А что же Мяченков? Он все сносил бестрепетно: вытирал ноги и был при этом отменно любезен с уборщицей. Жало сарказма Павел Васильевич прятал глубоко в душе. "Провоцирует, - думал он. - Ха-ха. Пускай. А я вот вместо выговора назначу ее заместителем по АХЧ! Что она тогда запоет, моя ласточка? Ай да я! Ай да Пашка Мяченков!"
Через неделю Капиталина Гавриловна уже восседала в очень маленьком, но собственном кабинетике за столом и неумело мусолила непонятные ей бумажки с какими-то графиками, фамилиями, цифрами. Ей было безумно скучно. Работа уборщицы казалась куда веселее. В кабинете же на Капу находила каменная дремота, она клевала носом и тяжело ударялась головою о столик.
Но однажды, сломав таким образом телефонный аппарат, она вдруг встрепенулась. Ее посетила мысль. Капа припомнила, как ее осыпали похвалами за подметание улицы, как ее показывали по телевизору. Она возжелала нового триумфа. Но теперь Капиталине, облеченной какой ни на есть, но властью, казалось неприличным выходить на трудовой почин одной, и она двинулась по кабинетам, выкликая:
- Лю-юди! Надо работать! Чего вы тут по комнатенкам своим попрятались? Метлы в руки - и айда на улицу! Мусор сгребать будем! Решетки чистить! Нас похвалят, лю-юди! Это же хорошо! А кто не пойдет, того я на бумажку запишу. Вот у меня бумажка с собой есть!
И она трясла над головой куском картона. Сложная штука - человеческая психология! Мы чаще боимся не прямой угрозы жизни, а опасности скрытой, подползающей исподтишка, невидимой. Ничего ведь не было страшного в Капиталине Камероновой. Никого она не могла снять с работы или лишить премии, однако ее откровенные речи, непрошибаемая уверенность в себе, таинственная бумажка, на которой она выводила какие-то каракули, - все это парализовало коллектив. Тот же Бунгалов не побоялся бы выйти с хорошим винчестером на тигра, но перед каменным взором Камероновой смелый охотник сник, засуетился и покорно взял метлу. Взяли метлы и Усынкин с Кулаженковым, и молодой пылкий Ипатов побежал на набережную с дворницкой лопатой, и даже хитрый старик Брюнчанский на сей раз не прибег к своему спасительному "Ась?", а счел нужным вооружиться кисточкой для сметания пыли.
Мяченков с Башмаковым наблюдали из окон за тем, как коллектив протирает парапет набережной и надраивает асфальт. Капиталина же махала в сторону начальников метлой и кричала что-то оскорбительное.
"Кричи, кричи, милая, - думал Мяченков. - Чем больше кричать будешь, тем скорее себя разоблачишь".
А Башмаков рассудительно заключил про себя:
"В сущности, в ней приметна начальственная жилка. Впрочем, какая разница, при ком работать!"
"Высокочтимый Эльбрус Владимирович! К Вам дерзает обратиться человек, чьего имени Вы не знаете и, хочется верить, не узнаете никогда, но который с неослабевающим вниманием следит за Вашим многочтимым творчеством.
Я вижу в Вас достойного наследника знаменитого бытописателя нашего В. В. Гиляровского, а также небезызвестных журналистов Д. Д. Кулова-Сицкого и X. X. Шушунди, коих знавал я лично в бытность мою гимназистом. Но измельчал род людской! Прошли те благословенные времена, когда X. X. Шушунди, переодевшись лаццарони, изучал мрачные тайны трущоб Екатеринослава, а неутомимый и бесстрашный Кулов-Сицкий под личиной дикого черкеса показывал чудеса вольтижировки и джигитовки!
Пришли иные времена. Перед своим взором мысленно выстраиваю я теперешнюю журналистскую братию и не вижу там подобных подвижников. На Вас обращена последняя надежда старика. Да, я старик, но еще бодр, крепок духом и разумом. Я работаю в учреждении под названием "УПОСОЦПАИ". С некоторых пор мой родной коллектив лихорадит. Сердца смятены. У многих начался нервный тик!
В чем же причина этой напасти, спросите Вы? Отвечу: событие на первый взгляд пустяковое, ничтожнейшее, тем не менее таящее в себе ядовитое жало. В наши ряды затесалась новая сотрудница по фамилии Камеронова К. Г. Кто она и откуда - для всех тайна. Информированные круги намекают на ее принадлежность к каким-то ревизионным органам. Моя стариковская точка зрения на ревизию такая: ревизуй! Ревизуй открыто, нелицеприятно, грозно! Накажи нас, если мы не правы, но не мучь неизвестностью!
Что же касается К. Г. Камероновой, то вот уже полгода она третирует коллектив несносными починами. Ежедневное протирание набережной, полировка решеток и сметание пыли с листьев в Саду напоминает нам деятельность небезызвестного Сизифа и равна ей по производительности! Уж ежели называть К. Г. Камеронову агентом (это словечко прочно вошло в лексикон нашего коллектива с появлением упомянутой особы), то я склоняюсь к мнению, что агент этот прислан к нам отнюдь не ревизионной комиссией, а кое-кем другим. Кем, спросите Вы? Уж не теми ли полчищами буржуазных шакалов шпионажа, которые алчут нашей погибели?.. Может быть, может быть… Я не отрицаю и не утверждаю ничего. Подчеркиваю лишь один нюанс: НАШ, ПРОСТОЙ организатор, руководитель не станет так планомерно и садистски издеваться над людьми, как К. Г. Камеронова!
Прошу высокоуважаемую прессу в Вашем лице, Эльбрус Владимирович, вмешаться в творимое бесчинство.
С уважением.
P. S. По вполне понятной причине не называю своего настоящего имени, скрыв его под псевдонимом "Проницательный".
Эльбрус Бульбин был молод, по нынешним временам, почти мальчик, всего сорока пяти лет от роду, однако имя его не без оснований называли в первой десятке городских журналистов. Он снискал славу на поприще популяризации искусства, в котором разбирался неплохо, почти профессионально.
Прочитав странное послание "Проницательного", Бульбин долго хохотал: его насмешила жеманная высокопарность стиля, а также предположение, что в "УПОСОЦПАИ" работает нахальный агент вражеских разведок. Однако, отсмеявшись, Эльбрус решил все-таки разузнать, в чем там дело. Вспомнив об опыте Шушунди и Кулова-Сицкого, он решил законспирироваться и под маской простого горожанина прогуляться по набережной туда-сюда, послушать разговоры, может быть, заглянуть в само учреждение. Так он и сделал.
На известной набережной народа не было и никто ничего не протирал, однако у подъезда учреждения стояла черная служебная "Волга" с подцепленным к ней странным агрегатом, очень напомнившим Бульбину двадцатилитровый молочный бидон на колесиках. Журналист осторожно заглянул внутрь машины. Там в тоске курил "Беломорканал" злой и замученный шофер. На заднем сиденье громоздились ведра типа подойников, кучи тряпья, большие ржавые вилы и три детских лейки. Стараясь не выдать веселого интереса, Бульбин осторожно спросил:
- Вы, вероятно, упосоцпаевец?
- "Упо", - мрачно кивнул водитель и закашлялся.
- А кого же вы возите? Начальника?
- Возил я начальников! - с прорвавшейся ненавистью признался водитель. - Теперь инвентарь вожу. А Пал Васильич, больной, между прочим, человек, пешком мается!
- Кто же довел вас до жизни такой?
- Вон, - не оборачиваясь, указал большим пальцем через плечо на заднее сиденье водитель. - Вон что довело. Все моем, моем… Конца этому мытью нету! А чего их мыть-то! Простояли тысячу лет без мытья и еще простоят! Что их, гладит кто, пыль проверяет?!
- Кого же вы моете?
- Всех моем. Грифонов отмыли, сфинкса отполировали, теперь вот на львов перебрасывают.
Шофер хотел выплюнуть окурок в окно, но вдруг, дернувшись, опомнился, погасил его о подошву и спрятал в карман.
Эльбрус бросил взор на фасад здания, который не носил признаков человеческой заботы: краска висела клочьями, колонны посерели и кое-где покрылись мхом, опасно покосившийся балкон чудом держался на одном железном костыле. В голове Бульбина мгновенно возникло название для будущей статьи: "У семи нянек дитя без глазу".
Решив довести свое расследование до конца, он вошел внутрь учреждения. Там его чуть не сбили с ног бегающие взад-вперед сотрудники. Весь вестибюль был запружен людьми, одетыми странно, по-бедняцки, как обыкновенно одеваются люди умственного труда, едущие помогать колхозу.
Бульбин решил подняться по лестнице, посмотреть, что делается там, и столкнулся со старичком благородной наружности в ермолке. Старичок бережно держал в руке изящную метелку из куриных перьев и продолжал начатый, видимо, давно сердитый разговор:
- …Он назвал меня "папаша"! Хам! Я вам не "папаша", милостивый государь!
Бульбин машинально перевел взгляд на руку Брюнчанского (а это был он) и увидел застарелое чернильное пятно на среднем пальце. Он вспомнил, что анонимное послание было написано именно лиловыми чернилами.
- Па-азвольте-ка, сударь, пройти! Не видите - человек торопится на работу! - обратился старичок к Бульбину и взмахнул метелкой над головой.
Бульбин ласково взял его за локоток.
- Товарищ, - интимно спросил он, - известно ли вам, что друг вашего гимназического детства Д. Д. Кулов-Сицкий, в прошлом мелкий полицейский репортер, служил во врангелевской контрразведке?
- Это провокация, - бодро сказал старичок. - Немедленно отойдите от меня. Дайте заняться, наконец, делом! Видите - я работать тороплюсь?
- Это львов мыть? - поинтересовался Бульбин.
- А хоть бы и львов! - запальчиво воскликнул старичок. - По-вашему, их мыть не надо? Данаиды, милый юноша, вообще наполняли водой бочку без дна и остались в истории!
- Ага, - понимающе кивнул журналист, - вы не хотите потерять свой шанс!
- Вы негодяй, - напыщенно сказал старичок и, взяв метелку наперевес, как берданку, потребовал: - А покажите-ка документы!
Но тут снизу кто-то крикнул:
- Брюнчанский, хватит волынить! Работать поехали!
Старичок, тут же забыв о Бульбине, козликом поскакал вниз.
А Бульбин, сохраняя маску дипломатического бесстрастия, поднялся в конференц-зал (бывшую спальню супругов Зениных-Ендрово).
Когда Бульбин увидел, что там происходит, настроение его из веселого сделалось мрачным и даже злым. Картина, явившаяся взору журналиста, была такова: в глубине бывшей спальни, на самодельной сцене, остолбенело стояла рослая дама в наброшенном на плечи зеленом пальто с рыжей лисой. Позади нее, на стене, висели огромные берестяные лапти. У ног были брошены гусли. Два молодых бородача уныло суетились вокруг дамы, то расправляя складки ее пальто, то по-новому поворачивая гусли, а из зала на сцену зорко смотрел бородатый синеглазый старец. То был патриарх живописи Василий Семенчук. Время от времени он властно поводил в воздухе массивной тростью, ассистенты, понимая старца без слов, покорно перевешивали лапти или пристраивали рядом с гуслями золотую братину.
В преклонном возрасте ему понравилось величать себя воинствующим реалистом. Однажды он устроил скандал на выставке Пикассо: возмущенный увиденным, стучал тростью по эрмитажному паркету и вопил: "Я р-русский художник и сраму не допущу!"
Бульбин наблюдал за Семенчуком из-за колонны. Он понял, что патриарх затевает новое полотно, и даже приблизительно угадывал, как оно будет называться: "Ветер радости" или "Грядущее с нами".
- Лапоточки чуть левее, - строго ронял маэстро. Во-от так, молодцом, ребяты-ы! Ты, Федя, запиши: фон у нас будет ультрамариновый и сепии туда чуток, сепии…
Капиталина Камеронова, обалдевшая от царившей вокруг нее ажитации, стояла по стойке "смирно". Все, что произносил художник, казалось ей непонятным и угрожающим:
- Погасите блик на виске… Нос сдвиньте левее… Выньте ухо, ухо выньте!.. Правая рука здесь совершенно лишняя. Отсекаю.
Когда дело дошло до отсечения руки, Капиталина не выдержала. Она тяжело пошевелилась и грянула:
- Руку резать не дам! Слышишь ты, мазилка!
Постояв за колонной, посмотрев и послушав, Бульбин тихо вышел из зала. Он понял, что статью о семи няньках не напишет никогда, потому что в дело вмешался Семенчук. С ним у Бульбина были старые счеты. Когда-то журналист написал ядовитый очерк о творчестве художника, и били его за это по сю пору, били со вкусом, планомерно. В конце концов Эльбрус Бульбин хотел жить спокойно, и было бы лицемерием утверждать, что желание это порочно!
Итак, Бульбин мысленно отпустил себе грех трусости (что, по правде сказать, приходилось ему делать частенько) и пошел домой.
А через неделю в газете появилась большая статья-панегирик благородной деятельности работников "УПОСОЦПАИ" по протирке львов, в которой Капиталину Камеронову сравнивали с величавой рекой, победно взламывающей лед рутины и несущей его в море забвения. Под статьей стояла подпись: "Э. Бульбин".
Статья произвела определенное впечатление на определенные круги. Говорили, что сам Илья Афанасьевич Бородулин, главнокомандующий культурой, одобрил смелый почин упосоцпаевцев и назвал Камеронову… не догадаетесь, кем… Буревестником! Так-то вот.
Нельзя описать, как испугался Мяченков: Буревестник, работающий замом по АХЧ, то есть попросту завхозом, - это вопиющий нонсенс! Павел Васильевич решил срочно лечь в больницу, но перед этим назначил Камеронову своим замом, а Башмакову, как всегда, вынес выговор за инертность и понизил до должности консультанта по научной части.
Капиталина водворилась, наконец, в бывший кабинет Зенина-Ендрово, но, увы, невесел показался он ей. Один лишь бюст Вольтера, намертво прибитый к камину, напоминал о былых гусарских забавах. Вместо трубки с янтарем, вместо бутылки доброго "Аи" на столах и в шкафах лежали скучные бумажки. Капиталина ничего не понимала в них, но, поскольку ей было присуще стремление во всем докопаться до самой сути, Она решила начать с азов. Вызвав консультанта по научной части, кариатида заговорила ласково:
- Башмаков, ты штафирка, а, значит, разбираешься в бумажках. Ну-ка, встань поближе и расскажи, что тут такое наскрябано.
Она медленно потрясла зажатой в кулаке пачкой документов.
Рассказ Башмакова продолжался несколько часов и явился откровением для Капиталины. Оказалось, что "УПОСОЦПАИ", ее родное "УПОСОЦПАИ" расшифровывалось как "Управление по обеспечению сохранности особо ценных памятников искусства", то есть ведало реставрацией зданий, садово-парковых скульптур и прочей, с точки зрения Капиталины, дребеденью. Более всего поразил кариатиду тот факт, что деньги для реставрационных работ шли от государства, и немалые деньги!
В возмущении Капиталина ходила туда-сюда по кабинету. Паркет трещал под ее ногами. Не считая нужным таиться от штафирки Башмакова, она с горечью размышляла вслух:
- Вот оно, значит, как… Садово-парковые для них дороже простой уличной рабочей кариатиды… Аполлошку небось до блеску надраивают… Венерку небось шампунем моют… Я слышала, одну, без рук, без ног, без головы в музее держат… А я-то, я чем хуже?!. Манер, говорят, не знаешь!.. Вот они, ихние манеры!.. Вот что деньги-то делают, Башмаков! Понимаешь ты меня, хилый человек?
Башмаков пришел к выводу, что начальница сошла с ума и ее в скором времени свезут в психиатрическую лечебницу, поэтому умильно поддакивал ей, кивал и смотрел преданным собачьим взглядом.
- Башмаков, бери бумажку. Пиши. Башмаков, - приказала Капиталина - Начальнику пиши. Самому главному. Тому, что меня похвалил. Объясни ему, что нечего зазря деньги тратить, что прижать надо садово-парковых! Па-адумаешь, аристократы! Хорошо напиши, Башмаков, чисто: денег, мол, не нужно, а если что развалится - сами починим. Своими силами.
Резкое заявление кариатиды, изложенное изящным канцелярским языком, которым Башмаков владел в совершенстве, приобрело несколько иной оттенок: просим, мол, перевести часть средств из фонда реставрационных работ в фонд заработной платы в связи с настоятельной необходимостью расширить штаты учреждения, а также приобретения мягкого и спортивного инвентаря в целях обеспечения культуры рабочего места сотрудников.
Капиталина, медленно шевеля губами, прочитала текст и, ничего не поняв, одобрила:
- Затейливо написано. Изрядный ты бумагомарака, Башмаков.
Зажав ручку в кулаке, как кинжал, она пропорола своей подписью мелованную бумагу.
На сей раз Павлу Васильевичу Мяченкову больше, чем когда-либо, не хотелось покидать больницу. Он вообще любил болеть, хотя вовсе не был мнителен. Двадцать лет работы на руководящих должностях вконец расшатали его здоровье: у него часто подскакивало давление, болело сердце, печень, желудок, мучила мигрень, подло и часто стреляло в поясницу, а в ушах постоянно стрекотало. Но больница привлекала его не только тем, что здесь лечили, были ласковы и внимательны, а приятной атмосферой вольного времяпрепровождения. Павел Васильевич подолгу и душевно беседовал с нянечками, сестрами, знал подноготную всех соседей по палате, с тихим умилением листал старые "Крокодилы", смотрел телевизор или же просто ничего не делал, лежал на кровати, уставясь в потолок.
Но если раньше свое возвращение из больницы на работу он воспринимал как тягостный долг, то теперь перспектива увидеть родное учреждение вызывала у него спазмы страха в желудке. Увы, в душе Павел Васильевич был трусоват. Автор, вовсе не пытаясь бросить тень на всех руководящих работников, должен сказать, что ко всему Павел Васильевич был еще и мистик.
О, начинал он крепким атеистом, крепче и быть не могло! Но жизнь поколебала это правильное убеждение.
Мяченков кончил институт железнодорожного транспорта и сразу же после этого стал главным инженером карамельной фабрики в провинции. Когда с карамелью было покончено, его назначили председателем отстающего колхоза. Промыкавшись там пять лет, Мяченков, сам не зная почему, сделался директором овощеперерабатывающего комбината. Это было единственное место, которое Павел Васильевич вспоминал с теплотой: в репе, в брюкве, в моркови не было ничего угрожающего, хищного. Уж ежели овощи были плохи, то вид их говорил об этом прямо, и ясно было, что с ними делать.
Но светлый период кончился, потому что Мяченкова внезапно перебросили на завод электронного оборудования директором. Там он и заработал свой первый инфаркт. К точной технике, которая упорно не хотела быть таковой, Павел Васильевич питал ненависть до сих пор. От слов "амперметр", "напряжение", "реостат", "микрон" его трясло. Было там, в электронной технике, еще одно словечко, которое Мяченков так и не научился выговаривать. В общем, кончалось оно на "…тика". Так вот, услышав его, он готов был рвать на себе последние волосы.
Под конец своей многострадальной деятельности Мяченков прибился к культуре и возглавил "УПОСОЦПАИ". В руководящих кругах это учреждение считалось чем-то вроде санатория. Искусство ведь вещь тонкая, точных критериев не имеет, а посему любой ляпсус в этой области ненаказуем.
Учреждение занималось координацией планов реставрационных работ, распределением фондов между мастерскими и главным образом общественно-просветительской деятельностью. Именно здесь, в "УПОСОЦПАИ", выросла и окрепла вера Павла Васильевича в оккультные силы. Он ни черта не понимал в том, что происходит! Почему он, железнодорожник по призванию и директор волею судеб, должен давать специалистам указания, какую церковь реставрировать в первую очередь, а какую вообще снести?! Почему он, выступая на собрании перед искусствоведами, должен популярно объяснять им, что к памятникам архитектуры следует относиться с уважением и бережно: не писать на стенах церквей свои имена, не пользоваться ими как туалетами и не увечить статуи в парках, как будто почтенные профессора, собравшиеся перед ним, только этим и занимались?!