Вскоре по-осеннему затемнело. Укрылся в облаках месяц. В роще, что окружала поле, угомонились сытые вороны.
Алексей в задумчивости сидел возле костра на куче хвороста, ворошил ножнами угли. Студеный ветер со злостью трепал огненные языки, метал в темноту искры, гнал по пустому полю сорванные с деревьев листья.
За спиной послышались шуршащие в сухой траве шаги. Деликатно кашлянул в ладонь дядька Онисим.
- Чего тебе? - Алексей с неохотой обернулся.
- Так что, ваше благородие, ребята туточки балаган состроили…
- Какой еще балаган? - Алексей сощурился, наморщил лоб, изгоняя невеселые думы. - Зачем балаган? Что за балаган?
- Оченно просто. Составили пики, плащами накрыли да унутре соломки натрясли. Знатно получилось - тепло в ём и сухо. Вам бы отдохнуть. С лица совсем спали…
- Спасибо, Онисим. Сейчас приду. Ты иди.
Алексей сунул руку в карман, достал сжатое в комок письмо, бросил в огонь. Лист развернулся в угольном жаре, разом вспыхнул. Бросились в глаза черные, исчезающие в пламени строки: "Я так несчастна, Лёсик… Если ты любишь меня, то непременно поймешь. Если поймешь - непременно простишь…". Алексей отвернулся от огня, глянул в ночь, где расцветали костры его солдат, слышался говор, звон струн, мелодия песен. Вот здесь ему верны. Тут каждый отдаст за него свою жизнь. Не рассчитывая на награду, а так - по сердцу.
Он тяжело поднялся, пошел искать балаган. Его окликали от костров, предлагали отведать ужин.
- Нет уж, братцы, - отшучивался Алексей, - если я у каждого костра отужинаю, наутро мне на коня не сесть.
- Не сумлевайтесь, ваше сиятельство, - смеялись гусары, - подмогнем. Подсадим.
- И то! А там уж тротом (легкой рысью) пойдем - оно и растрясется.
Возле балагана вольно развалились вояки. Кто уже спал, кто седло починял, кто жалил зазубренную саблю. А молодой гусар, еще без усов и с тонким голосом, все шарился по карманам и сокрушался:
- Братцы, кудый-то кремни задевал - никак не найти.
- Ты, Ванька, небось их с чаем заместо сахара схрумкал, - пробасил сквозь дрему Онисим под общий смех.
Алексей улыбнулся, нырнул в балаган. Здесь теплился свечной огарок, сильно пахло прелой соломой. Но было тепло и не донимал ночной ветер.
Алексей стянул сапоги, лег на спину, закинув руки за голову. "Поймешь - простишь". Раньше, может, и простил бы. Но солдат измены не прощает.
Говор и смех снаружи стихли. Не то угомонились, не то не хотели беспокоить командира.
Не спалось. Мутно на душе, тоскливо в сердце. Да и холодок начал заигрывать. Алексей натянул на себя попону, задул огарок.
"А ведь я еще молод, - вдруг подумалось. - Войну переживу - много впереди еще счастья будет". Может, и будет счастье, а заноза в сердце останется, нет-нет да кольнет. Впрочем, счастья без бед не бывает. Иначе и не заметишь его, мимо проживешь, не догадываясь.
Едва задремал Алексей, послышался близкий топот. Кто-то соскочил с коня, зашагал к балагану.
- Господин поручик здесь обитает? - Волох разыскал. - К полковнику требуют. Ну-ка, седлай ему коня. А я побужу.
Алексей обулся, вылез наружу.
- Ты уж побудил, - проворчал Волоху. - Что там у вас?
- Велено доставить ваше благородие к его светлости. Сей же час. Они еще не ложились.
Алексею подвели коня. Тот долго не давался, пятился, вскидывая голову - тоже, значит, побудили.
Избу эту, видать, успели потушить. В темноте урон от огня не виделся, но гарь поганая чувствовалась - нехороший запах, тревожный и безысходный. Да что там изба - вся Русь занялась.
У крыльца сохранились обугленные перильца, к ним привязали коней, вошли в избу. Тепло и светло. Свечи всюду, где можно, прилеплены. У печи хлопочет дородная хозяйка. На печи, из-под тулупа, торчат маленькие голые пятки. Хозяйка поклонилась, стрельнула молодым еще шальным глазом. На лавке у окна - Параша; сидит строго. За столом не видно отца за бутылками.
- Садись, Алексей, - он встал, чуть качнувшись, - я ведь знаю - муторно тебе. А ты завяжи да плюнь. Красавиц хватит на твой век. - Опять качнулся. - И на мой тоже.
Хозяйка, натужась, двумя руками через чистые тряпицы, пронесла через избу от печи сковороду (с тележное колесо) с яичницей, бухнула на стол - дрогнули и зазвенели на нем бутылки.
- Кушайте на здоровье, - отшагнула назад, сложила на груди полные руки.
Волох пошевелил носом:
- Это где ж ты, хозяюшка, яичком разжилась? Поди француз-то до курей большой охотник.
Старый князь усмехнулся:
- Трофейные. Вместе с коньяком в одной телеге прятались.
Отец трофеями не брезговал. Все, что надо, под свою руку брал. Приговаривая: "Что в бою взято, то свято". Однако в сундук не прятал. Тут же все раздавал офицерам, не забывал солдат, да и себя не обделял.
- Садись, Алексей. Хозяюшка Марья, окажи господам уважение: прими чарочку, чтоб веселее жилось, светлее смотрелось, легче думалось.
Старый князь был хмелен, а потому весел и обаятелен. Отказа ему в таком разе - никакого.
- Параша! Ну-ка, рядом с князем! Гляди, как хорош! Не румян только, да ус еще не пробился. А хват!
Странный получался ужин. За одним столом и офицеры дворянского сословия, и есаул-казак, и девка крепостная. Война всех объединила, сблизила. Сейчас вот за один стол посадила, а завтра, может, на одном поле рядышком положит. Совсем ровней станут.
На запах яичницы тулуп на печи ожил. Вместо пяток появилось детское любопытное и черноглазое личико.
- Дочка? - спросил Волох. - Похожа.
- Кака доча? - хозяйка всплеснула руками. - В лесу подобрали. Чуть живую. Зверьком жила. Голодная так, что пальцы на себе грызла. Потерял ее француз. Или бросил как лишний рот.
Не бог весть какая редкость. Валили в Россию на верную победу, на прочное житье целыми семействами. Особенно маркитанты. Чтобы поживиться не в одну пару рук. При гибельной ретираде растерялись семьи. Прячась в лесу, иной раз забывали своих детей. К чести нашей заметим, что крестьяне их подбирали и кормили под своим кровом не хуже детей собственных.
- Но девка смышленая. По-нашему говорить начала. Спросишь бывало: "Маша, хороша каша?". Смеется: "Наша каша!".
Волох слушал, качал головой:
- И что будет?
- Не в лес же прогнать. Прокормимся с Божьей помощью. Трудно однако - ить я теперь вдовая. И угостить вас нечем. Хлебушко-то у меня третьего дня, - сетовала хозяйка. - Не пекла я нынче, да и с чего печь-то. До Покрова хватило бы… А с чем зимовать?
- Не печалься, - щедро разливал по чашкам коньяк старый князь. - Вот завтра тебе есаул подводу с мукой доставит, трофейную тож. Ты уж его приголубь.
Хозяйка притворно смутилась, зарделась, но смело ответила:
- Да я б такого лихого и щас бы приголубила. Что ж до завтрева ждать.
Петр Алексеевич расхохотался, а Параша бросила на хозяйку сердитый взгляд.
Алексей, почувствовав хмель, вышел из избы. Лошади у крыльца заволновались, затоптались, зафыркали. Откуда-то появилась лохматая собачонка, просяще тявкнула, постояла и снова безропотно исчезла.
Ветер немного стих, но облака в небе бежали быстро, куда-то торопились. Сзади прерывисто вздохнула Параша и положила голову ему на плечо. Алексей обнял ее.
- Лёсик, не забудешь меня?
- Не забуду. Как можно?
- А уж я-то… Ты для меня и солнышко в небе, и свет в окошке. Да, знать, не судьба нам любиться.
- Отчего ж?
- Сам знаешь. Порченая я. Брезговать станешь.
- Глупости говоришь, Параша. Разве твоя вина? Зачем мне тебя обижать? Жизнью тебе обязан. Всегда буду любить.
- Молод ты еще, чтобы все понимать, не в обиду тебе говорю. При горячем-то сердце, позабудешь мой грех, а как остынешь, так и навалится тоска ревнивая.
С этими словами почувствовал Алексей, насколько умнее и старше его простая девка Параша. Чуткое сердце.
- А эта… любушка твоя… Мне про нее Петр Лексеич сказывали… - Ох, батюшка, прикусил бы ты свой язычок. - Она, что ж, не дождалась тебя?
- Она и не обещалась.
- Чай, обручились?
- Не успели, война помешала.
- А, может, и не война…
И еще раз поразился Алексей мудрости ее сердца.
- Не будем мы больше видаться, не надо этого.
- Что ж так-то? - голос Алексея против воли дрогнул.
- А так… Все одно: обнявшись, веку не просидеть. Любовь-то рядом, да разлука еще ближе. - Долго молчала, держа его руку. - Не знаю, сказать ли?..
- Да что такое?
- Сдается, в тягости я…
Алексей промолчал. Да и что сказать?
- Думаю опростаться. У меня от бабки травка такая осталась. Да вот не решаюсь: не твой ли росточек во мне?
- Потерпи - увидишь, - легкомысленно, тут же пожалев об этом, посоветовал Алексей.
Параша усмехнулась в темноте:
- Тогда уж поздно будет - к сердцу прикипит… Пойду я… Озябла. Да и батюшка ваш дурное думать станет. Прощайте, Лексей Петрович… Лёсик…
Хлопнула дверь. Алексей сошел по ступеням, побрел в раздумье. Его лошадь Стрелка, заменившая Шермака, сумела размотать повод и по-собачьи преданно пошла за ним, время от времени касаясь его плеча и уха мягкими губами. Было приятно слышать за спиной ее неторопливую спокойную поступь.
Ну, случилось - и случилось. Дело-то обычное по любым временам. Обрюхатил барин крепостную девку - что ж, не он из первых, не он и последний. Мало ли таких-то ребятишек на Руси? Но интересно другое - ведь многие из них вышли в знаменитые люди, стали гордостью России, умножили ее славу. Поэты, артисты, композиторы, ученые, художники, полководцы. Закономерность какая-то. На жизненной силе основанная. Можно это принять: крепость в теле мужицкая, тонкость в душе дворянская. Кость, может, и не белая да прочная, да кровь голубая. Хотя на войне она у всех одинаковая - алая да горячая…
Подумалось невольно Алексею, что ведь, наверное, бегают и где-то его босоногие братишки или сестренки. А, скорее всего, на батюшку глядя, уж не мужики ли осанистые да бабы статные.
Впервые так-то думалось. На многое война глаза открывает. И не случайно походы и схватки сближают офицеров и рядовых - все они, получается, равные люди. Одна боль на всех, одни раны, общая радость побед и горечь поражений…
- Алешка! - послышался от избы голос отца. - Где пропал? Замерзнешь! А ну, иди грейся.
- Здесь я, батюшка. Прошелся немного.
- Постой. Я ведь не зря тебя позвал. Хочу сказать: не кручинься изменой. - Старый князь на холодке потрезвел. - Смотри на меня. Мне, знаешь, сказать страшно - сколько любовниц изменяло. Без числа. А я до сей поры жив и в здравии. Ты на наших францужниц плюнь. Нет от них ни тепла, ни радости. Спать с ней рядом - еще куда ни шло, а спать с ней вместе - тьфу! Жеманницы и дуры! Отдаться - и то без фокусов да манер не умеют. Одна мне так и сказала: "Вы, князь, полегче, у вас ус колючий". То ли дело девка либо баба, особливо солдатка. От души любится, беззаветно, со свистом.
Алексей рассмеялся. Полегчало.
- А Парашу не обидь. Она к тебе насмерть присохла. Такую бы женку тебе. Да где ж взять-то? Ну, пойдем-ка, согреемся.
Далеко за полночь, получив на крыльце горячий поцелуй Параши и увесистый шлепок в плечо от отца, Алексей сел на лошадь, поправил повод и, покачиваясь в седле, направился к биваку. Издалека увидел туманный дымок над полем над загашенными кострами; кое-где вспыхивали угольки, метали в ночь яркие искры.
- Слушай! - издалека донеслось. Видать, услышал караульный легкий конский топ. - Кто идет? Каков пароль будет?
- Ты, что ль, Евсеев? Молодец, что не спишь.
- На посту, ваше благородие, не спится. Да и ночь больно хороша. Развиднялось. Месяц гуляет. Совсем как дома. Вспоминается. У нас завсегда месяц над домом стоял. Яркий такой, радостный. Бывалоча с поля едешь, а он тебе светит. - Евсеев подошел ближе, ласково сунул ладонь под узду. - Конь у меня был в хозяйстве. Не строевой, конечно дело, разлапистый. Но на работу лютый. А как с работы, с поля, домой, шагает миленок строевым, ушами стригет, ажно похрапывает. Ласковый…
- Скучаешь?
- А как же не скучать, ваше благородие? Поди и вам печально от дома вдали. У вас дом, поди, большой, у меня избенка - а для нас обоих родимое гнездо. За него мы с вами и бьемся.
- И за государя.
- Государь - что? У него вся держава под рукой. За все такое сердце болеть не станет, не хватит его.
Осекся Евсеев, лишнее сказал.
- Это я так, господин поручик… В размышлении. От месяца в небе. Над самой головой. Вы уж не серчайте. Проводить вас до балагана-то?
- Найду. Ты правь свою службу.
- И то. Стоишь один в поле, а в голове много чего копошится. Иной раз и не совладаешь, лишнее слово скажешь.
- Да не печалься, - устало обронил Алексей. - Мы ведь с тобой одного эскадрона бойцы.
- Оно и верно. Сегодня вы смолчали, а завтра я за вас слово скажу.
Алексей вздрогнул, дернулся, нагнулся:
- Что ты говоришь, Евсеев?
- Всяко можно сказать, - потоптался на месте, - да не всяко думается.
- Ты что юлу запустил? Ты прямо говори.
- Ваше благородие, адъютант у нас нынче был. Все про вас расспрашивали. Мол, как и что?
Алексей со злостью воздух из груди выпустил через туго сжатые губы.
- Ты прямо можешь сказать?
- Не осмеливаюсь.
- Ну и дурак из тебя. Что расспрашивал?
- Мол, оченно вы с нижними чинами добродушны. Что полюбовницу в наш стан приголубили. И что есаула Волоха прикрыли, когда он у пленного француза часы с кармана взявши.
- Пусти, - сказал Алексей, высвобождая повод. - Глупости. Ты как Волоха судишь?
- А никак. Они ему всю семью сничтожили, а он с них часы взял. То на то и получилось, ваше благородие. Или не то?
Осмелели солдатушки. Силу свою почувствовали. И достоинство. Что с этого будет, как знать?
Адъютант. Майор Измайлов. Его не любили. Ни офицеры, ни солдаты. Солдаты за жестокость, офицеры за что? Никто бы не ответил на этот вопрос. За неискренность? За мелочность? За мелкие подлости? В карты не играл, а если и проигрывал, то долг карточный месяцами не отдавал. Был однажды вызван на дуэль - отказался с высокомерием. Другого бы после такого в тот же день из полка вымели, а этот Измайлов удержался. Поговаривали, что тетушка его, старая графиня, имела влияние на государя. Что государю не в честь было.
Вот как однажды случилось. После трудного боя, с большими потерями собрались командиры в одной палатке. Поднять горькую чару за победу, за павших, за раненых. Ну и как у нас бывает, грусть и печаль закончились веселым разгулом. Ну вот такие мы, что с нами сделаешь. Зазвенели гитары, зазвучали озорные песни, зашлепали карты по столу, слаженному из двери, невесть с какого дома снятой. Измайлов, сидя в сторонке с трубкой, все замечал, но ни в чем не участвовал. А наутро доложил полковнику, что его офицеры всю ночь пьянствовали, непотребно пели, а под утро девок искали.
Полковник рапорт (донос) со всем вниманием прочел, положил его на стол, прижал малым ядром, что в бою его коня сгубило, и тихо, беззлобно, даже с грустью молвил:
- Ну и дурак.
- Я дурак? - уточнил Измайлов.
- Ты не дурак, ты подлец. А дурак я. Дурак, что в это время к ним не наведался.
- Государю отпишу, - пригрозил Измайлов.
- Хоть Господу Богу. Только вряд ли он к такому прислушается. Писал бы ты отставку, а?
- Я на службе Отечеству!
- Из штаба - вон. Вагенбург (тыловое обеспечение) тебе вотчина. Там непременно по своей натуре проворуешься, мы тебя перед строем расстреляем.
- Слушаюсь, ваше превосходительство.
В вагенбург Измайлов не был отправлен, оставлен при штабе. И подличал как и прежде. Что ж, война порождает не только героев, но и подлецов. И кого из них больше - той армии и судьба…
- Спасибо, Евсеев. Только я его не пугаюсь.
- Пошел бы он с нами в бой, ваше благородие, так уж из него и не вышел бы.
- Ты не говорил, я тебя не слышал. Пусти, я устал, спать хочу.
Алексей отдал коня ординарцу, что дожидался у балагана, забрался внутрь, устало, с наслаждением вытянулся на прелой соломе. Легко подумал: хватит для меня на сегодня. Спать…
Он быстро уснул. Но кто ему снился? Несчастная Мари? Бедная Параша? Или босой мальчуган с голубыми глазами? Кто скажет?
Чем свет зашумел возле балагана корнет Буслаев. Отнекивался ему вполголоса Волох:
- Спят еще, ваше благородие. С вечера поздно легли, уж в полную ночь. - Кашлянул, прошептал: - Да и под хмельком.
- Буди, буди! Позицию будем оборудовать. Не поспеем к обеду - полковник уши надерет.
Алексей почувствовал цепкую буслаевскую руку на своей ноге, отбрыкнулся, вышел наружу.
- Хорош! - рассмеялся Буслаев. - Ты ровно в скирде ночевал. - Сам он был свеж, бодр, умыт.
Алексей скинул рубаху. Возле балагана, на чурбачке, - ведро с водой, жестяная кружка, обмылок на кленовом листе. С удовольствием умылся, нагнулся, скомандовал:
- Слей!
Волох щедро окатил ему голову из ведра, протянул расшитое полотенце.
- Где умыкнул-то?
- Гостинец вам, от Параши. Своей рукой расшила. Сама-то передать застеснялась.
Ведро с чурбачка исчезло, появился вместо него деревянный кружок. На нем - полкалача, серебряный стаканчик, куриная ножка.
- Откуда курица? - удивился Алексей. - Тоже от Параши?
- Коли яйца есть, так и курица найдется, - уклончиво объяснил Волох.
- Себя-то не обидел?
- Никак нет. Мы с господином полковником уже по чарке приняли, еще с рассветом. Ради солнышка.
- Не рано ли?
- Как знать. Добрые люди сказывают: одна утренняя чарка двух вечерних стоит.
- Одна ли? - усомнился Алексей.
- Да кто ж их считал? Чай, они не ворóны. Кушайте, Алексей Петрович.
В поле пошли с Буслаевым пешком. Алексей заметил, что непривычно ему шагать своими ногами - все дни ведь в седле. Буслаев шел рядом, насвистывал. Но насвистывал фальшиво. Остановился, когда отошли достаточно.
- Алексей, хочу предупредить. Измайлов на тебя кляузу написал. Говорят, до командующего она дойдет. Разжалованием пахнет это дело. Я бы его вызвал…
- Тогда и тебя разжалуют. Если не хуже. - Алексея почему-то совершенно не тревожили донос и его возможные последствия. В отставку не отошлют, а воевать и рядовым можно не хуже. - Знаешь, Буслай, как в народе говорят? Не тронь - не завоняет.
- Так кто ж его тронет? Его все стороной обходят, а все одно воняет! Неуж управы на него нет?
- Сказывают, граф Аракчеев ему протежирует. Со своим интересом. Чтобы в штабе нужный ему человек находился.
- Доносчик и соглядатай! А мы мириться станем? С этой скотиной?
Интриги… Да где их нет? А уж на войне - тем паче. Война все отношения, все человеческие чувства острит. Смелый героем становится. Робкий - трусом. Недобрый человек - подлецом.