядах язычников, и второй майор шёл навстречу самому себе, как навстречу отражению в зеркале.
Другой майор был одет в такой же кафтан, то есть кафтан такого же цвета, но сшитый из оленьей шкуры.
Однако это был он, майор Прилуцкий, только воюющий с той стороны.