А торосы, как назло, будто стали еще выше, еще толще…
Тынты, стиснув зубы, вел вездеход, бросая его твердой рукой на ледяные валы, с разгону беря препятствия.
Эхолот продолжал показывать неуклонное уменьшение глубин. Мы шли правильно.
Зазвенели в наушниках позывные. Меня вызывала "Пятилетка".
Степан Иванович, отделенный от нас несколькими десятками миль, сказал взволнованно:
- Прошу вернуться на корабль! Ты ведь рискуешь не только своей жизнью, но и жизнью двух своих подчиненных, ты ставишь под удар судьбу всей экспедиции…
- Я не могу вернуться, - ответил я. - Земля есть! Эхолот подтверждает это.
Пауза.
- Леша, - вдруг сказал Степан Иванович как-то очень просто и задушевно, - послушай меня. Я, как друг, тебе говорю…
Я выключил радио.
Все, что он мог сказать мне, я знал и сам: горючее на исходе, дрейф ускорился, на обратном пути к кораблю рискуем разминуться с ним. И все же язык не поворачивался сказать: "Назад!"
Позже, вспоминая пережитое, я с горечью признавался себе в том, что просто, наверное, не хватило силы воли. Меня как бы несло по инерции к увиденной на мгновение земле.
Да, я должен был сделать какое-то очень большое и трудное внутреннее усилие, чтобы остановиться, но - не смог. Меня не хватило на это…
Снова зазвенели позывные.
- Слушает Ладыгин.
- Алексей Петрович! (Степан Иванович подчеркнуто назвал меня не по имени, а по имени-отчеству.) Алексей Петрович! Настоятельно советую тебе, как секретарь партийной организации…
- Пойми: не могу, Степан Иванович!.. У нас не будет никаких доказательств, кроме кальки эхолота… Если бы хоть рассеялся туман… Тогда Андрей сфотографировал бы землю… Уверяю тебя: мы успеем вернуться!
Я услышал позвякиванье над головой.
Это сталкивались льдинки, висевшие, как елочные украшения, под пологом нашего фургона. Поднимался сильный ветер.
Совсем из головы вон! Ведь Степан Иванович говорил о неблагоприятном прогнозе погоды. "Давление падает", - сказал он. Но и наш анероид говорит о том же.
Обеспокоенный этим, я стал торопить Тынты. Скорее добраться до земли, исчезнувшей за пеленой тумана! Скорее, скорее! Пока не началась подвижка льдов!
Но наш водитель сам понимал это.
Из окружавшего нас зыбкого серого месива, все нарастая, неслись звуки надвигающегося шторма. В вой ветра вплелась новая зловещая нота: похрустыванье, слабый треск. Это трещал лед. Начиналось сжатие.
Я вопросительно взглянул на Андрея. Он молчал. Рот его, хорошо видный мне при свете раскачивающейся над эхолотом лампы, был упрямо сжат.
- Какие глубины, Андрей?
- Двадцать восемь, двадцать шесть метров…
До земли, по моему расчету, оставалось еще миль десять. Не менее четырех часов пути!..
Да, было безумием прорываться к земле при подвижке. Тем более, что она была не видна, скрылась в летящем нам навстречу снеге. Я прокладывал курс по памяти, в том направлении, где видел на рассвете землю: курсом NO. Но остров мог быть очень маленьким. Мы могли и проскочить мимо него. В такой каше все было возможно.
В наушниках раздались позывные "Пятилетки".
- Слушает Ладыгин…
- Товарищ Ладыгин! - Голос Степана Ивановича был непривычно официален и сух. - Передаю вам приказание, переданное по радио из Москвы. Немедленно возвратитесь на корабль…
Это уже была не просьба, не совет - это был приказ. И спорить не приходилось.
- Прошу радиопеленг, - кратко сказал я. - Вездеход идет на сближение с кораблем…
- Есть дать радиопеленг, - повеселевшим голосом ответил Степан Иванович. - Сейчас даем!
Издалека плеснула в наушниках знакомая мелодия:
Там, за далью непогоды,
Есть блаженная страна…
Это радист пустил нашу любимую с Андреем пластинку, которую не раз проигрывали в кают-компании.
Но каким грустным эхом отозвалась в сердце знакомая песенка!
Страна, к которой стремились столько лет, только поманила нас и скрылась снова. Скрылась за далью непогоды! Мы были так близко от нее - в каких-нибудь четырех - пяти часах пути - и вот вынуждены уйти, повернуться к ней спиной!
Тынты развернул вездеход среди торосов.
Подвижка льдов нарастала. Появились зигзагообразные, расширявшиеся на глазах трещины, местами до метра шириной. Пока что они были не страшны. Вездеход проскакивал над ними, с ревом взбирался на ледяные гряды. Но ухо настороженно ловило изменение звуков нарастающего шторма.
Ветер выл над головой.
Снежная пелена казалась плотной, массивной. Мы двигались как бы по штреку. Только узкая дорожка света бежала впереди - луч, отбрасываемый фарой вездехода. (Вторая фара разбилась.)
И еще одна - невидимая - дорожка бежала, расстилалась перед нашим вездеходом. Мы шли по радиопеленгу и не боялись сбиться с пути. Гладкая звуковая тропа в эфире выводила нас прямехонько к кораблю.
Стоило чуть отклониться от нужного направления - звук песни ослабевал. Но только на мгновение. Тынты, повинуясь моим негромким приказаниям, поворачивал машину, и тотчас же завывания ветра заглушались мелодией жизнерадостной, бодрой песни.
Однако со мной творилось что-то странное. Я видел, слышал, понимал все происходящее, переговаривался с Андреем, отдавал приказания Тынты, но делал это как-то машинально. Дразнящее видение синей полоски на горизонте продолжало плясать перед глазами.
До корабля было сравнительно близко - его успело поднести к нам дрейфом. Кроме того, теперь мы двигались навстречу друг другу. Через полтора часа после того, как вездеход повернул на сближение с кораблем, до нас донеслись глухие взрывы. Это рвали лед аммоналом. Значит, подвижка продолжалась.
А еще через полчаса я увидел свет впереди. За торосами столбом поднимался луч прожектора, упираясь в небо. Нам указывали дорогу. Там был наш корабль…
Мы поднялись по трапу. Федосеич шагнул ко мне с рапортом, но я жестом остановил его. Все было ясно без рапорта. (Как не похожа была эта встреча на веселые, шумные проводы!)
Вперед выдвинулся Степан Иванович. На лице его было укоризненное, строгое выражение, но оно тотчас же исчезло. У меня был, наверное, не очень веселый вид. У парторга не хватило духу упрекать нас с Андреем.
- Нет новых радиограмм? - спросил я, входя в радиорубку.
- Принята одна, Алексей Петрович, - отозвался старший радист и предупредительно придвинул мне стул.
Но и он не смотрел на меня.
Оказалось, минут десять назад из Москвы запрашивали, не вернулся ли вездеход. О нас беспокоились. О нас проявляли неусыпную отеческую заботу. А мы не выполнили задания - не дошли до земли!..
- Передайте в Москву следующий текст, - сказал я: - "Докладываю: согласно вашему приказанию, вернулся на корабль. Люди здоровы. Материальная часть в порядке. Научный сотрудник Звонков и водитель Тынты Куркин действовали выше всяких похвал. Начальник экспедиции Ладыгин".
Никита Саввич быстро застучал ключом.
Перед репродуктором все еще крутилась пластинка, с которой слетали в эфир заключительные слова песни:
Но на брег выкосят волны
Только сильного душой…
Почему так случилось? Почему волны не вынесли нас на брег?…
Устало опустившись на стул, я положил ладонь на кружившуюся пластинку и остановил ее.
Глава восьмая
НА ВУЛКАНЕ
Дрейф льдов, "буксировавших" корабль, ускорялся с каждым часом. "Пятилетку" обнесло вокруг Земли Ветлугина почти втрое быстрее, чем в свое время судно Текльтона, да и зигзаг, проделанный ею, был значительно круче.
Нечего было теперь опасаться зимовки во льдах. Через три дня льды настолько разредило, что корабль получил возможность активно продвигаться. Мы спустились на юго-запад до Новосибирских островов, вышли на чистую воду, и вскоре, за полтора месяца обойдя все Восточно-Сибирское море, поставили корабль на зимовку у причалов Океанска.
Отчет о нашей неудаче и причинах неудачи был передан в Москву с пути.
Ответной радиограммы ждали со дня на день. Впрочем, все было ясно и так. Лучше кого бы то ни было я понимал, что не могу остаться начальником экспедиции.
Конечно, дело было не только в неудаче, хотя и это имело значение. Главное было в проявленном мною безрассудстве во время вылазки на вездеходе. Тогда, видимо, я просто не владел собой - в самозабвении готов был на смерть и повел на смерть своих спутников, лишь бы хоть немного приблизиться к неуловимой земле. Чувство перевесило здравый смысл.
А это было непростительно. Ведь я был не рядовым участником экспедиции, а отвечал за судьбу многих людей, за судьбу оставленного мною корабля,
Я так и сказал об этом на открытом партийном собрании, когда зачитывалась радиограмма из Москвы о моем освобождении от занимаемой должности.
В прениях выступали немногие и довольно сдержанно. Наиболее подробно говорил Степан Иванович, осуждая мою "импульсивность, недопустимую для ученого", как он выразился.
Союшкин, против ожидания, молчал, хотя теперь-то представлялась возможность поговорить. Наш гидрогеолог жался в углу, бросая на меня испуганно-соболезнующие взгляды.
После собрания я вышел на палубу, потому что в кают-компании было накурено, а от волнения у меня разболелась голова.
Корабль стоял на рейде. Вдали искрились огни Океанска. На соседнем лесовозе перекликались грузчики.
Я подумал о том, что Земля Ветлугина была, наверное, немногим дальше от нас, чем этот пирс. И все же пришлось вернуться ни с чем, с пустыми руками. Увидеть невысокую синеватую гряду на горизонте - и отступить, повернуть назад…
Но разве можно было представить себе, что льды так быстро потащат "Пятилетку"? Мы предполагали пересечь "белое пятно" несколько раз, а не пересекли ни разу.
Или прав был Андрей, настаивавший на том, чтобы отложить экспедицию на год, пока не будут готовы опреснители? Может быть, с помощью опреснителей ледокол сам пробился бы внутрь зигзага?
И в довершение всего эта "импульсивность", это мальчишеское упрямство!..
Больше всего мучило меня опасение, что моя ошибка отразится на успехе всего нашего дела!
Не укрепит ли она позицию скептиков и маловеров? Не скажут ли: экспедиция к Земле Ветлугина подтвердила, что земли нет. Ладыгин погнался за миражем, и вот результат!
Наш "штатный скептик", правда, молчал на собрании. Но будет ли он молчать и по возвращении в Москву?
Теперь он сможет свидетельствовать против Земли Ветлугина не с одними лишь цитатами в руках - он сам побывал в высоких широтах и собственными глазами видел мираж над полыньей…
Я перешел с бака на корму, потом вернулся на бак, слоняясь бесцельно по кораблю.
На баке меня разыскал Андрей. Я знал, что мой друг ищет меня, потому что, будь он на моем месте, я обязательно искал и нашел бы его, чтобы находиться с ним в этот тяжелый час. Андрей подошел и стал рядом. Все было понятно без слов.
Некоторое время мы молчали, опершись локтями на перила и смотря на черную воду, в которой отражались огни Океанска.
Потом я сказал Андрею о том, что мучило меня. Как думает он, неудача первого "штурма" не подорвет ли веру в существование Земли Ветлугина?
Андрей ответил, что не разделяет моих опасений, но голос его был слишком бодрым. Мы снова замолчали.
Сзади послышались торопливые шаги:
- Алексей Петрович! Вы где, Алексей Петрович?
Меня окликал старший радист.
- Я здесь, Никита Саввич, - отозвался я.
- Радиограмма из Москвы, - сказал он, подходя и протягивая бланк.
Хотя я уже не являлся начальником экспедиции, но ко мне еще обращались по старой памяти.
Я взял радиограмму.
В ней был ответ на мучивший меня и Андрея вопрос.
По решению правительства, экспедицию предлагалось возобновить будущим летом. Ледокол приказано поставить в док. Научную группу не расформировывать.
От сердца отлегло.
Значит, моя ошибка не отразилась на общем деле. Я был виноват, но только я один и платился за свою вину.
Радость моя была так велика, что я, не дочитав радиограммы, поспешил протянуть бланк Андрею.
- Москва предлагает повторить поход в следующем году! - сказал я с воодушевлением. - Тогда-то уж обязательно доберемся до Земли Ветлугина. Я рад, Андрей! Вот истинно мудрое решение. Верно?
Андрей шагнул поближе к фонарю, чтобы прочитать радиограмму.
В волнении я прошелся по палубе.
Ого! Теперь мы покажем маловерам! Учтем весь опыт первой экспедиции. Используем опреснители как вспомогательное средство. Кого бы ни назначили начальником экспедиции, это будет, наверное, опытный полярник, который поймет значение опреснителей.
- Леша!
Я оглянулся. Андрей смотрел на меня, держа радиограмму на весу.
- Ты все прочел, Леша? - спросил он странным тоном.
- Все! Почти все!
- Дочитай до конца.
Я встревоженно выхватил бланк из его рук. Неужели я чего-нибудь не понял? Разрешают второй поход или не разрешают?
В конце радиограммы стояло:
"Начальником экспедиции утвердить товарища А.Звонкова".
- Совсем неожиданно для меня, - забубнил Андрей над ухом. - Ничего не знал об этом…
Я не дал ему закончить. Меня удивили и рассердили почти извиняющиеся интонации его голоса.
- Да ты в уме, Андрей? - сказал я. - Что это? Извиняешься передо мной? Утешаешь?… Почему?
- Не утешаю, не извиняюсь, но…
- Послушай! Ведь это оскорбительно, пойми ты! Даже не в том дело, что мы друзья. Мы оба с тобой - советские люди, перед которыми одна цель… Возможны ли вражда или соперничество между нами?
- Да не горячись ты, Лешка! Я сказал только…
- Я рад, дурень ты! И за экспедицию рад и за тебя. За нас обоих!.. Значит, там, в Москве, доверяют молодым…
Степан Иванович, узнавший о радиограмме от Никиты Саввича, застал нас прогуливающимися по палубе и обсуждающими план второго похода.
- А мы прикидываем с Алексеем Петровичем, что доставить из Москвы, - сказал Андрей, увидев его. - Сети для ловли планктона подгуляли у нас. И батометров надо прикупить… А потом закажем с полсотни опреснителей! Помните, я рассказывал об опреснителях - веществе, которое вызывает выпадение солей из воды?… Это его идея, Леши, Алексея Петровича! - поспешил добавить мой друг, ласково беря меня за локоть.
Через несколько дней Андрей вместе со Степаном Ивановичем и Вяхиревым вылетел в Москву, чтобы торопить химиков, работающих над получением химического состава, который мы условно назвали опреснителем. Союшкин еще накануне выехал в Москву поездом.
Мы с Синицким остались зимовать в Океанске.
Меня соблазнила возможность совершить в течение зимы несколько разведывательных полетов в район "белого пятна". Кроме того, я считал, что обработку собранных во время экспедиции гидрологических и метеорологических данных удобнее проводить на берегу Восточно-Сибирского моря, то есть на самом пороге тайны.
Расположились мы на метеостанции Соленый Нос. Здесь на протяжении последних лет проводили систематические наблюдения над гидрологическим режимом моря, над формированием его льдов и т. д. Это было очень кстати для нас.
Частенько, воспользовавшись оказией (из метеостанции в город регулярно ходили машины), я заглядывал в док, где ремонтировали наш корабль.
Вся команда проявляла по отношению ко мне большой такт. Никто не топтался подле меня с выражением соболезнования, никто не засматривал сочувственно в глаза. Держались просто, по-деловому, как это умеют только мужественные, прямые, закаленные в невзгодах люди.
Ремонт подвигался быстрыми темпами. К началу лета "Пятилетка" должна была снова войти в строй.
А праздничные дни я проводил в доме Овчаренко.
Отличный он был человек! Как-то житейски просто и очень правильно понимал жизнь. Не потому ли все так удавалось ему?
Для окружающих начальник океанского порта был неисчерпаемым источником бодрости и энергии, работу свою делал быстро, с шутками и прибаутками, отдыхал весело, шумно.
Оказалось, что на покупку книг он тратит чуть ли не половину своей зарплаты. Я поразился, увидев его обширную библиотеку. Несмотря на занятость, читал Овчаренко очень много (обычно по ночам) и по самым разнообразным вопросам. Думаю, что привычку к систематическому чтению привил ему Петр Арианович.
Мне было приятно узнавать в Овчаренко Петра Ариановича, находить в характере, мнениях, привычках радушного, приветливого хозяина то, что сближало его с моим покойным учителем.
Я много думал в ту зиму также о Лизе.
У нас наладилась переписка. Я знал, что Лиза не любит писать (восторженное послание из "Подмосковной Атлантиды" было исключением из правила). Тем более дорожил я каждой ее строчкой.
Письма Лизы были коротенькие, но задушевные, ласковые. Мне очень важно было, что, несмотря на неудачу, несмотря на сделанные мною сгоряча промахи, Лиза продолжает верить в меня.
Она очень тактично показала это. К Новому году я получил посылку из Москвы. В маленьком фанерном ящике, как в детской игрушке, был еще ящик, и в нем футляр, а в футляре - компас-брелок, когда-то подаренный нам Петром Ариановичем.
Долгое время компас находился у нас с Андреем. Потом Лиза выпросила его на вечер, чтобы показать подругам. Так он и остался у нее - она вела сравнительно оседлый образ жизни, тогда как мы с Андреем кочевали с одной полярной станции на другую. Теперь компас-талисман вернулся ко мне. А ведь Лиза могла (и, пожалуй, должна была!) отдать его Андрею, с которым, наверное, встречалась в Москве.
Честное слово, я начинал понимать Андрея. Ну как не полюбить девушку с такой душой, такую умницу!.. Плохо только то, что в письмах ее довольно часто упоминался круглолицый и румяный музейный работник, брат подруги. Боюсь, что шансы Андрея были не слишком велики…
Сказать откровенно, делалось даже грустно, когда долго не приходило письмо от Лизы. Непроглядная полярная ночь была вокруг, над рейдом лежал туман, и в тумане звучали протяжные, глухие, нагоняющие тоску голоса ревунов…
Но, помимо Овчаренко и Лизы, помогала сама Арктика. Она причинила мне горе, она же и лечила его.
Расписание занятий на метеостанции было таким жестким, что для тоски, сомнений, скуки и прочих нежелательных переживаний просто не оставалось времени. Васечка даже начал ворчать на мой "деспотизм", не понимая, что я поступаю так для его и своей пользы.
Однако даже за работой я не мог забыть странное предостережение Петра Ариановича, призыв, обращенный к нам из царской ссылки; "Спешить, чтобы застать!.."
"Спешить, чтобы застать!.." - эти слова все время звучали в мозгу. Иногда они звучали так явственно, точно кто-то повторял их над ухом в тишине.
А тишина вокруг была удивительная.
Все застыло, окоченело, замерло. Человек здесь слышал самого себя: не только свой пульс, даже свое дыхание - на морозе оно шелестит, замерзая.
Было очень холодно. Холод шел, казалось, отовсюду: от промерзшей до основания земли и из бездонного, ясного неба.
- Сияние, - негромко говорил Васечка.
На севере в черной глубине неба вдруг возникало облачко. Оно поднималось, легкое, почти прозрачное. Свет его становился все ярче и ярче.