Работа шла споро. Тормоза лебедок жвакали часто, то груженая, то пустая площадка летала в свете люстр между бортом плавзавода и трюмом "Антокольского". В восточной части Кильдинского пролива, где они стояли, происходила смена течений, и оба корабля развернуло поперек, носом в берег, синеватый снежный край которого едва виднелся впереди, высоко над носовыми якорными огнями. На рейде стояло еще несколько рыбопромысловых баз, так что было тесно и нескучно: успевай поглядывать, как разворачивается судно, чтоб не навалиться на соседа, а при здешней хитрой системе течений все они разворачивались кто куда.
В Баренцевом море появилась рыба, и конвейер работал безостановочно.
Рыболовные траулеры, траулеры-морозилыцнки, колхозные сейнеры, средние рыболовные траулеры, малые рыболовные траулеры, большие морозильные рыболовные траулеры ловили рыбу, шкерили, солили, присаливали, морозили, а то и вообще не обрабатывали - сдавали свежьем на плавбазы и производственные рефрижераторы. На рефрижераторах изготовляли свежемороженую рыбу разных видов, филе, консервы, пресервы, вытапливали рыбий жир, на плавбазах треску укладывали в трюм, когда везло - делали селедку бочечного и ящичного посола, - и когда трюмы наполнялись, подскакивал транспортный рефрижератор, вроде вот "Антокольского", за трое - пятеро суток забирал положенные ему три тысячи с хвостиком тонн и бежал скорее в порт, к рыбокомбинату, а чаще прямо к причалам торгового порта, и рыба шла в вагоны, и поезда грохотали на юг: рыбка - стране. Все вместе это было то, что на юге называется "путина", - а тут, на севере, путина всегда, когда есть рыба, то в одном конце моря, то в другом, а то сначала в Норвежском, а потом и к американскому плоскому острову Сейбл, на Джорджес-банку, к Флемиш-капу, или вообще на Патагонский шельф, или в африканский Уолфиш-Бей, - все равно: та же путина. Промысел.
Михаил Иванович потянул ноздрями воздух: с рефрижератора, с рыбофабрики наплыл родной, знакомый еще с той поры, когда он ходил в учениках салогрея, запах перетапливаемой печени, рыбьего жира и подсыхающих рыбьих внутренностей, - живая струя в стылом морском воздухе.
Работа шла споро, и к полудню, пожалуй, можно сниматься в порт. Работка!
Чем лучше ловилась рыба у Мурманского берега, тем расторопней надо было оборачиваться между портом и промыслом, тем нервнее были приходы и отходы, и на таком коротком плече команда не успевала выспаться, - весь переход в один конец всего четыре часа, вот, например, отсюда, с Восточного Кильдина. Работка выматывает, но - деньги жене… А кто не женат, тоже не помешают.
Потому и работали посменно, без перерывов, и в мокрый шторм, и в сухой снегопад. И выполняли план, и перевыполняли, и входили в такой азарт, какой премиальными не предусмотрен, и никакой прогрессивкой такую злость к работе не укупишь, - это же рыбацкая злость. Рыбку - стране, только бы ловилась!..
Михаил Иванович после мостика заглянул к радистам - прогноз принять не забыли бы, - в одиночество попил в кают-компании какао со свежеиспеченным хлебом, крякнул довольно, пошевелил рукой и почувствовал, что боль в плече утихомиривается. То-то и хорошо.
Потом он выбрал в пачке папиросу посвежее и всласть покурил, сидя в кресле в салоне. И пока Михаил Иванович курил, заходили в кают-компанию ребята, здоровались с ним, завтракали, обжигаясь и торопясь - кто на вахту, и неторопливо - кто с вахты. Михаил Иванович окончательно согласился, что новый день начат и жизнь вошла в свою колею, как и должно. Боль в плече окончательно пропала, и он, мягко шаркая галошами, пошел в каюту за рабочими рукавицами, чтобы пойти на палубу поразмяться на лебедках.
Удалось это сделать не сразу, потому что заявился боцман, Николай Семеныч, и завел речь об отпуске. А к боцману в глубине души Михаил Иванович относился по-приятельски, потому что были они почти ровесники.
- Тебе чего, Семеныч?
- В Мурманск седни идем? Так как же с отпуском моим порешим, Михаил Иваныч?
- Ты чего же так собрался, зима на дворе?
- Надо, Михаил Иваныч… У меня и выходных под пятьдесят штук, как раз до июня будет. Брату надо с садом помочь, хатой заняться. Теперь что ж, дело к пенсии…
- Знаю. Однако ты, Семеныч, так настройся: всю стоянку работать будешь, чемоданчик к отходу собери. Как портовой комиссии судно сдашь, так вместе с ними и сойдешь с борта, понял? Кстати, ты со старпомом-то говорил об этом? Чего ты ко мне-то?
- Говорил. Дак он еще и к вам отправил, как, мол, новый капитан посмотрит на это…
- Так и посмотрю, и ты не обижайся, Семеныч. Я сам всю жизнь в отпуск этак ухожу, сам своему пароходу с берега швартовы отдаю. Кто тебя заменит-то?
- А Вася Кузьмин.
- Это который же?
- А старший с третьей смены. Старпом одобрил.
- Помню, помню. Толковый парнишка. Ну как, все решили, Семеныч?
- Вроде так, Михаил Иваныч. Груз палубный будет?
- А к чему нам? И так план уже на борту.
- День долгий, могут еще план добавить.
- Такая работа, - согласился Михаил Иванович.
Боцман ушел по собственным делам. Следом неторопко отправился и Михаил Иванович, на ходу размышляя о том, что вот и боцману через год на пенсию и он уже заботится о хате с садом, а как ему там, на этой пенсии, покажется-то? Дети у боцмана все самостоятельные, семейные, отцовская опека им не нужна. Конечно, если устал боцман от моря чересчур, то покажется ему хата с садиком чистым раем, а там, глядишь, и совсем привыкнет. Руки у него, как и у всех боцманов, особенно вот пожилых, к хозяйству ой как лежат, потому - всю жизнь по хозяйству. Можно себе представить, как боцман свою хату размарафетит…
У самого Михаила Ивановича жизнь получилась так, что дети у него были, по его годам, молодые. Только старшая дочка родилась в первый год войны, а остальные - ничего нельзя было поделать, - в сорок шестом, пятидесятом и пятьдесят третьем году, когда самому Михаилу Ивановичу был уже сорок один год. Долго раздумывал он, идти на пенсию ай нет, и проработал сверх пенсионного возраста, в глубине мыслей самого себя укоряя: ну зачем работаю, молодым только дорогу заступаю. Пора бы уже, пора, пока деньжонки на сберкнижке есть. Правда, Славка Охотин, тогдашний его старпом, только посмеивался при дружеской беседе:
- Don’t worry, Михаил Иваныч! Язык общий мы с вами нашли. Работайте, пока нравится. Я за вами, как за каменной стеной, науку грызть буду!
Однако Михаил Иванович отвоевал себе по заявлению нарез земли, участочек в Дубоссарах, на хорошем месте, и начал там строить дом на старость лет, а потом этот дом стал требовать столько внимания - впору большому пароходу, - что Михаил Иванович и вовсе ушел на пенсию, но получилось - ненадолго. Много было причин, а среди них - три главных: не умел Михаил Иванович жить береговой жизнью, еще больше не умел торговаться с предприимчивыми южными дельцами, чтоб хватало на две квартиры, - деньги на дом стали таять уж очень быстро, даром что сам Михаил Иванович был не промах, да и жизнь кое-чему научила. И нужно было еще поддерживать младших дочерей, студенток, красивых - в мать, дебелых и таких же холодных, - когда еще у них своя-то любовь-семья завяжется… Наконец надоело Михаилу Ивановичу возиться с домиком в Дубоссарах, не такой он еще был старый, чтобы на мостике стоять не мог, даже зрение сохранилось один к одному.
И передал Михаил Иванович все дела по дому неразворотливой, но зато твердой в слове жене, и вернулся в управление, и уговорил дать ему поработать до шестидесяти хотя бы лет. Медкомиссию прошел, да и прошлая работа не позабылась, а чего ей позабыться, когда перерыва почти и не было! О том, как у него по утрам болит рука, Михаил Иванович никому в жизни, кроме жены, никогда не рассказывал. Однако с возвращением с пенсии словно что-то убыло у капитана Строкова, иногда спотыкался он в решении и замечал, не показывая виду, что волнуется при этом, как молодой штурманец…
…Михаил Иванович не успел и полчаса подергать рукоятками лебедок, потаскать площадку с рыбой, опережая сигналы ухмана; вира, вбок, еще вверх, майна и наоборот - в зависть и пример молодежи получалось это у него точно, красиво и даже лихо, - как по трансляции пригласили его в радиорубку на переговоры с руководителем промысла.
Кока Михаил Иванович добирался до радиорубки, руководитель промысла уже разворчался по радиотелефону:
- Где ты там запропастился, Михаил Иваныч, у нас же срок переговоров обговорен был… Ну вот, слава богу, доброе утро!
- Доброе утро, - кротко ответил Михаил Иванович.
- Тут вот, значит, что Михаил Иваныч. Предупреждаю, что с главком и управлением это уже обговорено. И не только по тебе одному. Ты погрузку заканчиваешь, да? Сколько возьмешь? Три восемьсот? Отлично. И еще надо взять сколько можно на палубу, понимаешь? Сегодня погода холодная, а к нулю часам тебя вагоны будут ждать на южных причалах.
- А вдруг оттепель? - спросил Михаил Иванович.
- Ты же старый помор, какая оттепель… Ты прогноз-то читал?
- Читал, - ответил Михаил Иванович и пальцем показал радисту, чтобы тот притащил поскорее журнал прогнозов. - Да чего толку-то? Прогноз, знаете ли… Днем еле-еле четыре градуса мороза набирается, загублю рыбу, а кто отвечать будет? В общем, против я. Да и судно у меня, сами знаете, какое валкое, воду опять же я всю выдал, а тут - палубный груз…
- Сейчас погода тихая, вам же два шага до дому, а к ночи похолодает…
- План у меня уже есть.
- Да что план? Не гнать же из-за сотни тонн сюда еще один рефрижератор, Михаил Иваныч, рассуди сам. Ты остойчивость просчитай как следует, и надо груз брать на палубу. Все у меня.
- Не согласен я на мороженую рыбу…
- Эх, тяжело с вами разговаривать, Михаил Иванович! Как вы простой вещи не поймете! Ну тогда давайте так: возьмете у соседей консервы, возьмете сельдь в бочках.
- Я сначала остойчивость тут у себя посмотрю.
- Ну смотрите, только поскорее. В ноль часов вас вагоны на южном участке будут ждать. Делайте что хотите, но успевайте! Можете обратиться в Мурманск, но я вас предупредил, что с главком и управлением вопрос согласован. Все. До свиданья.
Михаил Иванович крякнул, отдал радисту микрофон и приказал вызвать к себе грузового помощника.
12 ч 15 мин - 14 ч 20 мин
К полудню первый трюм на "Антокольском" и оба его твиндека были загружены под завязку, крышка опущена и задраена, и трюмная команда приступила к погрузке на палубу. Все устали до чертиков и переругивались поначалу из-за сверхпланового груза, но работали. Все-таки на палубе дышалось свободнее и было теплее, чем в трюме, хотя с Кильдинских вершин временами срывался ветерок и сыпал колючим зернистым снегом.
Михаил Иванович позвал помполита, посоветовался со старпомом и стармехом, и решено было после обеда создать еще две бригады из подвахты, чтобы закончить погрузку пораньше и успеть прийти в Мурманск часа за два до полуночи. Тогда бы оставалось время на подход к южным причалам с полной водой, а кое-кто смог бы так же спокойно успеть домой и даже заскочить в дежурный гастроном.
Благим этим планам не суждено было исполниться, потому что Михаила Ивановича снова вызвали на радиотелефон и предложили консервы снять на месте, а для приемки сельди в бочках перешвартоваться к плавбазе "Арктика", где, оказывается, сельди был полный завал.
Все это вместе взятое означало потерю двух-трех часов времени, Михаил Иванович возмутился, но делать было нечего, пришлось к окончанию консервной эпопеи приготовить машину и играть аврал, как только опустилась на палубу "Антокольского" последняя грузовая площадка и второй помощник подписал документы.
С этой последней площадкой на борт "Антокольского" прибыл и спортивного вида молодой мужчина, в красивых очках и с легким чемоданом, зажатым в литой коричневой перчатке, и сразу бросился к капитану, но Михаил Иванович отмахнулся от него как от мухи и приказал ждать внизу, у каюты старпома, пока они не освободятся оба, потому что уже отдавали швартовы, а любой пассажир, который почему-либо спешит с моря в порт, тут же начинает под руку лезть с вопросами: когда и скоро ли?
Хорошо, что "Двина" была тяжелее "Антокольского" и удалось слегка опереться об нее и оторваться, проходя в паре метров, и, как всегда, слегка холодело внутри, потому что восемь тысяч тонн одного судна скользили близко вдоль двадцати тысяч тонн другого, а сулой, поворот течения, так и прижимал их друг к другу.
Долго разворачивались на тесном рейде, и Михаил Иванович даже слегка вспотел, но в конце концов ему удалось подвести судно к "Арктике" и остановиться метрах в четырех параллельно ей, а дальше все было легче: подали концы с носа и кормы и подтянулись к "Арктике", так что даже резиновые кранцы под бортом не скрипнули.
О том, как он будет отходить отсюда в темноте, да еще если поднимется ветерок, Михаил Иванович старался не думать.
Пока подтягивались да заводили дополнительные швартовы, в рубку заглянул радист, попросил разрешения отвлечь за ненадобностью рулевого.
- Куда это еще? - поинтересовался Михаил Иванович?
- Ему тут радиограмма слишком дикая пришла, может на центре исказили или я что пропустил, разобраться бы…
- Выходит, бывают и не слишком дикие, так, что ли? Неси сюда радиограмму. И впредь все дикие радиограммы мне носи, мало ли что там могут отбрякать.
Радист принес радиограмму. Михаил Иванович, шевеля губами, прочитал ее про себя, хмыкнул, покряхтел:
- Подходящая радиограмма. Сам бы такие получал… Неженатый, что ли?
- Холостяк по призванию, - ответил радист.
- Вот и зря. Дико ему, вишь ты, показалось. На, держи-ка, сынок, молодец, - и он отдал листочек рулевому.
- Так… Ура! - заорал рулевой. - Это же сила! - И он попытался выбить в рубке коленце чечетки. - Это же то, что надо! Балда ты, радист! Эгей, с меня тебе стол с коньяком!
- Почему это я балда? - обиделся радист. - Что это за радио? В гробу я видал такие тексты: поздравляю, рыба снилась не напрасно. Да еще соня. Тут что хоть подумаешь. Я же не детективщик - такие радио разбирать.
- Да не соня, а Соня, имя это. Понял, бестолковый? Эх, стол с меня, - продолжал орать рулевой, - это же у меня ребенок будет! Понял?
- Сам ты балда, - оправившись, сказал радист, - чему радуешься? Давно ли женат…
- Ты, сынок, не кисни, женат не женат, - вмешался Михаил Иванович, - прав он. А тебе, Митрохин, хватит шуметь. Иди вниз, попереживай. Лучший рулевой, старшина запаса, шумишь, как в детском саду.
- Михаил Иваныч, меня же домой без сына в отпуск не звали!
- Ну и слава богу. Не забудь нас с радистом на крестины позвать. А шуметь иди вниз, в каюту.
- Же-ле-зо-бе-тон-но! - снова заорал Митрохин и побежал вниз, размахивая радиограммой, будто флажком.
"Вот радуется, - подумал Михаил Иванович, - а я-то хоть где о первой дочке узнал? В Уфе, в артиллерийском училище, пожалуй. Именно там. Перед выпуском. А вот радовался ли этак, не помню… На фронт собирались… Точно. Все думал: как они протянут на моем аттестате? Да и мать слишком красивая была…"
Михаил Иванович крякнул, достал папироску, перемял ее крест-накрест, прикурил и засопел, словно трубкой. Он сделал несколько затяжек, потом увидел капитана "Арктики" и вышел из рубки.
- Здорово, Василий Васильевич! - сложив ладони рупором, выкликнул он.
- Здравствуйте, Михаил Иваныч, еще раз, поскольку по радио здоровались.
- Хорошо ли я стал под погрузку?
- Отменно, Михаил Иваныч! Вываливайте стрелы от второго трюма, и начнем, как договорились.
- Старпом командует. У меня просьба есть, Василий Васильевич, поработай ты своими стрелами мне на третий трюм.
- Чего так-то?
- Да мне же к нулю надо на южный район успеть, вагоны ждать будут, опоздать боюсь. Не часто нашего брата этак балуют…
- Если еще груза возьмете, сейчас организую стрелы на ваш третий трюм. Как, идет?
- У меня же остойчивость! Два часа над расчетами потел… Не могу.
- Жалко, жалко. Я бы вам еще два раза по столько добавил.
- В следующий раз, голуба, в следующий раз… Так ты погоди, не уходи, будут стрелы мне на третий трюм ай нет?
- Подумаем, Михаил Иваныч, сейчас подумаем. Людей мало. Если только из уважения…
Михаил Иванович постучал галошей о галошу, зашел в рубку, сказал механикам, чтобы останавливали дизеля, и стал, прохаживаясь, наблюдать, как разворачивается со своей бригадой старпом: вываливает стрелы, вооружает их в пару для работы "телефоном", навешивает храпцы, такие парные крючки для подъема бочек, парашютом. Тут он не утерпел.
- Бочки-то тяжелые, по семи пудов, ты же у них края крючьями оборвешь! - крикнул он старпому.
- А мы по два храпца на бочку, потихоньку попробуем, все равно место для площадки надо расчистить.
- Смотри, поломаешь края, бочки между бортами будут!
- Отрегулируем…
Михаил Иванович, посапывая папироской, разбирал про себя, как работает на палубе старпом.
…Славку Охотина, если бы его подзавести, поторапливать не надо бы было. Сноровисто работал. Этот работает ровнее, с бабьего узла на морской не перескакивает, уклон не тот. Талант не тот, значит. Опыта тоже маловато. А расти будет медленнее, чем Славка, однако надежнее, пожалуй. А Славка что? Сам себе под стать, что снаружи, что внутри, упругий, как пружина. И колеблется так же. С ним бы еще годика два поплавать… А то все усмехался, когда ему говоришь, все сам да сам…
И еще вдруг вспомнил Михаил Иванович, как впервые увидел он своего старпома и будущего преемника Славу Охотина, высокого, стройного да еще с усиками этими, и поначалу не поверил в него как моряка, слишком уж тот был картинный. Аттестация у парня была отличной, и за дело взялся он с жаром, и работал талантливо, только очень уж неровно. Много повозился с ним Михаил Иванович, много и своей, и его крови попортил. Еще что не нравилось Михаилу Ивановичу в Славке, так это его нелюбовь к разговорам на семейные и родительские темы. Уж как его ни старался подцепить Михаил Иванович, ничего не получалось. Однажды рассердился Строков:
- Ты смотри, каким они тебя красивым вырастили, а не теплый ты к ним!
А Слава Охотин посмотрел на него глазами с золотинкой и сказал:
- Я папу с мамой люблю, Михаил Иваныч. Я к ним каждый отпуск езжу. Но - я пока для них так, всего-навсего матрос-рулевой необученный… Они ждут, когда я большим человеком стану. Видите какая у нас любовь? Так что пока не будем об этом. Я знаю, что делаю.
И Михаил Иванович перестал приставать к нему с наставлениями.
"…И чего это я сегодня весь день Славку вспоминаю, словно бы думать больше не о чем? Капитанит - и ладно. Бока набьет - умней станет да еще меня вспомнит, что зря в слова мои вникать не хотел. Вот сегодня приду - мне мать такой разворот с девочками и домом устроит, а я весь день про Славку… И с "Арктики" не будет проку, надо самому стрелы на третий трюм вооружать, а не о родителях чьих-то думать, вот в чем дело…"
Михаил Иванович бросил папироску в медную пепельницу на переборке, подтянул брюки под полушубком и двинулся вниз.
Давешний пассажир, скучавший у двери старпомовской каюты, заслонил дорогу.
- Ну что, сынок?
- Я врач с "Двины", Греков. Мне надо в Мурманск.
- В Мурманск всем надо.
- Вот мои документы.
- Что же ты, три недели не дотерпел?
- Мне экзамены сдавать.