- Я полагаю, господин Мюло, что вы опорожнили все шесть бутылок в одиночку, не пожелав приобщить меня к этому делу.
- Господин д'Артаньян, я занимаюсь исследованием.
- Вот как!
- Поймите меня правильно. Мы прошли Бургундию с севера на юг. Благодатный край, он столь мил моему сердцу. Но обратили ли вы внимание на одну вещь?
- А точнее?
- Карета его преосвященства, когда он путешествует в карете, скорее летит, чем катится. Носилки, когда он совершает путь в носилках, тащат с легкостью двадцать четыре солдата. Что из этого следует?
- Да, именно, что следует?
- Что следует, господин д'Артаньян? Двадцать четыре здоровенных бородатых парня поднимают монсеньера как перышко. Никаких остановок для обеда и для дегустации вин.
- Вы великий ученый, господин Мюло.
- А в окрестностях Нарбонна мы плетемся еле-еле. Что прикажете делать в окрестностях Нарбонна ученому человеку? Это неясно… В то время как здесь…
- Да, здесь?
- Здесь все ясно. Здесь надо освободить обширные погреба, чтоб поместить туда изменников. Да сжалится над нами Господь! И здесь, - господин Мюло повысил голос на целую октаву, - мы всего в десяти лье от Шатонеф-дюПап. Отличнейшее вино, господин д'Артаньян.
- Здесь есть и вино Эрмитажа…
- Монашеское вино.
- Одно - как блондинка, другое - как брюнетка… Оно прогрето солнцем.
- Вино придворного аббатства…
- Ле Сен-Пере.
- Священное вино.
- Однако, прежде всего, Шатонеф. Сильнейшее вино. Оно наполняет вашу оболочку и можно благоухать дворянством на целое лье вокруг. Вы будете пить его совсем не так, как пьют иные вина в Париже, жеманясь при каждом глотке. Нет, это вино, как поток, оно зовет "вперед!" стоит лишь открыть ему вход в глотку. Понаблюдайте-ка, вот оно стоит на ступеньках дворца в образе пришельца. На нем восхитительные штаны гранатового цвета, от сапог исходит благоухание виноградника. Чем ближе вы с ним познакомитесь, тем скорее поймете: ваш собеседник знает, что такое жизнь. Обратите внимание, как свободно льется его речь, как сверкает оттенками. Вы чувствуете: вот оно, трепетание языка и дрожание пера на его шляпе.
Приканчивая бутыль, которую он комментировал, Мюло заявил:
- Шатонеф-дю-Пап 1636 года.
- Год, отмеченный поражением.
- Заметьте, годы поражения всегда благоприятствуют виноделию.
Мюло приблизился к д'Артаньяну.
- Скажу по секрету: я не буду досадовать, если кардинал откажется от осады Перпиньяна. Небольшая победа в Каталони - и наше анжуйское прогоркло.
- Да, но вспомните малагу сорок второго! Или херес того же года!
- Господин д'Артаньян, позвольте вам вернуть комплимент: вы глубокий философ, поскольку не упускаете из виду оборотную сторону медали.
Как раз в это мгновение появился господин Ла Фолен. Пока он ведет д'Артаньяна к кардиналу, расскажем в двух словах о господине Мюло. Мюло был духовником кардинала, не делавшего, кстати, различия между своими слугами и своими кошками. Он зло шутил над одними и поглаживал других, вот и все. Однажды, когда Мюло стал в чем-то оправдываться, Ришелье обрушился на него в раздражении:
- Вы ни во что не верите, даже в Бога!
- Как?! - воскликнул Мюло.
- А очень просто. Как вы можете сегодня уверять меня в своей вере, если вчера, на исповеди, вы мне признались, что не верите в Бога!
Мюло искал в напитках виноградных лоз особого утешения. В иные, не обремененные занятиями дни ему доводилось снять пробу с двадцати бутылок, просмаковать с дюжину кувшинов, откупорить и опорожнить не менее четырех других вместилищ отборнейшего вина с целью не утратить вкуса к напиткам. Совершаемые к вящей славе Господней великие труды кардинала давали господину Мюло досуг для этого.
Что касается Ла Фолена, то он был мастер на все руки и заменял его преосвященству и привратника, и секретаря, и телохранителя, и шпиона, когда в том возникала необходимость.
Если кто-то желал получить аудиенцию у первого министра, он искал ее у Ла Фолена. Тот был крайне учтив, но многословием не отличался. Зато отличался большим дородством, обойти его было трудновато. Стоило совершить маневр, как он вновь возникал перед вами, такой же огромный, неприступный и учтивый.
Содружество Ришелье и Ла Фолена позволяло одному распоряжаться по своему усмотрению Францией, другому - делать то же самое с обедом.
Поскольку возводимое Ришелье здание гражданского и военного устройства было завершено, Ла Фолену угрожала эпоха праздности. Но он восполнил потерю прилежными наблюдениями за приготовлением кардинальского бульона.
Вот уже три года, как Ла Фолен делил стол с величайшим министром своего времени. Он уплетал пулярок, в то время как кардинал довольствовался отваром из них.
Результат не замедлил сказаться: вес Ла Фолена исчислялся двумястами тридцатью фунтами. Само собой разумеется, д'Артаньян опередил его на пути к кардиналу на двадцать шагов.
Ришелье поднял на мушкетера свое бледное лицо, отослал знаком Шарпантье, секретаря, и принялся рассматривать д'Артаньяна, как бы сопоставляя воспоминания с реальностью, вернее с тем мгновением, которое уже претворялось в будущее.
Мушкетер не дрогнув выдержал этот взгляд - атаку интеллектуальной кавалерии своей эпохи.
- Вы д'Артаньян?
- Это честь, что ваше преосвященство помнит меня.
- Я мало сплю и потому мало что забываю. Д'Артаньян поклонился, приняв, однако, тотчас же
полную достоинства позу.
- Вы все тот же?
Брови д'Артаньяна вздернулись при этом вопросе.
- Мне хотелось узнать, по плечу ли вам опасные путешествия?
- Опасные, монсеньер? Брови д'Артаньяна вздернулись в три раза выше.
- Что же вы не отвечаете?
- Поручение, монсеньер, всегда поручение. Опасность является после, если это угодно Господу.
- И вы не пытаетесь уйти от опасности?
- Это опасность уходит от меня.
Истинно гасконское хвастовство вызвало у кардинала улыбку. Он отхлебнул глоток того самого бульона, материальную суть которого предоставлял Ла Фолену, довольствуясь лишь самой эфемерной субстанцией. Затем перевел задумчивый взгляд на д'Артаньяна и - сколь ни странно - во взгляде мелькнула теплота, словно он, повелитель Франции, которого ждет смерть, впервые увидел настоящего француза.
Ришелье вышел из раздумья.
- Сохранили ли вы свое честолюбие?
- Честолюбие, монсеньер?
- Видите ли, вы из породы тех, кого призывают лишь в крайнюю минуту. Если опасность, им угрожающая, ничтожна, люди вашего склада прозябают в скуке.
Д'Артаньян принял похвалу кивком головы.
- Есть у вас привязанности в Париже?
- Ваше преосвященство знает привязанности человека удачи: два-три солдата, которые прощаются с ним, нс зная, настанет ли миг встречи.
- Никакой женщины?
- Никакой.
- Это существенно.
- Никакой, кроме мертвой.
Казалось, невидимая дрожь пробежала по воздуху от мушкетера к министру, и зловещая тень миледи скользнула по комнате.
Мушкетер тряхнул головой. Министр опустил веки.
- Какое везение, сударь, жить без женщин! Как легко вы чувствуете себя в седле! С уст кардинала сорвался необычный отрывистый смешок и перед д'Артаньяном всплыла странная картина: близкие Ришелье люди уверяли, что в минуты страха ему случалось бегать вокруг бильярда, испуская конское ржание.
- Считайте себя в бессрочном отпуске. Таково повеление короля.
- В отпуске?
- У вас есть возражения?
- Простите, монсеньер, но мне казалось, со стороны Перпиньяна изрядно несет порохом.
На лице кардинала мелькнула пренебрежительная усмешка.
- Вы считаете, Перпиньян достоин вас?
И, ощутив проблеск интереса, вызванный похвалой, его преосвященство продолжал:
- Осада! Неужели в вашем возрасте вы жаждете еще одной раны? Если вы совершите то, чего я от вас ожидаю, шевалье, я сделаю вас графом, женю на богатой женщине, которая нс пикнет при этом. На деньги этой женщины вы снарядите полк и станете в первой же кампании бригадным генералом. Вам тридцать пять лет. Вы кончите, по меньшей мере, генерал-лейтенантом. Чего еще желать вам в жизни?
- Монсеньер, это или слишком много, или слишком мало, потому что это означает: поручение невыполнимо.
- Этого нс было сказано, когда в один прекрасный день в обществе двух-трех друзей вы поскакали в Кале.
Намек на подвески королевы, брошенный тем самым человеком, который был в ту пору злейшим его врагом и который искал теперь его поддержки, заставил покраснеть нашего гасконца.
- То, что вы совершили тогда для королевы, вы можете совершить теперь для особы не менее благородной, но гораздо более долговечной.
- Для Франции! - пробормотал д'Артаньян.
- Быть может, еще более значительной, - вполголоса отозвался кардинал. Затем он добавил:
- Выбрать необходимые средства предоставляется вам самому. Вот вам мои инструкции. И вот моя подпись, чтоб обеспечить вас экипировкой. Возможно, данного вам снаряжения окажется недостаточно. Мчитесь вперед, как молния, выказывая рвение. Но может возникнуть задача и потруднее: затаитесь, как мертвец, если в этом будет необходимость. Держите.
И он протянул мушкетеру тяжелый запечатанный конверт.
- И вот средства. - Он указал на мешок у изножья кровати. - До свиданья, сударь.
Д'Артаньян склонился перед этой бледной тенью, которая, казалось, устремилась в будущее, и вышел. В мешке было пять тысяч экю.
IV. КАК ПЛАНШЕ ПОКУПАЛ МИНДАЛЬНОЕ ПЕЧЕНЬЕ…
Д'Артаньян был человеком действия, но его преосвященство произнес роковое слово, и это слово было "затаитесь".
Тараскон кишел королевскими и кардинальскими шпионами. И каждый шпион был наделен двумя глазами. К каждый из этих глаз, сам по себе мог совершить две вещи: как бы взвесить на кончиках ресниц полученный от Ришелье кошелек и одновременно проникнуть зрачком в надпись на толстом конверте, который был на попечении д'Артаньяна.
И потому мушкетер считал, что всего надежнее довериться своей лошади, которая устремилась навстречу солнцу по пути в Арль.
От Тараскона до Арля четыре лье. Иначе говоря, часовая прогулка под бренчание экю и под перезвон собственных мыслей.
При въезде в Арль раскинулась ярмарка и подле ярмарки была лужайка, где привязывали лошадей.
Наш гасконец расположился на траве. Поскольку он не подозревал свою лошадь в симпатии ни к роялистам, ни к кардиналистам, он, не торопясь, вскрыл конверт.
В этом конверте заключался другой, на котором было написано: "Вскрыть в Риме первого августа".
- Кажется, нам предстоит дорога в Рим,- пробормотал наш гасконец. - А это, что ни говори, лучше, чем тащиться в Швецию, как выпало Шарнасе, которому довелось утешать сразу двух королей - шведского и польского, из одной и той же династии Ваза.
В этот момент шагах в двухстах от него образовалось сборище, и это привлекло внимание нашего гасконца. Из толпы доносились крики, чаще всего слышалось слово "вор".
Д'Артаньян приблизился небрежным шагом старого солдата. Толпа клубилась вокруг перевернутого лотка со сластями. Нуга, пряники, фрукты в сахаре, миндаль, леденцы усеяли землю.
Жители Арля разделились на два лагеря. Один наблюдал, другой действовал.
Стоит ли пояснять, что первый состоял из арлезианцев и арлезианок, второй - из мальчишек и собак.
Эта вторая партия поклялась, кажется, подобрать с земли все до последней крошки.
Заинтересовавшись тем что происходит, д'Артаньян счел уместным развести враждующие стороны. У иных участников стычки, схваченных его стальными руками, лица вдруг стали точно такого же цвета, как нос господина Мюло, когда его исследования заходили за полночь.
Орудуя рукоятью шпаги, д'Артаньян не отказывался в то же самое время от доводов рассудка:
- Друзья мои, насилие нище не одобряется. Тертуллиан писал… - Нужно ли пояснять, что д'Артаньян редко штудировал римского историка Тертуллиана. Тем сильнее было его изумление, что его сразу узнали.
- Господин д'Артаньян!
- Планше!
Нападающим был как раз Планше. Все тот же Планше, но на этот раз в холщовом алесонском костюме и с бородой.
Однако борода была накладная и съехала набок.
Подправив свое театральное приспособление, Планше гаркнул:
- Молчать! Офицеру его величества не нравится, что вы тут расшумелись.
Затем Планше сказал, обращаясь к своему бывшему хозяину:
- Да будет вам известно, сударь, что я заказал на сегодняшнее утро у этого жалкого человека сорок фунтов миндального печенья.
- Аппетит у тебя недурен, - заметил д'Артаньян.
- Да, но что такое миндальное печенье?
- Печенье - это печенье.
- Это смесь миндаля, сахара, яичного белка и лимона.
- Вот именно.
- Не угодно ли попробовать, сударь, хоть штучку?
Планше протянул одну из печенинок мушкетеру, который поспешил отклонить от себя эту честь.
- Что скажет нам суд, - продолжал Планше, - если мы углубимся в этот предмет? Во-первых, он нам скажет, что мы имеем дело с орехами вместо миндаля.
- С орехами. О!..
- И потом, это белки из утиных яиц, а вовсе не из куриных.
- Из утиных! Черт побери, мой друг, узнай королевский судья об этом…
- Кроме того, в сахар подмешана мука.
- Мука? Не далее как вчера кардинал мне сообщил…
- И наконец… - и тут Планше воздел указательный палец. - Наконец, лимон, сударь, - это вовсе не лимон. Это самый обыкновенный апельсин.
Обращаясь к виновному, д'Артаньян напустил на себя как можно больше серьезности:
- Его преосвященство сказал мне: он полагает, что колесование применяется чересчур редко.
- Смилуйтесь, монсеньер! Моя жена ждет ребенка и…
- Выходит, ты не ограничился порчей товара, ты принялся еще и за жену? Теперь бедняжка родит, несомненно, такого же негодяя, как ты. Как считаешь, Планше?
- Я полагаю, сударь…
- Не придется ли мне потолковать на этот счет с королем? Его величество очень строг во всем, что касается миндального печенья.
Растолкав зевак и сопровождаемый Планше, д'Артаньян удалился с ярмарки.
- Что скажешь, Планше?
- Что скажу? Как я уже имел честь объяснить вам намеками, сударь, я торговец сластями. Но дело это тонкое: тут все время приходится угождать клиенту чем-то новеньким. Не можете себе представить, как люди порой капризны.
- Из чего следует…
- Из чего следует, что я отправился на юг, чтоб запастись товаром. Эти черти южане несравненны по части сластей.
- Причем этот мошенник-торговец во внимание, конечно, не принимается.
- Ну он пока поутихнет. Я надолго отбил у него охоту…
- Как же там без тебя твоя лавочка?
- У меня есть приказчик.
- И это все?
- Есть еще жена.
Вид у Планше был такой потерянный, что д'Артаньян, пытаясь скрыть улыбку, положил руку ему на плечо.
- Как, ты женат?
- Вы разбередили мою рану.
- Незаживающую рану?
- Вот именно. Мои соседи считают, что я слишком терпим к друзьям моей жены.
- Вот как!
- Впрочем, сударь… Черт бы побрал все это с потрохами! Я всегда был общительным человеком.
- Значит, ты полагал, путешествие по югу с накладной бородой излечит твою рану.
- Да. И потом…
- Потом?..
- Потом у меня были еще два шурина.
- Целых два?
- Оба ленивые, дальше некуда. Оба жили у меня. Чем больше они ели, тем тощее становились. И недовольство, недовольство все время…
- Я вижу, ты, в конце концов, не на шутку взъярился. Планше так глянул на д'Артаньяна, словно у него в душе полыхнуло адское пламя.
- Ну так что с шуринами? Ты почему-то изъясняешься о них в прошедшем времени.
- По правде сказать, сударь, после того, как я высказал им все до конца, один из них еще шевелился.
- А второй?
- Второй-то и был самым главным бездельником. Планше вздохнул. Д'Артаньян отозвался вздохом.
- Ты полагаешь, климат Прованса пойдет тебе на пользу? Но стражники, чиновники, гонцы, которые прибывают из Парижа…
- Ах, сударь, вы, видно, что-то знаете и явились меня предупредить…
- По правде говоря, нет. Но я явился, быть может, тебя спасти.
- Спасти?
- Видишь ли, ты служил в королевском Пьемонтском полку.
- Благодаря господину Рошфору, который устроил меня туда сержантом.
- Ты знаешь итальянский?
- Все диалекты, сударь. Это необходимо, чтоб командовать этими подлецами.
- Как ты насчет того, чтоб прогуляться в Рим?
- Говорят, памятники там что надо. Однако когда вернемся,,,
- Когда мы вернемся, кардинал мне ни в чем не откажет. Одним шурином больше, одним меньше, какая для него разница.
Физиономия Планше мгновенно прояснилась. Он сорвал с себя фальшивую бороду и побежал отыскивать свое имущество. Он был счастлив, что нашел скакуна, достойного носить его пожитки на своей спине - выражение чисто метафорическое: наш обладатель кондитерских секретов запасся превосходной, хоть и низкорослой испанской лошадкой.
Д'Артаньян поздравил себя с успехом: эгоизм перемежался в его душе с чистой радостью встречи.
Эгоизм - потому что владеющий итальянским языком провожатый придется ему очень кстати, о чем витающий в высоких государственных сферах кардинал не соблаговолил позаботиться.
И радость, потому что он был искренне привязан к Планше и предвкушал заранее, как Планше расчихвостит по пути женщин, которых наш мушкетер недолюбливал ни оптом, ни в розницу.
V. … И КАК ОН САМ ЕДВА НЕ БЫЛ ПРОДАН ПОДОБНО РАХАТ-ЛУКУМУ
Тремя днями позднее, изучив укрепления Тулона, д'Артаньян вступил в переговоры с хозяином барки. Тот откликался на имя Романо. Что же касается самой барки, то ее название прочитать было невозможно. Отъезд задержался на неделю, поскольку господину Романо было необходимо, по его уверениям, произвести кое-какие неотложные работы, в которых участвовала команда*.
Взявший на себя роль фуражира Планше раздобыл за это время три бочонка: с антильским ромом, с орлеанским уксусом и с прованским маслом.
Планше полагал, что если за пределами Франции салат еще существует, то приправы к нему уже не сыщешь.