- Да будет вам известно, сударь, я не подсматриваю за женщинами, ни за молодыми, ни за голыми. Гром мушкета, блеск сабли, кровь глупца - вот то немногое, что меня волнует.
И он обнажил шпагу.
Все это представилось д'Артаньяну сперва любопытным, потом забавным, затем он перешел к иронии, от иронии к нетерпению, от нетерпения - к гневу. Теперь он был уже в ярости.
Он гневался за то, что ему так воздали за его морской подвиг.
Быть может он досадовал, что не придется более взглянуть на двух нимф, рассмотреть которых ему не удалось.
И д'Артаньян ринулся вперед с двойным пылом: помесь юного гвардейца с ревнивым испанцем.
Молодой человек отступил на два шага, отразил удар клинка, мелькнувшего мимо щеки, отвел еще один удар и, сделав неожиданный выпад, пронзил бы, несомненно, своего противника, не будь на его месте наш проворный гасконец.
- Смотри, пожалуйста, какой кровожадный. Ну, а вот так. А теперь так.
Одним движением д'Артаньян пронзил кисть защитника женской стыдливости, и тот выронил шпагу. Затем несчастный Роже был повержен наземь.
Ответом был двойной крик. В три прыжка Мари очутилась на поле боя рядом с Роже, теперь уже в платье, хотя еще не причесанная. Гневно взглянув на д'Артаньяна, она принялась исторгать жалобные стоны.
Меж тем раненый не потерял ни хладнокровия, ни сарказма.
- Я ж вам говорил, эти пески - гибель. Однако, я полагаю, вы не собираетесь перерезать мне глотку и потому…
- О нет, сударь! - с мольбой воскликнула Мари.
- И потому у меня есть к вам две просьбы. Это первая наша встреча во имя чести моей кузины. Остается вторая во имя чести ее подруги, что предполагает еще один поединок, на который вы даете мне вексель, а я, в свою очередь, обязуюсь погасить его в течение двух недель. К тому же вы намекали, что я не слишком умен, возможно, это правда, но мое самолюбие уязвлено. Поэтому есть виды на еще одну дуэль.
- Буду весьма обязан, однако мне предстоит путешествие по морю.
- А мне по суше. Но так или иначе пути чаще всего сходятся. Могу я узнать ваше имя?
- Шевалье д'Артаньян.
- Я Роже де Бюсси-Рабютен. Буду вам бесконечно признателен всю мою жизнь, раз уж вы ее не пресекли, за то, что вы спасли два этих юных существа. Язычники дурно обращаются с женщинами, и женщины этого не выносят. Но где Жюли?
Жюли только и ждала этого вопроса, чтоб выйти из тростника. Пустив волосы длинными прядями, она скромно семенила по раскаленному песку в своем белом платье, перехваченном в поясе розовым шелковым шнурком.
Добавим еще одну деталь: она потупила глаза.
Д'Артаньян в свою очередь надвинул шляпу на брови. Но все же успел заметить, что взгляд Мари был устремлен на него. В этом взгляде не читалось упрека, в нем сквозило нечто вопросительное, волшебно-голубое.
Но если наш гасконец знал все вопросы, которые может извергнуть пушечное жерло, то он не представлял себе, что может таиться в глубине мерцающего зрачка. И поэтому он обратился к своему раненому противнику с вопросом:
- Я вижу, вы тут под опекой. Могу ли я узнать, где ближайший порт, чтоб запастись ромом и оливковым маслом?
Юноша, которому Мари уже перевязывала кисть, отозвался с отменной любезностью:
- Основан римлянами, разорен в 730 и 940 годах сарацинами, восстановлен в 973 году, выдержал осаду коннетабля де Бурбона, мавров и герцога Савойского…
- Спасибо за историческую справку, но название?
- Сен-Тропез.
VIII. ЗЕЛЬЕ, КОТОРОЕ УКОРАЧИВАЕТ ЖИЗНЬ
Переход из Сен-Тропеза в Чивита-Веккиу "Жольетта" совершила за две недели.
Д'Артаньян все это время был поглощен одним только занятием: он молчал. И всякий раз после еды молча макал бисквит в красное вино. Эту привычку он позаимствовал у Атоса.
Только Атос размачивал один бисквит в двух бутылках испанского вина, а д'Артаньян довольствовался одним стаканом на два бисквита.
Лишь рассуждения Планше прерывали раздумье нашего героя.
Что же касается Планше, то пикардиец ударился в нравоучения, что становилось все явственнее по мере того, как он удалялся от Франции и был, таким образом, в состоянии лучше оценить родные края.
Он отметил, что рыба в Средиземном море, вопреки уверениям Романо, не так жирна, как та, что водится в Пикардии, и сделал отсюда вывод, что Средиземное море - не более, чем самый захудалый пруд.
В Генуе Планше ел некое подобие пельменей - куски теста, начиненного свининой, и пришел к выводу, что генуэзским свиньям не хватает фантазии.
В Чивита-Веккии его угостили тосканским вином, которое он тут же выплюнул, заявив, что оно отдает штукатуркой и бараном одновременно. По мнению Планше, штукатурка существует для покрытия стен, а баран - овец.
Планше обратил внимание, что в Риме все растет шиворот-навыворот: каменья статуй подернуты мхом, в то время как черепа обитателей этого города плешивы.
Тщетно твердил ему д'Артаньян о принципах уважения. Планше тряс головой, утверждая, что у Пресвятой Девы одни щеки куда приятнее на вид, чем лица здешних языческих божков вместе взятых. Меж тем следовало поды екать себе квартиру, что, впрочем, оказалось делом весьма несложным, поскольку летняя жара выгнала всех богачей из Рима, а всех бедняков заставила спать под открытым небом.
Траттория "Порфирио" на виа Джулиа была украшена улыбкой синьора Порфирио снаружи и веселым уютом огромного вертела и не менее огромного чана внутри.
На вертеле медленно вращался молочный ягненок. В чане под стеблями зелени поблескивала уха.
Любезно интересуясь минувшими веками, д'Артаньян возвел взор к старинной кладке потолка. Но это лишь заставило его дважды проглотить слюнки. Д'Артаньян не на шутку проголодался.
Он сел, разгладив на коленях салфетку и продемонстрировав при этом свои незаурядные зубы синьору Порфирио, который ответствовал улыбкой понимания, обнажив при этом собственные клыки.
После чего наш мушкетер проглотил тарелку супа, которой воспоследовали вторая и третья. После чего он атаковал барашка, позаботившись о том, чтобы четверть блюда досталась Планше, который занимался меж тем багажом.
Обед был завершен блюдом с трюфелями, затем с зеленым горошком, затем с творогом, затем, в-четвертых, а также, в-пятых, компотом.
Закусив, таким образом, со скромностью отшельника, он отошел ко сну.
В ту ночь д'Артаньяна посетили два сновидения.
В первом его святейшество предлагал ему кардинальскую шапку и командование своими войсками, отчего Ришелье в припадке ревности сделал нашего гасконца маршалом Франции.
Второе сновидение заключалось в том, что перина, на которой он спал, превратилась в Колизей. Было большое стечение публики, все волновались, и камни тряслись, что, впрочем, не поколебало устоев сооружения.
Эта не слишком приятная ситуация длилась до тех пор, пока д'Артаньян не очнулся на руках у Планше с головой, свешанной к тазу.
Он прохворал шесть дней. На первые пять дней Колизей перекочевал в его нутро с тем, чтобы превратиться на шестой в скромную церквушку, утратившую вскоре и колокольню, и паперть, и дом священника. К вечеру осталось всего два-три камня. Д'Артаньян стянул с головы ночной колпак, встал и зарядил пистолеты, намереваясь отбить у синьора Порфирио всякую охоту к кулинарным изыскам.
У Порфирио не оставалось никаких шансов уцелеть. Но случилось непредвиденное: за него вступился Планше.
- Сударь, этот человек невиновен. Если он что-то совершил, то по незнанию, и мы не можем подвергнуть его карамд ибо иначе errare tantum maleficium quid sapiens non habet.
Латынь у Планше была не самой высокой пробы, но он говорил с таким жаром, что критиковать его возможности не было.
- Помните ли вы, сударь, стебли той приправы, которые плавали в вашем супе?
- Более или менее.
- Ну вот. Так это была петрушка.
- Петрушка?
- Та самая трава, которую древние звали диким сельдереем. А известно ли вам, что писал по этому поводу Плутарх?
- Поясни.
- Он писал… Я не цитирую по-гречески, потому что не знаю языка…
- Продолжай.
- Он писал, что если человек болен и его жизнь в опасности, то спасти его может только петрушка или сельдерей, ибо у нас есть обычай украшать статуи венком изэтих трав.
- Вот оно как!
- Эта трава погребальная, гибельная, пустая и пророческая, она портит небо, пятнает репутацию честного человека, сокращает жизнь и интересует лишь молодых собак, которые справляют в ней свою нужду, она вызовет у вас рвоту, если вы съедите листочек. Она пронзила вам желудок не хуже кинжала. Роковая неосторожность.
- И тем не менее нет указов против петрушки? Должностные лица бездействуют?
- Вы, верно, знаете пословицу.
- Какую?
- Стрелять из пушки по петрушке, что означает: расточать время на пустяки.
- Пустяки! Я чуть не умер.
- Потому что синьор Порфирио - плебей. Он варит для медников, а их желудки…
- Где ж ты начитался Плутарха?
- В моей лавочке.
- Черт побери! В твоей лавочке?
- Двенадцать томов ин-кварто, сударь. Великолепная печать, цвета красный и черный. Я заворачиваю в эти листы покупки.
- Заворачиваешь покупки?
- Да, но, заворачивая, я их читаю. Из всего следует извлекать пользу.
И Планше отвесил поклон.
Д'Артаньян, который был еще слаб, велел перенести оружие и все свои пожитки в тратторию Перкорары, через три дома от траттории Порфирио.
Синьора Перкорара слыла вдовой, что можно было, впрочем, толковать по-разному. Она почтительнейше приветствовала нашего героя, созвала служанок и велела заботиться о господине д'Артаньяни, как если б тот был бог и повелитель.
- Д'Артаньян, - сделал наш гасконец уточнение.
- Д'Артаньяно или д'Артаньяни - какая разница? Синьор д'Артаньетти, здесь вы будете чувствовать себя как у Христа за пазухой.
- Планше, внеси мое имя в книгу постояльцев. Что и было исполнено.
- Шевалье д'Аратаньуччи, - прочитала хозяйка. - Тем приятнее. Свечу, чтоб посветить господину д'Артаньоччи!
Следует учесть, что наш герой относился к своему имени с величайшим уважением. Его имя и его шпага - это было едва ли не все его достояние. Шпага, чтобы пробить себе дорогу. Имя, чтобы напомнить, кем именно она была пробита.
Он в той же мере не мог допустить, чтоб ржавел его толедский клинок, в какой не мог терпеть надругательства над завещанным ему отцом именем.
Вот почему в тот же самый день он переправился в тратторию "Мария-Серена". Отъезд господина д'Артаньелли безмерно опечалил синьору Перкорара, которая видела в нем вельможу.
В траттории "Мария-Серена" не было ничего предосудительного. Все содержалось там в величайшем порядке.
Но на четвертую ночь своего пребывания там Д'Артаньян пробудился в связи с неким обстоятельством, приковавшим к себе полностью его внимание.
То был взрыв, разнесший в щепки шкаф и разломавший находившиеся поблизости стулья.
Мало того, в середине комнаты теперь зияла огромная дыра. Наш мушкетер схватил свечу и заглянул вниз. Пуля просвистела рядом с его головой и погасила пламя. Тогда он выглянул в окно, из которого вылетели квадратики переплета. Последовали вспышки двух мушкетов и две пули вонзились в стену.
Поняв, что свежий воздух ему не на пользу, д'Артаньян придвинул кровать к двери, матрасом заткнул окно и сел, поджав ноги возле дыры, с пистолетами в обеих руках.
Снизу донеслась возня, на которую он почел необходимым ответить выстрелом. Послышался крик боли.
Затем наступила тишина, нарушаемая лишь звоном римских комаров, роившихся когда-то еще над зубрами, львами и гладиаторами и преследовавшими христиан.
Утром д'Артаньян вышел из комнаты в скверном расположении духа, настроенный как против хозяина, так и против комаров.
Комары дремали в щелях за обоями, а хозяину понадобилось, прихватив едва ли не всех слуг, срочно уехать в Неаполь. Но если наш гасконец не выносил отравленной пищи, не любил, чтоб коверкали его имя, то он тем более не терпел ночных покушений. Руководствуясь все той же логикой, отмечающей все его поступки, он стал подыскивать себе очередное жилище.
IX. ГДЕ ДОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО В РИМЕ КУХНЯ ИМЕЕТ ОДИН ЭТАЖ, А ЦЕРКВИ - ДВА
Наступило первое августа. Согласно инструкциям кардинала именно в этот день, как мы помним, надлежало вскрыть конверт.
Пока что д'Артаньян был всего лишь мушкетером в отпуске. Теперь он превращался в тайного агента.
Второй конверт содержал в себе третий, а в третьем была записка, на которой значилось: "Являться каждый день с четырех до пяти вечера в церковь св. Агнессы-за-воротами, Ждать столько дней, сколько потребуется. Произойдет встреча. Пароль: "Преисподняя не утратила своего блеска, жизнь - своей тайны"". Всем было известно, что Ришелье, автор трагедии "Мириам", которою он рассчитывал превзойти "Сида", был поэтом до мозга костей. И встреча, и пароль отдавали духом театрального действа. Но поскольку д'Артаньян не прикоснулся еще к мешку с пятью тысячами экю, он принял возложенную на него миссию с философским спокойствием.
Он выяснил, что церковь св. Агнвссы-за-воротами, романский храм X века, находится на виа Номентана. Скромное достоинство средневекового христианства противопоставлялось в нем языческой пышности. Статуя мадонны находилась в глубине двора. Прихожан набралось немного, и никто из них не был, казалось, в состоянии оценить блеск преисподней в сопоставлении с тайнами существования.
Что ж до самой святой Агнессы, то она родилась в Салермо и стала великомученицей в эпоху Диоклетиана. В возрасте тринадцати лет ее потащили к идолам, чтоб она отреклась. Тщетно.
Св. Иероним отозвался об этом с похвалою: "Все люди объединяются в своих речах и в своих писаниях, чтобы воспеть хвалу святой Агнессе, которая восторжествовала в столь юном возрасте над жестоким тираном, украсив мученичеством свою невинность".
Услышав эту фразу, Планше пришел в дикий восторг. Ню затем заявил, что девственность Агнессы, учитывая ее возраст, была не таким уж чудесным явлением.
В церковь д'Артаньяна неизменно сопровождал Планше. Без одной минуты четыре они входили в храм. Ровно в четыре мушкетер располагался в углу на скамье поблизости от алтаря - позиция, выгодная в двух отношениях: он был на виду и вместе с тем находился в десяти шагах от ризницы, обеспечив себе в случае необходимости безопасный отход в момент перестрелки. Если ж придется прибегнуть к холодному оружию, он соорудит себе баррикаду из скамеек. Что касается двери в ризницу, то за нею присматривал Планше.
Памятная ночь с комарами принесла плоды.
В "Трех мушкетерах" была возможность поговорить о мужественном профиле д'Артаньяна, о его шпаге, неизменно готовой выскочить из ножен, о его отменно крепком сне, о его честолюбивом, но нежном сердце. Однако не представилось случая поговорить о его душе.
Душа солдата меж тем создана из иного вещества, нежели душа горожанина. Хотя оболочка крепче, ей, этой душе, ведомо, что в любую минуту она может вдруг отделиться.от тела. Она сильна сознанием своей хрупкости.
И наш гасконец прибегал к молитвам лишь в двух случаях: тогда, когда убивал, и тогда, когда сам не был убит. В первом случае - чтоб получить прощение. Во втором - чтоб получить свежую лошадь, ведающую дорогу в рай, если придется совсем туго.
Обеспеченный убежищем, отгороженный скамьями, охраняемый Планше и вооруженный короткой шпагой и двумя пистолетами, д'Артаньян не ощущал опасности, и мысль докучать просьбами Господу Богу в его собственном доме была для него неприемлема.
Тем не менее, Планше обратил внимание, что его хозяин исторгал порой глубокие вздохи, чего прежде никогда не бывало. Он приписал это изнурительным бдениям у алтаря и несварению желудка.
Истый парижанин, Планше был сведущ по части Бога и церквей. Аккуратно их посещая, он быстро ознакомил Творца со своими земными проблемами, а также с видами на пребывание души в загробном мире. Он без труда усвоил, что нет дружбы без простоты, и с давних пор его встречи с Господом Богом вращались в области повседневных дел.
Он знал: его собеседник окружен большим придворным штатом и утомлен музыкой небесных сфер. Испросив аудиенцию, он всякий раз пускался в детали. Торговля абрикосами и черносливом переплеталась с вопросами добра и зла. Или, вернее, добро и зло сливались в его сознании воедино, ведь обитают же, в конце концов, и жаворонки, и долгоносики бок о бок в любом уголке нашего мира.
Преклони сегодня Господь ухо к церкви св. Агнессы-заворотами, он услышал бы сетования по поводу римской кухни.
Планше жаловался на пресность пищи. Он находил ее заурядной, без огонька. Он сравнивал ее с торсом женщины, лишенным головы и прочих прелестей. Врожденная порочность петрушки усугубляла ситуацию.
Меж тем молитвы и вздохи никем не прерывались. Посланец не появлялся. Покушение не повторялось. Д'Артаньян, погружаясь в меланхолию, приходил все более к выводу, что с течением времени он становится д'Артаньяни.
Таким образом, промчались две недели, как вдруг в один прекрасный день д'Артаньян подал Планше знак. Тот подбежал.
- У вас есть идея, сударь?
- С чего ты взял?
- У вас глаза загорелись. Пока мы торчали тут в Риме, глаза у вас были какие-то невеселые.
- Бели ты умеешь смотреть, значит, умеешь и слушать.
- Вполне. Если это не касается жены.
- Слышишь ты что-нибудь?
- Слышу, как кто-то ходит взад и вперед.
- Как ты думаешь, кто это вышагивает?
- Человек, у которого есть еще вино в бутылке, хотя он уже изрядно выпил. Я читал где-то, что Рим стоит на подземельях.
- Рим? Без сомнения. Но не приходило ли тебе в голову, что подземелье возможно под церковью?
- Любопытная мысль.
- Знаешь ли какое-нибудь слово, родственное слову подземелье, только малость посерьезнее?
- Склеп? Но это, пожалуй, не подходит.
- Катакомбы!
- Катакомбы?
- Да, катакомбы. Там, где твои предки христиане собирались для молитвы, таясь от гонений. Там, где по начертанной на песке рыбе опознавали единомышленника. Там, наконец, куда ты сейчас пойдешь за мной следом.
Не переставая восхищаться своим хозяином, Планше увидел, как тот с величайшим хладнокровием открыл боковую дверцу и стал спускаться по лестнице, ведущей в нечто похожее на пещеру. Оттуда тянуло холодом и запахом тленья.
В катакомбах под церковью св. Агнессы оказался всего лишь один христианин, зато человек серьезный.
Д'Артаньян и Планше сделали два-три шага вперед. Возможности ошибиться не было. От этого человека на целое лье несло французским духом.