- Так рассуждают наши адмиралы и некоторые старшие офицеры, которые не считают матросов за людей, - сказал я. - Мы же, начальники, должны видеть в каждом из них человека.
- Этим увлекаться не стоит, - отставив в сторону недопитый бокал, заметил Назимов. - Матросы - люди, но с другим складом ума, чем мы, и иными интересами. Забывать это или мешать всех вместе - невозможно. Но вот что, господа, хватит политики. Давайте выпьем…
Разошлись, так и не придя к единому мнению.
Еще более удрученный, возвращался я на "Скорый". Холодно и недружелюбно косилась луна на почерневшую бухту. От воды поднимался серый, прозрачный пар. Холод властно охватывал тело, проникал внутрь.
5
Во Владивостоке все мне напоминало Вику: залив, подернутый голубоватой дымкой, коричневые сопки в лучах заходящего солнца, знакомый маяк. Если я шел по Светланской, всегда многолюдной и праздничной, мне почему-то казалось, что вот-вот я увижу ее. Все, вплоть до запаха пыли на улице, вызывало в моей памяти воспоминания о ней. Не раз стройная фигурка идущей навстречу женщины приводила меня в волнение, когда я находил в ней сходство с Викой…
Спустя год после возвращения из Шанхая я получил от отца Вики письмо. Он сообщил, что дочь живет в Спасске, бывает во Владивостоке. Я несколько раз перечитал письмо. Потом долго сидел, положив голову на руки. Поехать к ней я смог только через месяц.
Как-то вечером ко мне явился Костя Назимов, гладко выбритый, надушенный, с аккуратным пробором. Он сиял пуговицами парадного мундира, орденами. Вслед за ним в каюту вошел лейтенант Штер. Отсутствующий взгляд остзейца был направлен обычно куда-то мимо меня. Во мне всколыхнулась волна досады на Костю Назимова.
"Нашел приятеля", - с ревнивой злостью подумал я.
Они зашли пригласить меня в офицерское собрание. Я отказался, сославшись на нездоровье. А в этот вечер, как никогда, мне не хотелось оставаться на миноносце. Когда Назимов и Штер ушли, я оделся в штатское и сошел на берег.
Не помню, сколько времени бродил я по городу, потом сидел в сквере Невельского. Было уже поздно, когда я повернул на Ботаническую улицу, ныне улицу Всеволода Сибирцева. По узкой деревянной лестнице поднялся наверх, подошел к вестибюлю Народного дома.
Мне хотелось узнать, зачем там собираются люди, о чем говорят. В дверях Народного дома стояли матрос и пожилой рабочий. Было темно, и я не сразу увидел, что один из них рулевой Дормидонт Нашиванкин. Он узнал меня, удивился, молча отошел от входа, пропуская внутрь. Рабочий проводил меня недружелюбным взглядом.
Зал был полон. Я с трудом нашел незанятое место в последнем ряду. Матросов присутствовало много, и большинство было с миноносцев. Некоторых я знал в лицо. Были здесь и женщины, они сидели в первых рядах.
- Положение в городе тяжелое. Сотни борцов за свободу посажены в тюрьмы и сосланы, - высоким юношеским голосом говорил худощавый, с небритым лицом мастеровой в короткой кожаной куртке. - Приамурский военно-окружной суд и Иркутская судебная палата заканчивают процессы над участниками октябрьских и январских событий…
Оратор умолк на секунду, вгляделся близорукими главами в первые ряды, словно ища кого-то. Редкие светлые волосы неровными прядями спадали на выпуклый, красиво очерченный лоб. Позднее я узнал, что звали оратора товарищ Костя. Мне стало также известно, что собрание было подготовлено заранее, и, чтобы сбить с толку ищеек, оно проводилось внезапно вместо назначенного на это время любительского спектакля.
Я был удивлен смелостью, с какой говорил оратор. Вспомнил, как осмотрел меня мастеровой, стоявший на карауле у входа, и подумал, что не каждый день можно услышать такое.
- Военное положение не отменяется, - продолжал оратор. - Все требования, за которые мы боролись, остались неудовлетворенными. Портовики, рабочие судоремонтного завода и мастерских по-прежнему работают за гроши по двенадцать часов в сутки. Бесправная жизнь нижних чинов в крепости не улучшилась. Совсем недавно, два дня назад, - голос его окреп, стал громче, увереннее, - солдаты первой роты минного батальона в бухте Диомид, доведенные до крайности жестокостью командиров, отказались разойтись из строя, пожелали предъявить претензию высшему начальству. Командир батальона вызвал вооруженную часть и приказал арестовать всю роту. Посажены в крепость сто тридцать два минера. Их будут судить. Мы должны помешать властям совершить над ними расправу…
По залу пронесся говор и шум.
- Но, товарищи, ни суды, ни аресты, ни ссылка, ни тюрьмы не испугают нас. Мы сильны верой в правоту революционного дела. Нас много. С нами все эксплуатируемые и обездоленные. Нам нужно лишь объединиться. В единении - сила!
- Верно, товарищ Костя! Правильно! - раздались голоса из зала.
- Цель нашего движения, нашей борьбы ясна, - энергично взмахивая руками, продолжал товарищ Костя. - Нужно отобрать у помещиков землю, у буржуев - заводы, уничтожить существующий монархический образ правления в России и на горьких осинах повесить дворян, попов и царя.
Товарища Костю сменил Яков Пойлов. При тусклом свете электрического фонаря мрачно блестели широко посаженные глаза минно-артиллерийского содержателя. Он резко, словно рубил, взмахивал рукой в такт словам:
- Довольно терпеть! Разве мало того, что пришлось перетерпеть на войне, братцы? А за что? Для того, чтобы буржуи набивали золотом карманы на наших страданиях. Хватит! Сколько осталось нас в живых? Мало. Почти все миноносцы лежат на дне Желтого моря. Кто, как не мы, матросы, вынесли на своих плечах все тяготы проклятой войны… Да еще рабочие люди. Они работали на войну в поте лица, а буржуи, фабриканты и торговцы жирели, наживались. Но близится час: выйдут из хижин, трущоб и подвалов люди. Мозолистыми руками, теми руками, что умели только трудиться, возьмут они за горло угнетателей и сметут эту нечисть.
Пойлов шумно вздохнул, остановился, вытер ладонью мокрый лоб и, оглядев зал, громко отчеканил:
- Не дадим совершить расправу над арестованными минерами! Двинем сообща в Диомид! С нами солдаты, с нами рабочие! Потребуем у властей освободить из-под ареста братьев-минеров…
Пойлов запнулся, помолчал, обдумывая, что сказать.
- Ну, я кончил, - неожиданно выкрикнул он, - остальное скажет следующий товарищ. Слово имеет товарищ Надя.
От первого ряда отделилась невысокая стройная женщина в закрытом черном платье и быстрой походкой направилась к трибуне. В глаза мне бросилось что-то знакомое в ее гибкой, порывистой фигурке и наклоне головы, увенчанной короной черных волос. Поднявшись на сцену, женщина резко повернулась к залу.
"Вика!"
В тусклом свете я увидел ее лицо, спокойное, немного усталое. В первое мгновение я был словно скомкан неожиданностью.
Я плохо слушал ее, но не сводил с нее глаз. Она сильно изменилась, стала будто выше ростом. Голос сделался глубже, звучнее. В притихшем зале отчетливо и просто звучали ее слова. Вика призывала к действиям, к немедленному выступлению. По мере того как она говорила, нервным румянцем покрывались бледные щеки, гневными огоньками зажигались глаза. Они были прежние, чистые, смелые, смотрели прямо. Я сидел не шелохнувшись.
Вика вернулась на свое место, а я с нетерпением стал ждать, когда кончится собрание. Сознание, что она в этом зале, в нескольких шагах от меня, вырывало из-под ног привычную почву.
Когда все встали, к Вике подошли несколько человек незнакомых мне матросов и Дормидонт Нашиванкин. Светлые вьющиеся волосы его были аккуратно расчесаны, открытое, простое лицо - серьезно.
- Нужно, чтобы матросы ваших судов узнали, о чем говорилось на собрании, - сказала Вика. - Расскажите им… растолкуйте, насколько сложное сейчас положение…
- Сделаем, - густым басом ответил незнакомый мне матрос. - Поймут нас братишки.
- Только вести агитацию нужно скрытно от ненадежных унтер-офицеров… могут начаться аресты. Каждый из вас должен быть готовым к неожиданностям.
- О нас не волнуйтесь, товарищ Надя, - сказал Дормидонт, - с нами ничего не случится. Вот вы… Боюсь я за вас. И как это сегодня нежданные гости к нам не пожаловали! Дорога, кажись, знакомая.
- Обо мне не беспокойтесь. Волков бояться - в лес не ходить.
Вика замолчала. Скользнула по мне пытливым взглядом, но не узнала сразу. Это была она, хорошо знакомая, прежняя Вика и в то же время - другая, совсем другая, неизвестная мне. Что-то строгое, жесткое появилось в глазах ее.
Я молчал, не в силах заговорить первым.
- Леша! - воскликнула Вика, и на лице ее отразилось сильное душевное движение, глаза блеснули горячим блеском. Потом в них появилось что-то теплое, женское, страдальческое. Я успел заметить, как дрогнули ее тонкие губы.
А через минуту она стала такой же, какой была на трибуне. Потеплевшие глаза обрели сухой, холодный оттенок. Вика говорила с заметным волнением. О себе не рассказывала, расспрашивала меня. Мы стояли друг против друга но и она и я чувствовали, что на нас смотрят, ждут, когда мы кончим. Я ни разу не произнес ее настоящего имени. "Надей" называть не мог. Она испытывала неловкость.
- Меня ждут товарищи, Леша, - словно извиняясь, сказала Вика, и снова потеплело ее лицо. - Я сегодня не могу побыть с тобой. А нам нужно о многом поговорить. Если ты свободен - встретимся завтра в восемь часов вечера в сквере Невельского.
- Я совершенно свободен, Ви… я приду и буду ждать тебя.
- До свидания, - Вика кивнула и направилась к выходу.
Я плохо спал эту ночь и проснулся рано, счастливый сознанием, что вечером встречусь с Викой. День прошел в тревоге, радости и грустном раздумье.
"Что принесет вечер? - думал я. - Придет ли Вика такой, какой была вчера, или увижу ее прежней, понятной и близкой? Что ждет ее и меня?" - с тревогой звучало во мне.
Перед спуском флага я надел парадный мундир и сошел с миноносца. Вика пришла в том же черном шерстяном платье, в котором она была на собрании.
Она с любопытством оглядела меня и, мне казалось, осталась чем-то довольна. На раскрасневшемся от быстрой ходьбы лице ее было радостное волнение, на губах не гасла улыбка.
С минуту мы молча рассматривали друг друга. Вика стала тоньше, ярче, красивее. Выпуклый лоб прорезали две тонкие морщинки, но в глубине черных глаз не потух прежний юный огонь.
Забыв обо всем, мы вспоминали наши встречи, прогулки по Амурскому заливу, грот. И все вокруг, совсем недавно неласковое и неуютное для меня, стало вдруг лучше, светлее.
- Ты не забыл свою клятву? - спросила Вика, глянув на меня с задумчивой строгостью.
- Не забыл.
- А смог бы ты пойти со мной вместе на жертвы, страдания… и начать борьбу с теми, кому ты опора?
Я задумался.
- Тебе трудно сразу понять меня, - произнесла Вика после короткого молчания, - но попытаюсь разъяснить…
Помню, она говорила, что власть государственная держится на несправедливости и угнетении и только кажется прочной. На самом деле царизм развалится, если его расшатать как следует. Царь, фабриканты и помещики, чтобы сохранить свою власть, создали жандармерию, армию, флот. А на флоте и в армии - сыновья крестьян и рабочих, оболваненные уставом и священниками.
Я стал возражать ей:
- А внешние враги? Кто же будет защищать отечество, если не иметь преданной армии и флота?
- Армия и флот нужны, Леша, но только для того, чтобы защищать интересы народа, а не кучки богачей. - Вика помолчала. - Вскоре после твоего отъезда в Морской корпус я случайно попала на собрание социал-демократического кружка, - заговорила она. - Проводил собрание ссыльный социал-демократ. Он приехал к нам из Читы. Его слова удивили и поразили меня. С этого дня я как-то стала смотреть на все другими глазами. Но не это сделало меня революционеркой… Весной того же тысяча восемьсот девяносто девятого года на Первой речке собралась маевка. День был солнечный, ясный. Люди пришли туда, как на праздник. А казаки их били нагайками. Я видела порванные праздничные рубахи, кровавые рубцы на теле, разбитые лица, полные ярости глаза… Это запомнилось на всю жизнь. Перед окончанием гимназии меня приняли в социал-демократический кружок молодежи. В Спасск уехала с полным чемоданом пропагандистской литературы и заданием вести революционную агитацию. Окунулась там, как говорят, с головой в гущу народную. И многое поняла там, насмотревшись на горькую жизнь людей.
В словах Вики звучала спокойная уверенность. Временами мне приходило в голову, что говорит не она, а кто-то другой, принявший облик ее.
- …Матросы и солдаты одурачены. Их оболванивают уставом, присягой и наставлениями. Но в решающий момент они поймут… куда повернуть оружие.
- Мое дело - служба, Вика. Мое самое большое желание иметь спаянный экипаж и боеспособный корабль под началом. Я забочусь, чтобы матросы были обуты и одеты, сытно накормлены. И я люблю их, как должен любить всякий командир вверенных ему людей. Я далек от политики, Вика. Разъяснять матросам то, чего не понимаю и чему даже не совсем верю, я не могу.
- Но ты живешь в такое время, что жизнь заставит тебя принять чью-нибудь сторону. Или ты окончательно и насовсем останешься с ними, или придешь к нам.
Лицо Вики посуровело, побледнело.
- Вика… родная! Ты озлоблена… Ты запуталась в самой себе, - начал я. - Я столько лет ждал тебя… искал… наконец нашел. Разве не достаточно того, что ты успела уже выстрадать?!.
- Что же ты мне предлагаешь, Леша? Бросить дело?
- Нет, Вика. Я хочу лишь, чтобы мы были вместе: ты и я. Ты занимайся своим делом, я буду - своим.
- Жить вместе, а думать и действовать по-разному я не смогу.
- Но ведь, кроме тебя, у меня никого и ничего нет… Ты для меня - все…
Подул ветер. С бухты повеяло холодом. Новый порыв раскачал корабли внизу, у причала. Раздался лязг якорной цепи.
- Все эти годы я ждал тебя, Вика. И я не могу без тебя.
- Я тоже думала о тебе, думала с радостью, с болью, с тревогой. Во мне ничто не умерло и теперь. Ты должен быть с нами.
Вика встала. Никогда еще не была она такой красивой, желанной до боли, до слез.
Мы вышли из сквера. Было поздно. По Светланской, освещенной тусклым светом фонарей, проходили торопливые пешеходы. Выйдя на залитую лунным сиянием набережную, повернули направо.
- Когда я увижу тебя? - спросил я после продолжительного молчания.
- На той неделе в среду. Вечером я свободна. Давай встретимся в это же время в сквере.
Подошли к дому, в котором жила она вместе с родителями. Дом стоял тихий, темный, постарел, поблек.
- Разве ты здесь живешь?
- Рядом. Правда, останавливаюсь, когда приезжаю. А постоянно живет здесь учительница гимназии. Мой старый, добрый друг.
Теплом и покоем повеяло от всего, что было когда-то хорошо знакомо. Волна давно испытанного счастья поднималась во мне. Радости прошлых лет заполнили гулко стучащий комок в груди. С просветленным лицом, сияя темными глазами, прямая и стройная, стояла в двух шагах Вика. Хотелось надолго и крепко прижать ее к себе.
- Мне пора, - ласково сказала Вика.
Я молчал.
Лицо ее странно побледнело, приблизилось. Теплота и прерывистый жаркий шепот Вики ударили в сердце с внезапной силой.
- Мне было трудно эти годы… Я узнала боль унижений и горечь оторванности от всего живого. Страшно, когда кругом тайга и чужие, равнодушные люди. Мне хотелось узнать, где ты, бежать к тебе, Леша. Сколько холода накопилось в душе… А вот сегодня… сейчас мне тепло… хорошо. Я счастлива.
- Вика, милая!
- Я ждала этого дня, знала, что встретимся.
- Мы не расстанемся больше, будем всегда вместе.
- Да, мой родной.
Старый дом, улица и тропинка к заливу плыли вместе с нами в лунной тишине ночи. На судах, стоявших внизу у причала, били склянки. Заступала на вахту ночная смена.
6
Жизнь не стояла на месте. В субботу рабочие порта и железнодорожники объявили забастовку. К ним примкнули почтово-телеграфные служащие и строительные рабочие. На утро следующего дня была назначена общегородская демонстрация.
Вечером к "Скорому" и стоявшим рядом с ним миноносцам подошли мастеровые люди, стали громко кричать:
- Присоединяйтесь, братцы матросы! Не слушайтесь драконов! Завтра - демонстрация! Сбор - у цирка!
Представители от комитета выборных принесли отпечатанные в типографии воззвания. Выборные пришли на миноносец и раздали листовки матросам. Одну вручили мичману Нироду, исполнявшему службу вахтенного начальника.
- Возьмите, ваше благородие, да прочтите хоть одну умную цидулю, - сказал ему черный щупленький матрос с "Аскольда".
Нирод взял ее осторожно, как убитую мышь, и, бегло пробежав глазами, отдал мне. Крупными буквами на толстой оберточной бумаге было напечатано:
"ЛИСТОК ИСПОЛНИТЕЛЬНОГО КОМИТЕТА СОЛДАТ И МАТРОСОВ ВЛАДИВОСТОКСКОГО ГАРНИЗОНА.
Мы, комитет выборных нижних чинов, трижды ходили к коменданту крепости генералу Ирману с просьбой удовлетворить наши законные требования. Комендант заявил, что не признает никаких выборных.
Только собравшись, мы можем выяснить наши нужды и способы, как достигнуть их удовлетворения. Нам нужно объединиться во что бы то ни стало. Объединившись, мы будем представлять силу, с которой будут считаться.
Все на демонстрацию!
Пусть каждая рота и каждый корабль примут свои решения. В единении наша сила. Помните, товарищи: "Один за всех, и все за одного!"
Комитет выборных нижних чинов, октябрь 1907 года".
- Как вы на это смотрите, Алексей Петрович? - спросил Нирод, не сводивший с меня помутневших глаз, пока я читал. Лицо графа приняло сине-серый землистый оттенок, тонкие ноздри широко раздувались.
- Никак, - ответил я.
- Ведь это черт знает что! - возмутился мичман Нирод. - Требовать вздумали, сволочи! Да кто им дал право?
- Они сами право берут, граф, - приводя его в недоумение иезуитски спокойным тоном, ответил я.
- Да как это можно позволять? Запретить надобно комитеты, а выборных посадить в крепость, под арест. Под суд отдать нужно смутьянов!
- Прикиньте-ка, граф, можно ли посадить всех в крепость? Места не хватит, и сажать будет некому.
- Казаков вызвать из Раздольного… Плетей всыпать, чтобы не бунтовали. Свинцом угостить.
- За что?
От неожиданности граф растерялся. Замолчал.
- А знаете ли вы, Евгений Викентьевич, что просили нижние чины у генерала Ирмана?
- Не знаю и знать не желаю.
- Матросы требовали, чтобы офицеры обращались с ними на "вы", не дрались, не ругались… да отменили циркуляр, согласно которому матросы могут ходить только по левой стороне Светланской…
- А разве мало этого?
- Мало. Они требовали отменить смертную казнь в войсках и на флоте. А вы, мичман Нирод, предлагаете расстреливать без суда. Мира и согласия на кораблях нет. И виноваты мы, офицеры.
- Ну, знаете ли, - Нирод зябко пожал плечами, - в таком случае я отказываюсь исполнять служебные обязанности.
- Как вам будет угодно, Евгений Викентьевич, вы… свободны.
Нирод удалился в каюту и больше не показывался.