– Любовь живет в сердце? – прошипел злой демон. – Пусть же это сердце замолкнет навсегда!
И в тот же миг дом юноши загорелся сразу со всех сторон. Напрасно девушка пыталась погасить пламя и спасти своего возлюбленного. Дом полыхал, как большой факел, а сзади раздавался дикий хохот демона.
– Любишь ли ты меня, как прежде? – закричала девушка, надеясь, что юноша еще жив.
– Люблю, – раздался в ответ его слабый голос. – Прощай…
– Нет, я не отпущу тебя одного! – воскликнула девушка. – И в другом мире мы будем вместе, также как в этом, – и она бросилась в огонь.
– Будь ты проклята! – завопил демон и лопнул от бешенства, ибо не мог перенести того, что любовь побеждает ненависть, а добро – зло…
Эту историю часто вспоминала Парэ по вечерам, когда Кане уже спал, а она не могла заснуть. Их шалаш из ветвей деревьев и лиан, покрытый травой и широкими листьями, устланный внутри мягкими лепестками цветов, был хорош и удобен, но Парэ он перестал нравиться. Ее не покидали мысли о хаосе, воцарившемся на острове, о войне, которая, вероятно, уже началась. Наставления отца, его совет оставаться здесь, в ущелье, и ни в коем случае не возвращаться в Священный поселок, казались ей все более и более неубедительными. Как можно было жить в спокойствии, вдали от всех бед и несчастий, постигших остров, если она и была причиной этих несчастий! Парэ ни на одно мгновение не пожалела, что полюбила Кане, но она проклинала себя за то, что не вернулась к людям. Чем больше она размышляла, тем крепче становилось ее желание вернуться: вопреки словам Баиры, она надеялась, что ее возвращение восстановит порядок на острове.
Парэ давно бы ушла из ущелья, но ее останавливала любовь к Кане. Что будет с ним? Он, конечно, пойдет за ней, и тогда его могут убить. Люди скажут, что Кане – главный виновник ужасного святотатства, он соблазнил деву, посвятившую себя богам. Парэ не помнила, чтобы когда-нибудь на острове случалось подобное, – но тем хуже для Кане, его поступок становился просто неслыханным по своей дерзости. Если бы Парэ могла убедить людей, что это только она виновата, а Кане всего лишь был очарован ею! Пусть покарают ее, а его простят!.. Но Кане, как быть с ним, он не согласится, чтобы она приняла всю вину на себя и понесла наказание… Как убедить Кане, – вот вопрос, который мучил Парэ, и она не находила на него ответа.
Но напрасно Парэ полагала, что Кане спит и не слышит, как она вздыхает и ворочается по ночам. Кане притворялся спящим, а сам думал о том же, о чем и она, – только он себя считал единственным виновником несчастий, постигших остров. Точно так же, как Парэ готова была отдать себя на суд людей, это готов был сделать и Кане; точно так же, как Парэ удерживало беспокойство за судьбу своего возлюбленного, Кане не давали покоя мысли об участи своей любимой. Когда Кане слышал в ночной тишине тяжелые вздохи Парэ, то приписывал себе их причину: без сомнения, Парэ сочувствовала ему, сама не понимая, почему он переживает.
В один и тот же день Кане и Парэ приняли одно и то же решение: уйти из ущелья незаметно друг от друга. Сердце Кане сжимала смертельная тоска, когда он представлял, что покинет Парэ, и, возможно, им уже не быть вместе в этой жизни; сердце Парэ разрывалась от невыносимой боли, когда она думала, как уйдет от Кане, может быть, навсегда. Утро этого дня нелегко им далось: Кане делал вид, что отправляется, как обычно, на охоту; Парэ говорила, что собирается приготовить сегодня необыкновенный обед. Однако оба они роняли слова невпопад и избегали прямых взглядов, а при расставании обнялись и застыли, скрывая друг от друга слезы на глазах.
Покинув ущелье, Кане быстро пошел в сторону Священного поселка, но у большого поваленного дерева остановился, как вкопанный: старуха Кахинали сидела тут, будто поджидая его.
– Остановись, Кане, Сын Большой Птицы, куда ты торопишься? – скрипучий голос безобразной старухи был исполнен иронии. – Подожди свою любимую Парэ, она тоже скоро будет здесь.
– Кахинали, старая ведьма, зачем ты пришла? – вымолвил пораженный Кане.
– А, ты узнал меня! – хриплый смех старухи смешался с кашлем. – Странно, мы никогда не виделись.
– Есть ли хотя бы один человек на острове, который не узнал бы тебя? – сказал Кане.
– Да, меня помнят, обо мне рассказывают и ко мне приходят за помощью в трудных делах. Ко мне, не к кому-то еще, – произнесла колдунья, осклабившись, от чего стала еще безобразнее.
– Я не просил у тебя помощи и не прошу. Зачем ты пришла? – повторил Кане. – И почему Парэ должна, как ты говоришь, быть здесь?
– Не торопись, Сын Большой Птицы; послушай меня, не торопись. Тебе не надо торопиться, у тебя еще есть время, – глаза старухи сверкнули. – Я тебе обо всем расскажу, – и как знать, не получишь ли ты помощь от Кахинали, даже не желая этого… Ты идешь в Священный поселок? Не ходи, не надо, – этим ты не остановишь войну. Вождь Аравак уже познал прелесть безграничной власти; его уже опьянил запах крови, и Аравак превыше всех богов почитает теперь Бога Войны. Ты не в силах ничего изменить, Сын Большой Птицы, – не думаешь ли ты, что твоя смерть что-нибудь значит для вождя Аравака? Раньше ты был нужен ему живым, чтобы начать войну, – а сейчас он принесет тебя в жертву богам, и это только поднимет дух его воинов. Твоя смерть укрепит Аравака, сделает его войско еще сильнее; ты умрешь для того, чтобы Аравак одержал окончательную победу. Ты хочешь умереть во имя победы вождя Аравака, Сын Большой Птицы? – старуха захихикала, прикрывая рукой беззубый рот.
– Но разве у нас нет народного суда? Разве слова старейшин больше не имеют веса? – с возмущением спросил Кане.
Старая колдунья так развеселилась, что даже подпрыгнула.
– Народный суд? У народа нет нынче права судить. Народ отдал себя демонам, они и вершат суд. Ты отстал от жизни, Сын Большой Птицы, – если бы ты взглянул на лица судей, то увидел бы, как на них проступают демонические черты. Чего же ты хочешь от суда демонов, – правды и справедливости?… А старейшины, – старейшины, ты сказал? О, они прекрасно устроились! Они так хорошо обслуживают демонов, что получают много больше, чем получали раньше, когда были связаны с народом. Слова старейшин по-прежнему весомы, но вес этим словам придается вождем Араваком. Тебя раздавят, Сын Большой Птицы, ты задохнешься под тяжестью слов… Я смотрю, ты растерян, твоя решимость поколеблена? Правильно, правильно… Не ходи в Священный поселок, я научу тебя, что делать. Слушай меня.
– Я слушаю, Кахинали, но не думай, что ты меня убедила, – Кане презрительно прищурился. – Как я могу поверить, что ты желаешь добра мне и людям? Ты, которая всю жизнь сама служила демонам?
– Ты умен, Сын Большой Птицы, тебя не обманешь, – вкрадчиво проговорила колдунья. – Если бы я была молода, я бы полюбила тебя. Не морщись, сын рыбака, ты не можешь знать, какова была моя любовь. Мужчины сходили с ума от моих ласк, исполняли все мои желания, становились моими слугами. Ах, если бы ты встретился мне тогда! Ты бы позабыл свою Парэ, – эту недотрогу, посвятившую себя богам.
– Не смей так отзываться о ней! – воскликнул Кане с угрозой.
– Хорошо, успокойся, – примирительно произнесла старуха. – Я вовсе не хотела обидеть твою возлюбленную. Речь у нас идет о другом: ты спрашиваешь, почему я взялась помогать тебе? Просто ты мне нравишься, Сын Большой Птицы. Нет, нет, не кривись, ты нравишься мне не как мужчина, – о мужчинах я давно забыла и думать, – ты нравишься мне как хозяин всего нашего острова. Ты удивлен? А почему ты удивляешься? Чем ты хуже Аравака и уж тем более его сына Тлалока? Ты достоин стать великим вождем, Сын Большой Птицы. Разве боги не показали свою благосклонность к тебе дважды, в важных делах? В первый раз, даровав тебе победу на празднике, а во второй раз, позволив увести посвятившую себя им деву? Это не просто так дается, сын рыбака, это знак судьбы, нити которой плетутся на небесах… И в третий раз боги будут милостивы к Сыну Большой Птицы: они помогут ему уничтожить Аравака и занять его место. Не ходи в Священный поселок, Сын Большой Птицы, иди к противникам вождя; они повержены, но не погибли, они готовы драться дальше. Твой приход воодушевит их; ты возглавишь войско и сокрушишь Аравака… Что я никак не могу понять, почему они сами до сих пор не пришли к тебе? После их поражения ты для них был бы спасителем. Впрочем, люди поразительно беспечны в своих поступках и постоянно упускают из виду главное: вождь Аравак, ведь, тоже не прислал еще своих воинов, чтобы схватить тебя. А может быть, боги отняли у него память? Поистине, ты – любимчик богов, сын рыбака! – колдунья разразилась лающим кашлем.
Кане, дождавшись, когда она успокоится, сказал ей:
– Напрасно ты стараешься, Кахинали. Ты называешь меня умным, а разговариваешь со мной, как с безумцем. Ты хочешь, чтобы я на жестокость вождя Аравака ответил еще большей жестокостью, чтобы я пролил больше крови, чем вождь, чтобы я внушил людям ужас, больший, чем Аравак, чтобы я проявил больше злобы и коварства, чем он – а так оно и будет, по-иному нельзя победить в этой неправедной войне. Но я не желаю быть злым, коварным и жестоким, и никогда не стану преклоняться Богу Войны. Демоны, которым ты так преданно служишь, не овладеют мною; у меня есть мои добрые боги, у меня есть мой народ, у меня есть моя любовь, моя Парэ.
– Да, да, твоя Парэ, – перебила его старуха. – Так позаботился бы о ней: как считаешь, что сделают с девой, которая сначала посвятила себя богам, а потом предала их? Ты готов, как я вижу, погибнуть за людей, – а ее тоже обрекаешь на гибель? О, она умрет не сразу, – Аравак заставит ее долго мучиться, дабы показать всем, как он карает клятвопреступников и святотатцев! И отец ей не поможет: Баира ослаб настолько, что не сможет помешать вождю… Так ты отдашь свою Парэ в руки Араваку?
– Но я надеялся, я думал… – растерянно проговорил Кане.
– Ты надеялся, что она не узнает, где ты находишься, не забеспокоится, когда ты вечером не вернешься к ней, не побежит тебя разыскивать? – лицо колдуньи расплылось от удовольствия. – Ох, сын рыбака, я так давно живу на свете, что уже умерли все черепахи и попугаи, которые родились со мной в один день, но мне по-прежнему не скучно в этом мире! Да и можно ли скучать, видя, как человек усердно заделывает щели в стенах своего дома, чтобы спастись от сквозняка, но оставляет при этом настежь распахнутыми окна и двери. И так всегда, и так всегда… Ну, не смотри на меня с такой ненавистью, Сын Большой Птицы, пожалей старуху, не обращай внимания на ее болтовню! Что касается Парэ, знай, – ей известно обо всем, что произошло в Священном поселке в ваше отсутствие. Я не буду выдавать ее тайну, но кое-кто наведывал твою Парэ, – также как кое-кто наведывал тебя… Сегодня настало время вам обоим покинуть ваше ущелье; ты принял решение отдать себя на суд, и она приняла такое же решение, – а что тут удивительного, сердца влюбленных бьются рядом и в разлуке, – а уж когда они вместе, то наполнены одной болью и одной радостью… Ага, вот я слышу, как Парэ идет сюда. Я удаляюсь, Сын Большой Птицы, а ты обдумай все хорошенько. Хочешь верь, хочешь не верь, но ты мне нравишься, и я не хочу, чтобы Аравак убил тебя… Смотри, твоя Парэ бежит по тропинке, там, за кустами!
Кане оглянулся, и в тот же миг уловил еле ощутимое движение за своей спиной. Он посмотрел на поваленное дерево, на котором сидела Кахинали: колдунья исчезла, но ему показалось, что над лесом вспорхнула черная птица. Кане потряс головой, чтобы избавиться от наваждения, – и еще через мгновение услышал голос Парэ:
– Ты здесь? Как же так… А почему ты не охотишься?
– Парэ! Моя Парэ! – вскричал он и заключил ее в объятия.
– А я… Я хотела… Я собиралась… – жалобно залепетала она и заплакала.
– Не говори ничего, я все знаю. Ты шла в Священный поселок, чтобы предстать там перед судом и тем самым окончить войну на острове, – сказал Кане, гладя и утешая ее. – Ах, Парэ, Парэ, на что же ты надеялась?
– Но откуда тебе известно про войну на острове и про все остальное? – спросила она, утирая слезы.
– Пусть это останется нашей маленькой тайной, – отвечал он. – Я знаю, что кое-кто наведывался к тебе, и могу сказать, что кое-кто наведывался и ко мне… Сегодня ты решила, что не можешь отсиживаться больше в ущелье, и я решил так же. Что удивительного, – ведь наши сердца наполнены одной радостью и одной болью.
Парэ прижалась к нему и замерла.
– Может, останешься? – сказал Кане, поглаживая ее волосы.
– Нет, я с тобой, – возразила она. – Мы будем вместе, до конца.
– Ну, до этого еще не скоро! – бодро произнес Кане. – Боги не дадут нам погибнуть. Ты, дочь верховного жреца, дева из Дома Посвященных, должна это понимать.
– Я понимаю, – Парэ улыбнулась ему и крепко взяла Кане за руку. – Что же, пошли?
– Пойдем, и ничего не бойся, все будет хорошо.
Каменные идолы
Второй посев урожая был связан с очередными праздниками на острове. Их первые дни были посвящены воде. Плодородной земли на острове не хватало: большая его часть была покрыта лесами, прибрежные и центральные области занимали скалы и горы, а на остальной территории плодородные участки почвы чередовались с теми, которые состояли из песка и камней. Поля, поэтому, находились в разных местах, иногда в безводных; между тем, Бог Дождя имел капризный характер и поливал землю из своих небесных источников не сообразуясь с потребностями хорошего урожая. Островитянам приходилось брать воду из родников и ближайших рек, для этого существовали оросительные канавы. Но их приходилось постоянно поддерживать в порядке, так как они осыпались, размывались бурными дождями, а бывало, что вода просто уходила из родников, или быстрые реки вдруг меняли свои русла.
Отсюда на острове существовал старый обычай: перед посевом второго урожая батата собираться соседям и помогать друг другу в ремонте старых оросительных канав или в сооружении новых. При этом каждый хозяин, к которому приходили на помощь, в благодарность устраивал угощение для соседей, – и оно перерастало в общий праздник, праздник воды.
Распорядок его был следующий: вначале женщины приносили работникам разные легкие кушанья; хмельного не брали в рот до того, как выроют канаву. Когда она была выкопана, хозяин с молитвами отводил воду из источника на поле, – и лишь после этого все соседи, высказав хозяину поздравления и добрые пожелания, садились вокруг разложенных на земле скатертей с пищей и хмельными напитками. После пиршества юноши играли на флейтах из кости горного орла, а все остальные пели и танцевали.
Праздник второго посева начинался после праздника воды. Рано утром люди собирались в гостях у какой-нибудь семьи, и женщины готовили в складчину обильное угощение, которое должно было показать, как хорош был первый урожай, и что того же ждут и от второго. Пока гости кушали, женщины бесшумно выходили во двор и с наполненными кувшинами залезали на крышу жилища или на стену ограды. Едва мужчины покидали дом, как женщины поливали их водой, – это должно было очистить земледельцев от грехов, без чего сажать батат было нельзя. Все селенье наполнялось смехом и весельем, особенно радовались дети.
Облитые водой мужчины готовили мотыги, лопаты и грабли, а хозяин дома выносил поднос, наполненный перетертым бататом, и посыпал бататную муку на правое плечо старосты деревни, чтобы благополучие и счастье не покидали ее жителей. Затем все шли строем, храня торжественное молчание, на поля, а впереди шествовал староста, который нес в руках вылепленную из глины фигурку Матери-Земли. Ее помещали на особом столбе посреди полей, молились ей, просили о покровительстве, подносили дары, – и потом дружно приступали к посадке батата. Работа кипела и быстро подходила к концу; затем начинался праздник – вновь играла музыка, звучали песни, а танцы не прекращались до поздней ночи.
Наутро после этого проходила последняя, заключительная часть праздничной церемонии, главную роль в которой играли женщины, являющиеся олицетворением великой силы плодородия. В этот день первыми пробуждались замужние женщины; в лучших нарядах, они шли к храму Матери-Земли в Священном поселке, или к деревенскому алтарю в селениях острова, и совершали жертвоприношение богине цветами. Женщины молили ее о продлении молодости, красоты, о достижении супружеского счастья и здоровых детях; по возвращении домой они получали подарки от своих мужей.
В это же время девушки сходились вместе в одном из домов, чтобы погадать о замужестве. Каждая из девушек клала в кувшин какую-нибудь из своих безделушек, а другой кувшин наполняли перьями от рыжего петуха и белой курочки. Потом одной из девушек завязывали глаза, и она вытаскивала сперва чью-нибудь безделушку, а потом перышко. Если оно было белым, куриным, то владелица безделушки не могла рассчитывать выйти замуж в будущем году; если перышко было от рыжего петуха, то год обещал супружество.
Девицы, на чью долю выпадало скорое замужество, хотели узнать, конечно, кто будет их суженым, поэтому продолжали гадание. На маленьких плоских камнях они ставили углем особую метку – точку, линию, кружочек, крестик, петельку, галочку и тому подобное – каждая из которых обозначала юношу, прошедшего обряд посвящения в мужчины и имеющего право жениться. Девушки запоминали, какая метка к какому юноше относится, затем снова клали свои безделушки в один кувшин, а камни с метками бросали в другой, – и предоставляли судьбе выбор женихов, вытаскивая поочередно свои вещицы и камушки с обозначением имен юношей.
Надо сказать, что гадание на празднике второго посева было исключительно точным: многие из девушек выходили потом замуж именно за того юношу, за которого было предсказано; в частности, на предыдущем празднике Мауне, согласно гаданию, выпало выйти замуж за Капуну, – так оно и получилось.