- Здорово, Генерал, Вишь, старухи-то нет, так самому грибошничать надлежит.
- Ну и погрибошничаешь, - сказал Никита.
Между грибами и лампой стояла зеленая прозрачная бутылка, вокруг нее - стаканы. Аверьян взял бутылку и налил два стакана до половины, а третий - доверху.
- Митьку не видел? - спросил Аверьян.
- В ограде он.
- Опять, поди, Ирода травит.
- Чего это он к нему пристрастился?
- Обидствует у него душа, вот и травит, - кто травится, власть над кем есть. - Аверьян встал, открыл дверь и крикнул: - Митька! Мить, оставь ты Ироду душу на покаяние. При чем тебе собака?
Аверьян вернулся к столу.
- Пей, Генерал, - сказал он, - пока штрафную.
- Я ведь, Аверьян, пить не буду. Я по делу. Картошку я для столовой скупаю, как в прошлом годе.
- Сначала выпей, потом о деле говори.
- Нет уж, давай о деле. Центнера четыре продашь?
- Продам. Пиши. Только пей. А то нам с Митькой-то много, а он ведь покою не даст, пока все не выжрет.
Никита расстегнул сумку и принялся писать химическим карандашом в своей книжке квитанций.
- Переживает, значит, - сказал Никита, не переставая писать.
- Как не переживать, - сказал Аверьян, выпил из своего стакана и заел красной свежей сыроежкой. - Как не переживать-то: ну-ко девка парня бросила.
- Она, что ли?
- Ну да. Да уж пора бы ему и очувствоваться. Давно ведь уж не сбегались по ночам.
- Правильно я тут написал? - Никита подал квитанцию Аверьяну.
- Сколь ни написал, все равно. - Аверьян просмотрел квитанцию. - Картошек нынче хватит. Толь деньги плати.
Никита отсчитал деньги, тройками.
- Пока не выпьешь, деньги не возьму, - сказал Аверьян.
- Верно, - сказал Митька, войдя в избу.
Никита подал тройки:
- Бери, выпью. А сколь денег потом потеряю, ты отдашь.
- Не потеряешь, - сказал Аверьян. - Пей да спать ложись. Митька утром в правление пойдет в село, ты его подвезешь, а он тебя проводит. Митька головы не теряет.
Никита поднял стакан.
- За что выпьем-то?
- Вот за что, - сказал Митька, долил свой стакан доверху, постоял, собираясь с мыслями, и, усмехнувшись, заговорил: - Вот за это полотенце с петухами. Я вытерся им, потом батя его постирает, и оно опять как новенькое. И мне хорошо, и другому тоже. Вот за него, за полотенце с петухами и с курицами.
Никита поставил стакан на стол.
- Я боюсь пить, - сказал он, - деньги у меня казенные, да и дело не все сделано.
- А куда же тебе еще на ночь-то глядя? - спросил Аверьян.
- Работа. К Настасье на хутор еще надо. К ней поеду.
- Ну и поедешь. Чего же, - сказал Митька, - тебя там примут. Там всех принимают.
- Я пошел, - сказал Никита.
- Куда же ты, дядя Генерал? - Митька встал в дверях и закрыл двери своей бревнистой спиной.
- Я пошел. Пусти.
- Зря ты, дядя Генерал. Чего ты вдруг? Посиди с нами. Скучно нам.
- Я пошел, - сказал Никита.
Он отодвинул Митьку рукой в сторону и вышел.
Окна у Настасьи горели ярко, и печь топилась так, что из трубы несло искры.
"Ишь бабы-то, - сказал Никита, - толку с вас… Почистить уж трубу не в силах". Он подъехал к избе. Ограды возле дома не было. Были только прясла вокруг огорода там, дальше, за домом. Никита направился к дому, ворча под нос: "Ничего. Вот ужо парень придет, он вам обеим хвосты накрутит".
За избой по огороду кто-то ходил. Потом остановился и сказал:
- Ах, вот ты где! Сейчас мы тебя и подожгем.
Голос был парнишечий.
- Где же у меня спички? - сказал тот же голос. - Дома, что ли? Ах, вот они.
Никита остановился. На огороде у самой земли вспыхнула спичка, и что-то затрещало, слегка задымилось. По запаху дыма Никита понял, что горит ботва. Большая куча вспыхнула, и огонь, чистый и широкий, рекой пошел в небо. Перед огнем стояла женщина в телогрейке, в белом коротком платье, в сапогах, простоволосая. Ночь обступила ее тьмой, и похоже было, что женщина стоит среди огня, отчего волосы ее казались фиолетовыми. Пламя разгоралось, и женщина отступила легкими шагами от своего большого костра и несколько раз, как маленькая, ударила в ладоши и запела:
Гори, гори ясно,
чтобы не погасло.
Глянь на небо -
птицы летят,
колокольчики гремят…
Она присела у огня и стала греть руки и смотреть в костер. Далеко в лесу несколько раз действительно ударили тяжелые колокольцы, Видно, кони ходили во тьме по выгону. Потом еще дальше один за другим грянули два выстрела. И выстрелы эти были веселые, словно человек просто палил в небо. Женщина встала и прислушалась. Вдруг она быстро обернулась в сторону Никиты и громко спросила:
- Кто там, в темноте?
- Это я, - сказал Никита, - Генерал.
Женщина весело подошла к нему и подала руку:
- Здравствуйте, дядя Никита, пойдемте в избу.
- Здравствуй, Шура, - сказал Никита и пошел вместе с ней.
- Небось умаялся по хуторам да по деревням разгуливать, - сказала Настасья. - Выпей пива да ложись отдохни.
Никита снял шапку, снял сумку, снял фуфайку и все повесил на гвоздь возле двери. Он сел за стол.
- Ты мне, Настасья, дай борща какого-нибудь, а я пока за чашкой-то и передохну.
- Да и пива-то выпей. Я уж такого лет сорок не варивала. Выпьешь - враз очумеешь, а через час-другой, глядишь, и очувствовался. Нацеди-ка ему, Шура, за твою радость.
Шура вышла на мост и вернулась, неся тяжелый липовый лагун в руке. Лагун был ведра на два. Мать принесла с кухни зеленую стеклянную кружку, высокую, с широким дном, граненую и с длинной тонкой ручкой, похожей на петушиную голову. Шура взяла у матери кружку, ототкнула лагун и пустила пиво. В избе сразу же запахло суслом и какой-то прохладной травой, напоминающей мяту.
Шура нацедила кружку и подала Никите. Пиво не было похоже на пиво. Оно было прозрачное, жидкое и цветистое, словно изнутри в нем горел маленький зеленый огонек.
- Берите, дядя Никита.
Никита степенно взял кружку, заглянул в нее, не горит ли там и в самом деле, и сказал:
- Пью, Шурка, за твое чистое сердце.
- Пей, Никита, пей, Генералушко, - сказала Настасья.
И по всему нутру пошло у Никиты холодом, и потом холод ударил в руки и в ноги, а щеки зажгло.
- Ух и ласковая кружка, - сказал Никита, - хучь сам женись.
- У нас ведь, Никита, такое пиво только на свадьбу и варили на хуторе, - сказала Настасья.
- Ты, Настасья, погоди. Пока у меня в голове-то не шибко засветило, я на тебя квитанцию составлю.
- Какую это, милый, ты на меня квитанцию хочешь составить? - испугалась Настасья.
- Чтобы ты такого пива больше не варила, - сказал Никита.
- Так ведь я только на свадьбу. Не на продажу ведь я.
- Ну так что же? - сказал строго Никита. - Людей-то травишь. Отравила ведь ты меня. Помру, видно, теперь. Пусть уж знают, от кого смерть принял.
- Шутишь ведь ты, - улыбнулась Настасья. - Зачем старуху пугать? Вот я-то со страху и помру.
- Говори, Настасья, сколь картошки продашь? Пока не пьян, выпишу квитанцию да деньги отсчитаю.
- Много я, Генералушко, не смогаю продать, а центнер ради праздника хоть даром бери.
Никита написал квитанцию и отсчитал деньги.
Шура нацедила еще кружку и поднесла Никите.
- Не, не, не, - отмахнулся Никита, - я и без этого очумел. Давай-ка, Настасья, я и впрямь у тебя вздремну, пока ты с пирогами управляешься. Да поеду.
Ему застлали пологом кровать, и Никита мгновенно уснул. Только не то въявь, не то во сне он поразмышлял о том, что пиво такое и варить-то грех: ни попеть, ни поплясать - выпил и вались.
Проснулся Никита при рассвете. В избе было тихо, старенькое, похожее на рукомойник радио на стене еще не подавало первых своих звуков. Жарко пахло мясными и картофельными пирогами. Есть хотелось так, что ломило в ключицах, но голова была легка. Никита оглядел избу, Настасья спала вдоль пола, на широком черном тулупе, лежа на животе и раскинув ноги. Ноги были исхоженные и жилисто усушенные временем. "А ведь тоже когда-то была девкой", - подумал Никита.
У окна стояла Шура. Она была в белой длинной рубашке, какие шили женщины еще во времена молодости Никиты. Рубашка плотная, с какими-то зелеными веточками и цветочками. Шура стояла лицом к окошку и к Никите спиной. Но по тому, как она дышала, ясно было, что Шура не то что-то видит удивительное за окном, не то разговаривает.
Рассвет усиливался, косяки белели, звезды за окнами осыпались и таяли над лесами, и волосы Шуры наливались матовым цветом зари. Никита прислушался. Вполголоса, почти шепотом, Шура говорила:
- Вон облака. Вон лес. Вон птица. Бегите, бегите скорей сюда. Ты, звезда, зачем покатилась в речку? Сюда иди. Белеет, белеет, светится, и совсем светло будет скоро, когда мама проснется. Кто ходит все там по лесу и стреляет? Веселый, видно, человек…
Шура стояла вся какая-то удивительно робкая и в этой белой своей рубашке была похожа на девочку, которая проснулась раньше других и с замиранием ждет, когда придет рассвет и встанут взрослые.
"Молодец девка, - подумал Никита. - Уж не Митьке, конечно, такая. Хорошо, что ушла от бирюка. Ушла - и дело с концом. А чего было, чего не было - не нам судить. Колька любит, и всему свой свет теперь у них…"
Никита заворочался. Шура отпрянула от окна и, не оглядываясь, бросилась за перегородку. Из-за перегородки спросила:
- Вы, дядя Никита, проснулись?
- Проснулся.
- Я коня-то распрягла да во двор завела. Напоила его.
- Ну и хорошо. Я запрягу.
- А то оставались бы на праздник.
- Нет уж, я поеду. Дела ведь, работа. А к вечеру, может, и загляну, да подарок тебе, сороке, надо купить.
Никита оделся и вышел. Среди лесов и угоров было уже светло. Воздух стал безветренным, стылым, и чувствовалось, что не завтра, так послезавтра ляжет иней. Все как бы окрепло в этом холодном воздухе: и травы по угорам, и листья на деревьях, и синеватая лоснистая дранка на крыше. И хотя крепла и усиливалась в воздухе осень, все было молодым, веселым, как бы только что явившимся на свет. На высокой березовой поленнице сидела большая зеленая синица и смотрела на все такими глазами, точно и двор, и небо, и человека видит впервые. Никита спустился с крыльца. Синица вспорхнула, села на колодезный сруб и стала заглядывать в колодец.
Никита запряг лошадь и сел в бричку.
На крыльцо вышла Шура в галошах на босу ногу, в узком белом длинном праздничном платье, с уложенными волосами.
- Ну, приедете, значит, дядя Никита, - сказала она и улыбнулась. - Я вас очень зову.
- Приеду, - сказал Никита убежденно. - Не быть мне больше Генералом, если не приеду.
- Можно, и я вас буду так называть? - засмеялась Шура.
- Зови, - сказал Никита, - невесте все можно. А за картошкой-то на той неделе заедут, я матери квитанцию, кажется, оставил.
- Оставили, - сказала Шура, - дядя Никита Генерал.
Бричка покатила под гору к реке и вдоль реки в лес по дороге. Вдалеке по лесу временами били беспечные гулкие выстрелы, сразу по два. А дальше, за лесом, Никита угадал по голосу, не то лаял, не то всхлипывал Ирод. А на крыльце стояла Шура и все махала Никите рукой.
ПЕРЕВАЛА
Стояло жаркое июльское лето с облаками и грозами. Андрей шел с покоса легкой походкой человека, много и весело поработавшего за день под солнцем и тишиной. Андрей смотрел на лес, на дальние угоры, по которым замирали клевера, и ему казалось, что целый год он не был дома. Он знал, что мать уже в избе - она и в поле и из поля ходить любит одна - и теперь ждет его за накрытым столом.
Мать сидела у окна и длинными, усушенными временем пальцами чистила чеснок в окрошку из кваса и холодца. Андрей умылся, сели к столу и молча стали есть, изредка поглядывая в окно. Через некоторое время мать пристально посмотрела в окно и сказала:
- Смотри, какая стоит, аж ветер лег.
Андрей тоже глянул в окно и увидел на дороге девушку.
- Не стоит, а идет, - сказал он.
- Я не про девку, я про перевалу.
За логом, за починком и за лесом стояла туча. Она собиралась еще со вчерашнего вечера, но под утро почти растаяла. Теперь она стояла низкая, бесшумная и наливалась медленной льдистой мглой. Из леса из-под тучи шла дорогой к починку девушка с косынкой в руке.
- Долго что-то туча эта собирается, - сказал Андрей.
- Такая перевала только к завтрашнему вечеру загуляет, - сказала наставительно мать. - Вода-то в умывальнике есть?
- Вся уже, и в ведрах пусто.
- Пойди принеси. Может, девушка издалека. Завернет, так умоется. Да и есть погодим, а то нехорошо. Зайдет, а мы едим. Кто знает, может, стеснительная.
Андрей взял ведра и пошел на колодец. Девушка как раз подошла к росстани, что одним концом - в починок, а другим - на хутор. Девушка остановилась, как бы размышляя, но увидела Андрея и свернула к хутору. Она подошла и спросила:
- Вас много в доме?
- Двое, мать да я.
- Дайте мне напиться. - Девушка положила косынку на край колодезного сруба.
- А вы пойдемте в избу, там и напьетесь.
- Я сначала из ведра, а потом в избе попью, - засмеялась девушка.
Андрей стоял и смотрел, как она пьет, пьет с удовольствием, с легкостью. Он смотрел на нее как хозяин этой воды и тоже с удовольствием, зная, что вода колодца на всю округу самая вкусная и хвалит ее всякий прохожий. Девушка напилась, вытерла косынкой губы и посмотрела по сторонам.
- Туча какая идет, как снеговая.
- Да она уже давно стоит, - Андрей взял ведра. - Заходите, повечеряете с нами.
- Я с удовольствием, - сказала девушка, - мне как раз сюда и нужно. Добрый вечер, - поздоровалась она в избе.
- Доброму гостю, - ответила мать. - Садитесь с нами за столом. Посумеречничаем. Мы с работы, а вы с дороги.
Мать уже разлила окрошку на три тарелки.
Лицо у девушки было круглое, стянутое к подбородку, с зеленоватыми остро и узко посаженными глазами. Волосы светлые, подстрижены коротко, но густые и жесткие, и когда девушка склоняла или поворачивала голову, казалось, что в волосах пробегают искры. Она разговаривала, как бы разглядывая человека, и смотрела, чуть наклонив лицо, словно из-под руки при ярком солнце. Была на ней расстегнутая красная тонкой шерсти кофта с медными маленькими и ярко блестящими пуговицами, была на ней широкая складчатая юбка, раскатившаяся по коленям. Девушка сидела за столом прямо, будто ехала на коне.
- Так вы двое только и живете в этом доме? - спросила она после ужина.
- Двое, - сказала мать.
- Какой большой дом! Вот такой нам и нужно.
- Зачем он вам? - сказал Андрей.
- Нам на время. Мы партия. Тут изыскания у нас. Дорогу прокладывать новую через вас нужно, Нам всего на полмесяца.
- А много вас? - спросила мать.
- Восемь человек. Часть устроится у вас, а часть вон в той деревушке. Можно? - девушка указала на починок.
- Это можно, - сказала мать, - и здесь можно, и там. А когда вы встанете на квартиру-то?
- Я уже здесь, а остальные дня через три-четыре.
- Воля ваша. Как вам лучше, так лучше и нам, - сказала мать, усаживаясь возле стола с вязаньем, - избы не жалко. Да вон еще и поветь с пологами, А как вас зовут-то?
- Светлана.
Мать и Светлана остались разговаривать, Андрей же пошел присмотреть кое-что по хозяйству. Солнце уже село. Туча все стояла за логом и над лесом, совсем не думая двигаться, но, судя по всему, собиралась с духом. И Андрей взялся поливать капусту.
Андрей наклонил журавль, и бадья с грохотом пошла вниз. Удары отдавались объемисто и чем ниже, тем звучнее, будто там, в глубине земли, множество женщин торопливо колотили вальками белье, Андрей зачерпнул и почувствовал на себе взгляд. Он поднял глаза - на крыльце стояла Светлана, Андрей улыбнулся Светлане. Светлана улыбнулась Андрею. Сумерки еще не отяжелели, и были видны отсюда от колодца ее глаза. Глаза смотрели твердо и чуть посвечивали, словно покрытые изморозью. Андрей вылил воду в ведро.
- Зачем вы поливаете?
- Мать устала за день, вот я и поливаю. Да и поговорить ей с вами было интересно.
- Я не об этом. Ведь туча, дождь ночью будет.
- Этот дождь соберется дня через два, А то вообще тучу свалит за Ветлугу.
- А вам со мной не интересно было поговорить?
Андрей улыбнулся.
Светлана подошла к колодцу.
- Опустите меня в колодец, - попросила она.
- Зачем? - усмехнулся Андрей.
- Я где-то читала, что в колодцах живут маленькие человечки. Днем они боятся, а к ночи вылазят. Я хочу на них посмотреть.
- А если бадья сорвется?
- Не сорвется, у вас здесь все такое крепкое, ладное.
- Не стоит, - сказал Андрей.
Светлана сбросила тапочки, вскочила на сруб и схватилась руками за висячий шест журавля.
- Держите, - крикнула она, - Андрей! А то утону.
И она встала босыми ногами в бадью и пошла вниз. Андрей перегнулся в колодец и обеими руками вцепился в шест. Его потянуло вниз. Он отпустил шест и перехватился, еще перехватился и почувствовал, что бадья встала на воду.
- А теперь я вам принесу веревку. А вы посидите пока в воде, - спокойно сказал он в колодец.
- Я сама по шесту вылезу, - гулко сказала Светлана, - тут никого нет.
- Ну так выбирайтесь.
- Я еще посижу здесь. Здесь хорошо.
- Выбирайтесь. У меня дела, а я шест держу как приговоренный.
- А мне-то что? - сказала Светлана, подумала и согласилась: - Ладно, здесь холодно.
Она обхватила шест руками и коленями и полезла вверх и легко выбралась из колодца. Она села на край сруба. Посмотрела за починок.
- Какая туча! - сказала она. - Неужели еще два дня ей стоять? Неторопливое здесь у вас все какое-то.
Андрей взял в руки шест и опустил бадью в колодец.
- Неужели стороной пройдет? - сказала Светлана.
- У нас такие тучи потому и называют перевалами. Ветлуга ее не пускает.
- Ну ладно. Вам работать, а мне спать, - сказала Светлана и пошла в избу.
Андрей поставил пустые ведра среди двора, сел на козлы под поленницей и закурил. На дворе стояли влажные сумерки, подсвеченные зарей, которая в эту пору лета не гаснет до утра. В эти ночи за баней бьет соловей. И голос его одинокий отдается в звучных далях ночи, как в пустом, заброшенном амбаре. Где-то ходят кустарником кони, жуют, порой разбегаются от внезапного шороха, когда кажется, что кто-то крадется опушкой и звенит на ходу уздечкой. Но стоит соловью подать голос, кони замирают и подолгу глядят на теплую низкую звезду поверх кустов. Туча к полночи оживает. Она собирается двинуться и глухо озаряется багровыми вспышками. Все начинает томиться, соловей смолкает, под пологами и крышами становится душно, только гуще и пронзительней налетают комары, и над самой землей низко и холодно выходит из колодца железноватый запах воды.