- Светлейший дал согласие послать для пробы одну партию в тыл французской армии, - сказал Багратион. - Но, не будучи уверен в успехах предприятия, назначил только пятьдесят гусар и сто пятьдесят казаков.
- Осторожен Михал Ларионыч.
- Старый лис, как его Бонапарт называет, - улыбнулся князь. - Из осторожности хочет, чтобы ты сам взялся за это дело - тебе верит.
- Я бы стыдился, Петр Иванович, предложить опасное предприятие и уступить исполнение оного другому. Однако людей мало.
- Более не дает.
- А коли так, то иду с этим числом - авось открою путь большим отрядам!
- Я на тебя надеюсь. И скажу тебе за тайну, как я понял светлейшего. В случае удачи малый отряд может разорить неприятеля, его заведения и подводы, а при неудаче Главнокомандующий потеряет всего лишь горстку людей.
- Хитер лис!
- Но как быть? Война ведь не для того, чтобы целоваться.
- Ручаюсь честью, ваше сиятельство, партия будет цела! Для сего нужны лишь отважность и решительность днем и неусыпность на ночлегах. За это я берусь.
Князь тут же написал письма к генералам, чтобы назначили Давыдову лучших гусар и лучших казаков, дал ему собственную карту Смоленской губернии и благословил:
- С Богом! Надеюсь на тебя.
Назначение Давыдова вызвало разные чувства в окружении Главнокомандующего. Некоторым даже любезна была вероятная гибель его - "остряк и поэт, ни к чему не способный". За этим стояла прямая зависть к отваге, воинской удаче и твердой независимости натуры. Но иные понимали, что воевать посреди неприятельских войск с горстью солдат - не легкое дело, посильное лишь человеку незаурядному.
Может, из-за этих разногласных оценок получил Давыдов под свою руку не столько людей, сколько было ему обещано: пятьдесят гусар и восемьдесят казаков - вот и вся партия.
Сбор был назначен возле Колоцкого монастыря. Первым к месту сбора прибыл эскадрон поручика Щербатова. Давыдов был рад - они уже сражались рука об руку под Миром, Романовым, Дашковкой, хлебнули горячего под Смоленском.
- Поручик, не ваш ли батюшка Петр Алексеевич Щербатов? Он мне хорошо знаком.
- Так точно, господин подполковник.
- И что, воюет старый рубака?
- С матушкой в основном, - улыбнулся Алексей. - Но кабы сюда не явился.
- Что ж, за честь почту стать под его руку.
А между тем сражение на Бородинском поле разгорелось пожаром, невиданным доселе во всем мире. Гул орудий стал неразрывен и ровен словно рев штормового ветра. Вся окрестность затянута дымом. Он клубился, стелился, поднимался к небу. Как поэтически заметил один из участников сражения, "даже казалось, что солнце морщится от запаха крови".
Подошел отряд казаков.
- Что, братцы, - обратился к ним Давыдов, - как скажете: оставим пир, где звенят стаканы?
- Не гоже, ваше благородие, - пробасил казак с обильной проседью в бороде. - Иль мы не верхами? Иль не наши там в кровь бьются?
Алексей сразу понял Давыдова. Одно дело, конечно, что за гусар, который в бой не ввяжется, а другое дело - не худо бы знать командиру, кто под его руку встал, надежен ли сборный отряд?
Бой ужасный! - вспоминал Давыдов. И этим многое сказано. Но не нам описывать Бородинское сражение, известное по многим сочинениям, сделанным более сильными перьями. Скажем только, что партия Давыдова вышла из этого ужасного боя с малыми потерями, отряхнулась, отдохнула и двинулась в тыл француза. А был этот тыл русской землей.
Пополнив запасы и припасы, заменив уставших и раненых лошадей, Давыдов выступил со своим отрядом к селу Угарово.
Угарово Давыдов выбрал не случайно и не просто. Село разбежалось по верхушке холма, с которого в ясный день можно обозревать пространство на семь, а то и девять верст. К тому же высота эта прилегла к лесу, что тянулся аж до Медыни, и в случае поражения или спешного отхода партии было в том лесу хорошее убежище. В Угарове, как выражался Давыдов, он избрал первый притон.
Отсюда и пошла по всей России партизанская война.
"Не забуду тебя никогда, время тяжкое!" - это слова Давыдова. Он знал, что будет тяжело, что будут жестокие битвы, что порой десять, двенадцать ночей сряду придется проводить, "стоя, приклонясь к седлу лошади и рука на поводьях", но помимо всего были и другие трудности. Самые неожиданные. Впрочем, уж организатор-то партизанского движения Денис Давыдов эти трудности мог бы предвидеть…
Неприятель стремился к Москве. Несчетное число обозов, парков, конвоев, маркитантов и шаек следовало за армией. Следовало по обеим сторонам дороги на тридцать и сорок верст вглубь от нее. Саранча в степи, наглая и голодная. Вся эта сволочь (по выражению Давыдова), пользуясь безначалием, преступала все меры насилия и жестокого бесчинства. Пожар войны разливался по черте опустошения - и он вызвал встречный пал. Беспощадный и неистовый. Поселяне взялись за вилы, косы, топоры. По первой поре доставалось и отряду Давыдова.
Высланную разведку первое же на пути село встретило не пирогами. На въезде оказались запертые ворота. Хорунжий Астахов вступил в переговоры, объясняя, что его отряд пришел на помощь и на защиту православной церкви - и еле уклонился от пущенного ему в лоб топора. Вообще говоря, можно было бы обходить селения стороной, но Давыдов мыслил по более широкой стратегии. Он понимал, что только одними партизанскими отрядами задача будет плохо решаться. Нужно поднимать на борьбу весь народ, тем более, что народ уже накопил в себе неукротимую ненависть к завоевателю. Эту ненависть нужно было организовать, вооружить и направить. Давыдов, если сказать современным языком, повел разъяснительную работу в среде крестьянских масс. "Я хотел распространить слух, что войска возвращаются, утвердить поселян в намерении защищаться и склонить их к немедленному извещению нас о приближении к ним неприятеля". Но для этого нужно доверие и не нужны ошибки.
Сколько раз Давыдов спрашивал крестьян:
- Отчего же вы полагали нас французами?
- Да как же, батюшка, одежа-то у вас с ихней больно схожа.
- Да разве я не русским языком говорю?
- Оно так, но ить у него всякого сбора люди.
Случилось даже, что и сам подполковник едва не был взят в плен крестьянами. И с той поры, выезжая на "дело", "надевал мужичий кафтан, отпустив до того бороду, и вместо ордена Святой Анны повесил на грудь образ Святого Николая".
Молва разошлась, и теперь всякое село встречало его отряд хлебом, пивом да пирогами. А в ответ Давыдов "инструктировал отряды самообороны". Как обманывать французов дружелюбием, как укладывать их пьяными и как после этого убивать и прятать трупы и амуницию; как скоро и точно оповещать его отряд о появлении многого числа французов. А главное в этом - "как жить мирно между собою и не выдавать врагам друг друга".
А еще главное другое. Здесь вполне уместно привести строки из дневника Давыдова. Нам все равно лучше их не пересказать.
"Но сколь опасности сии были ничтожны перед ожидавшими нас на пространстве, занимаемом неприятельскими отрядами и транспортами! Малолюдность партии в сравнении с каждым прикрытием транспорта и даже с каждою шайкой мародеров; при первом слухе о прибытии нашем в окрестности Вязьмы, сильные отряды, нас ищущие; жители, обезоруженные и трепещущие французов, следственно, близкие нескромности, - все угрожало нам гибелью".
Тактично сказал партизан о "нескромности". Так он назвал прямое предательство - из трусости, из корысти, из мести. Предательство - это вообще язва, которая погубит любой великий народ, к ней предрасположенный.
Трудное было время. Особливо при ночлегах, когда настоятельно требовался отдых уставшим людям и лошадям. Обыкновенно, перед вечером, с холма возле Угарова зорко оглядывались окрест, затем шли от села и раскладывали огни. После того отходили еще раз в сторону и вновь разжигали костры, а затем уж уходили в глубь леса, где проводили ночь без огня. Ежели вдруг вблизи предполагаемого ночлега случался прохожий человек, то брали его и до утра держали под надзором. Нанеся удар транспорту противника, возвращались к притону окружным путем. А затем делились с крестьянами оружием и другой добычей.
Много заботы отдавали лошадям. Без лошадей весь отряд, что таракан на столе - нет труда его прихлопнуть. И здесь Давыдов завел особый порядок. Всегда у него в заводе были свежие, сытые, отдохнувшие лошади. Коли случалась погоня, что не в силах было от нее отбиться, в нужном месте лошадей меняли, а уставших коноводы живо отводили в потайное место.
Иной сказал бы: сколько ненужностей, хлопот. Но такая тактика сберегала Давыдову людей и делала его партию неуловимой и неуязвимой.
… В первый же день по прибытии в Угарово стало известно, что в недалекое сельцо Токарево пришла шайка мародеров. Отряд напал на нее на рассвете и захватил в плен девяносто французов, прикрывавших обоз с ограбленными у жителей пожитками. Едва успели разделить с крестьянами добычу, как выставленные за околицу пикеты дали знать о приближении еще одной шайки. Отряд шел нагло, без всяких предосторожностей. Давыдов скрыл свой отряд за избами и налетел в упор со стрельбою и криками на обоз. Еще взяты семьдесят человек пленных и два десятка фур со всяким добром и воинскими припасами. Да к тому же и лошади.
Пленных под конвоем казаков и мужиков Давыдов отправил в Юхнов для сдачи городскому начальству под расписку. Он всегда поступал таким образом, не в пример некоторым другим партизанам, кои, не задумываясь, расстреливали пленных на месте. Но не нам их судить, видно были у них на то и свои резоны, и свои права.
Другое дело, когда усилиями Давыдова разгорелась повсюду партизанская война, многие штабные с большой ревностью отнеслись к его нарастающей славе. В главной квартире Дениса встречали двусмысленными улыбками, полунасмешливыми взглядами и коварными вопросами насчет "партизанских трудов". Завидовали даже тому, что Наполеон объявил награду за буйну голову горячего гусара. Однако свои головы ни ради славы, ни ради доблести подставлять не спешили. Одни намекали, что действовать в тылу неприятеля никакой опасности нет; иные подвергали сомнению донесения Давыдова о победах; третьи восторженно расхваливали других партизан - Сеславина, Орлова-Денисова, Фигнера, Дорохова. Они, несомненно, того заслуживали и личной доблестью, и командирским умением, однако Давыдову в партизанской войне первая честь. Он ее теоретик, он ее организатор, он и первый практик. И можно смело сказать: он своими разумными действиями с учетом крестьянской души, поднял простых людей на войну, сделав ее поистине народной и Отечественной. Повсюду стали создаваться партизанские отряды. Кутузов, поняв своим русским умом всю выгоду тыловой стратегии и тактики, смело ставил во главе этих отрядов опытных и отчаянных офицеров, выделял под костяк взвод, два, а то и роту гусар либо улан, всей силой поддерживал народное ополчение.
Словом, Давыдову было в чем завидовать, особенно тем офицерам, которые пытались, по словам партизана, "поравнять службу мою со своими переездами от обеда на обед. А мы задачу свою понимали в том, чтобы теснить, беспокоить, томить, вырывать, что по силам, и, так сказать, жечь малым огнем неприятеля без угомона и неотступно".
А этот малый огонь, зажженный Денисом Давыдовым, разгорелся беспощадным пламенем. "Мы кололи, рубили, стреляли и тащили в плен офицеров, солдат и лошадей".
Немыслимо было кому-нибудь из штабных не за спиной, а в лицо сказать Давыдову то, о чем они перемигивались. Вряд ли бы нашелся язвительный шутник, который осмелился стать к нему лицом в лицо у барьера. А вот Дениса Васильевича злобные наветы нимало не тревожили. "Огражденный чистой совестью и расписками… я смеялся над холостым зарядом моих противников и желал для пользы России, чтобы каждый из них мог выручить себя от забвения подобными расписками". (По распискам, от 2 сентября до 23 октября партией Давыдова было взято в плен три тысячи пятьсот шестьдесят рядовых и сорок три штаб- и обер-офицера. Это не считая убитых в бою, отбитых обозов, орудий, припасов.)
Не ради славы воевал гусар Давыдов, ради Отечества. И того же ради рвались юные офицеры из армии под его руку. И то - можно понять: в армии переходы, отходы, обходы, а здесь всякий день на коне, в виду противника, с саблей в руке, с пистолетом за поясом. Тут уж точно - выручить себя от забвения в потомках.
Корнет Буслаев служил при штабе без особого рвения, со скукой. Молодость требовала подвигов, опасностей, хмельной радости схватки - с сабельным звоном, ржанием боевого коня, с пистолетными выстрелами. А тут как раз пошла слава о партизанских подвигах партии Дениса Давыдова. Волна за волной набегали захватывающие дух сведения. Отбил от врага целый пушечный парк. Угнал обоз, истребив все его охранение, с зарядами и картечами. Освободил наших пленных. Перехватил важнейшего курьера, поспешавшего с бумагами от самого Наполеона…
Не вынес Буслаев. Стал просить прямого командира отпустить его к Давыду. Тот выслушал со вниманием и, так как сам был еще недавно молод, возражать не стал.
- Ну, с Богом, корнет. Однако смотри: окромя своей собственной чести не урони честь моего полка.
- Не уроню! Благодарю от души, господин полковник.
Посмотрел ему полковник вслед, улыбнулся и вспомнил себя при Аустерлице, где получил свою первую боевую награду из собственной руки государя.
Тем же днем, в сопровождении денщика и попутного эскадрона улан, Буслаев отправился к партизанам, безусый мальчик - на подвиги…
Давыд принял его ласково, он тоже любил молодежь, да и сам к тому времени далеко до тридцати годов еще не достиг. К тому же пусть и безусый, пусть и не шибко обстрелянный, у костров бивачных не прокопченный, а все же - офицер. Глядишь, два-три дела, схватка, погоня - и получится из юнца лихой командир.
Но, однако, Давыд, как и многие дворяне того времени, был талантлив не только как поэт и отважный рубака и выпивоха - он был и тактик, и стратег, и тонкий и точный знаток людей.
- Послужишь в эскадроне князя Щербатова рядовым. Не обижайся. Что смеешься? Знаком тебе? Все равно решения не меняю. Посмотрим тебя в деле, а уж там решится твоя карьера. Вас много таких, что к нам прибиться мечтают, да эту честь заслужит надобно.
- Заслужу!
Давыд не зря такую осторожность обозначил. У всех его товарищей не изгладился из памяти молодой корнет Васильчиков. Тоже из адъютантов, тоже горячий и мечтательный до подвигов, до орденов и золотого оружия "За храбрость".
Корнет Васильчиков наподобие корнета Буслаева начал досаждать командиру просьбой отпустить его к Давыдову. И как разрешения на то не получил, то отправился без оного, самовольно. Поступок сам по себе далеко не из лучших, нарушение очень серьезное. Да вот кабы проявил себя, может, и сошло бы с рук. Но вот не проявил…
Добрался до Гжатского уезда, где квартировала тогда партия Давыдова. До партии своими силами не дошел - перехватил его партизанский пикет.
- Кто таков?
- Такого-то полка корнет Васильчиков. Имею срочное поручение от полковника Иванова-второго до подполковника Давыдова.
Что ж, доставили до Давыда. Тут у Васильчикова первое разочарование случилось. Представили его не на живописном биваке, а в курной избе, и не геройскому гусару с усами колечками и беспощадной саблей, а к настоящему мужику. В бороде, в кафтане и разве что не в лаптях. Сидит мужик за плохо тесанным столом, хлебает липовой ложкой крестьянские щи, а по столешнице тараканы разбегаются, хлебные крошки по сторонам растаскивают.
Видно у Васильчикова было такое лицо, что Давыд рассмеялся:
- Честь имею - подполковник Денис Давыдов. Штец не угодно ли с дороги?
- Корнет Васильчиков… Прибыл для прохождения службы в вашей партии.
- Садись, корнет. Крючков, ну-ка налей корнету миску с краями. Да чарку поднеси. Ишь, аж побледнел с усталости. - Давыд свою миску, пустую, отодвинул, взглянул пытливо: - Кто ж тебя ко мне направил?
- Полковник Иванов-второй.
- Что-то не знаю такого. Которого полка?
- Брянского гусарского.
Давыд поскреб пятерней бороду.
- Куда ж мне тебя определить-то? Давай-ка предписание. Что мнешься? Потерял? Или неприятелю подарил?
Корнет еще пуще замялся, покраснел.
- Своей волей я… Не пускал меня командир.
- Вот как! Видать, ты ему шибко нужен, не может он без тебя службу справлять.
- Я в дело хочу! Мне приказы и донесения носить невмоготу стало. Скучно…
- И чин не идет, и награда не ждет. Однако, корнет, для офицера первое дело - дисциплину и порядок соблюсти. И самому важно, и команде пример достойный. Не одобряю. Но, раз уж ты так молод, пенять тебе не стану. Иди в строй, а там посмотрим. Крючков, устрой корнету ночлег. По-партизански, на вольном воздухе, пусть от своих штабных бумаг продышится.
Корнету Васильчикову постелили солдатскую шинель под сосной, дали укрыться пропахшей лошадью попоной.
Долго лежал без сна корнет, разглядывая безразличные к нему звезды в черном небе. Не такой ему мнилась партизанская жизнь. Шумные биваки с пуншем и песнями, буйные налеты на обескураженного неприятеля, пляски и песни бывалых солдат, красные девки в освобожденных и охраняемых деревнях…
А наутро, не успел отлежать бока, побудка подняла на ноги.
- Седлать! - команда. - В строй! Справа по трое марш рысью.
Вот так и началась для корнета Васильчикова партизанская жизнь. Сперва в неровном строю под моросящим дождем, с боками, намятыми корнями сосны, с неясными сожалениями. А потом - походы, засады, ночевки в глухом лесу, осенние дожди, предзимняя стужа, нечистота, невозможность хорошо отдохнуть и сладко согреться. Негаданные бои, бессонные ночи.
Давыд своим вниманием корнета не оставлял и все больше в нем сомневался. Видел его понурость, недовольство образом жизни и понял в нем главное - не за Отечество воевать пришел корнет, а за славой и наградами. А для того силенок у него явно не хватало. И как-то поутру послал за корнетом, намереваясь сообщить тому свое решение: уходи, братец, обратно в штаб, здесь не место тебе, слаб и нерасторопен.
Есаул Крючков, правая рука Давыда, вернулся скоро и без корнета.
- Так что, стало быть, Денис Василич, удрал вояка восвояси.
- Скатертью дорога, - Давыд вздохнул с облегчением, избежал неприятного разговора. - Не пришелся он к нам. Однако донесение к этому… как его? К Иванову-первому направлю. Тут ведь не на балу: мазурку пляшу, а полонез не желаю. Тут, братец Крючков, война.
Судьба корнета в дальнейшем сложилась незавидно, карьера оборвалась. С его уходом из армии был доклад Кутузову - серьезный проступок, равный дезертирству. Добрый душой Михал Ларивоныч спервоначалу не шибко разгневался - что ж, не в тыл удрал, а в партизаны, горячий да молодой. А после, как узнал о его другом дезертирстве, круто вспылил:
- Наказать за самовольство! - подумал, пожевал старчески губами. - А за возвращение взыскать вдвое.
Корнета разжаловали в рядовые. Был позже слушок, что и вовсе уволили из армии.
Эскадрон отдыхал. Алексей читал и писал письма. Правда, читать было немного - новых писем он не получал. Что на Москве, что дома? - неизвестность и тревога сжимали сердце. Да и письма были невеселые, горькие.