Обыкновенно Павел Васильевич бубнил свою речь с трибуны, низко опустив голову и мучаясь стыдом. Он ждал, что кто-нибудь обязательно крикнет: "Пошел вон, дурак!" Так ведь не кричали же, даже попыток не делали! И что самое странное - благодарили за правильное руководство. Ну как тут было Мяченкову не поверить в темные и насмешливые силы зла!
Появление Капиталины Камероновой и ее триумфальное шествие по служебной лестнице еще больше укрепило эту веру. 'Что чудилось в этом создании Мяченкову, какие химерические тени мыслил он себе ее покровителями, неизвестно. Ясно было одно - он ее боялся.
Подойдя к "УПОСОЦПАИ", директор застыл на месте, ощутив боль в сердце. То, что он увидел, не укладывалось ни в какие рамки: на балконе, на месте давно исчезнувшей кариатиды, беззаботно стояла парочка - старик Брюнчанский и машинистка Светочка Елисеева. Причем они не просто стояли, а делали вид, что подпирают балкон! Мяченков не поверил своим глазам, потом решил, что сошел с ума, и немного успокоился. Брюнчанский, по всей видимости, рассказывал Светочке какие-то галантные багатели. Душечка-блондинка смеялась. Им было хорошо на свежем воздухе.
Мяченков бочком, бочком, чтобы никто не заметил, просочился в учреждение, но подняться наверх побоялся и юркнул в гардероб. Оттуда, из-за пальто, он начал разглядывать вестибюль. Там появилось много новой мебели - пуфики, козетки "лже-рококо", два теннисных стола, свернутая волейбольная сетка. Над лестницей висел молодецкий кумачовый плакат: "Все - своими силами!"
В общих чертах картина стала Мяченкову ясна, но хотелось уточнить детали, и тут на помощь пришла Клава Сутягина. В ее закутке, за чаем с лимоном, Мяченков услышал скорбную повесть о болезненном периоде ломки в "УПОСОЦПАИ".
- …Лютует Капка… А прикидывалась овечкой!.. А я-то ей, дура, советы давала, жалела ее, а она теперь во-он что удумала… Балкон держим! Все, по очереди. Каменная баба, вишь, куда-то с балкона подевалась… Может, и впрямь сперли?.. Капка говорит - особой ценности баба была, лучше Венеры какой-то… Небесной красоты, говорит, была баба… Капка речугу толкнула: "Стойте, - говорит, - и балкон держите, как я вас на своих плечах, штафирок несчастных, мизераблев поганых, держу зачем-то!"… С фондами чего-то учудила, кобылища… Академики всякие звонят, шибко ругаются, аж телефоны трещат. Говорят, государственной важности работы заморозили. А Капка наша им режет: "Как же это заморозили, когда лето на дворе?.."
Последняя информация придавила Мяченкова, как тяжелая плита. Фонды были вообще самым слабым местом культуры. Упоминание же о каких-то возмущенных академиках взволновало Павла Васильевича чрезвычайно. Он этих академиков навидался Народ, конечно, хлипкий с виду, но за себя постоять умести за культуру эту, будь она трижды неладна.
Собрав все свое мужество, Мяченков решил подняться в кабинет и уже оторвал ногу от земли, но вдруг понуро замер. Он представил, как Камеронова гаркнет на него: "А ну, хрюндя пузатый, чем без дела болтаться, ма-арш на балкон заместо кариатиды!" Павел Васильевич твердо знал, что пойдет и встанет.
Взяв с Клавы честное слово, что никому она о его визите не расскажет, Мяченков незаметно вышел на улицу.
Пусть любезный читатель не расценит поспешный уход Мяченкова как паническое бегство. Нет, это было отнюдь не бегство, а тактическое отступление, выравнивание линии фронта (уж ежели Илья Афанасьевич Бородулин был главнокомандующим культурой, то Мяченков - не меньше, чем командующий фронтом!). Предстоящий маневр Павел Васильевич мыслил себе так: укрепить расшатавшиеся тылы уважаемым именем, а фланги обезопасить общественным мнением, которое оно, это уважаемое имя, сумеет к себе привлечь выступлениями в прессе и личным авторитетом.
Предполагаемого защитника он выбрал еще сидя в закутке у Клавы. Это был академик Сергей Николаевич Стогис, личность, пользующаяся абсолютным доверием во всем, что касалось истории культуры и сохранения ее памятников.
Как уже упоминалось, Мяченков относился к академикам с опаской. Он по мере сил избегал личных встреч с ними, не находя общих тем для бесед. В этом он выгодно отличался от Наполеона Бонапарта, который, как известно, с учеными не церемонился. Вспомним его сакраментальное: "Ослов и ученых - в середину!" (см. Египетский поход). Но ситуация, сложившаяся в подвластном Мяченкову учреждении, требовала личной и строгой конфиденциальной беседы с ученым.
Итак, войдя в старый подъезд, Мяченков снял шляпу, пригладил, пух на голове и, придав лицу выражение скромной значительности, позвонил в дверь.
Стогис встретил его хорошо, приветливо. Неискушенный Мяченков даже подумал, что академик за что-то уважает его, и немного приободрился.
Беседу нельзя было назвать полноценной, потому что говорил один Мяченков. Монолог его был полон оправданий, ссылок на роковой ход событий, упований на помощь извне, намеков на нечистую силу в лице Камероновой, а также жалостных упоминаний о том, что до пенсии ему остается всего полгода.
- Вы, Сергей Николаевич, честный человек, об этом и в газетах писали и в кино показывали. Про вас даже сам Бородулин хорошо так выразился, сильно: Стогис, мол, - смельчак, потому что правду любит и за словом в карман не лезет. Это я, Сергей Николаевич, к тому, что общественность должна к вам прислушаться! Ведь вы знаете, что Камеронова затевает? От всех фондов отказаться и жить своими силами! А реставрациями пусть школьники и студенты в свободное от учебы время занимаются. Вот она как решила!.. - Тут Мяченков сделал паузу, желая сказать резкость, но не решился, застеснявшись академика.
- Сам Бородулин, говорят, заинтересовался… А Бородулин, он ведь что, он кристально чистый человек, хоть и грубоват. Вы же знаете, слабость у него к Починам: такого обмануть - раз плюнуть! Сергей Николаевич, принимайте меры, созывайте там всех ваших академиков, поднимайте народ! Мы вам за это спасибо скажем, я первый поклонюсь. А то если все здания развалятся, то ведь меня заклюют, и первый вы клевать будете, Сергей Николаевич! Ай, извините, не клевать, а это… подвергать резкой критике.
Академик слушал Мяченкова со стоическим спокойствием. Богатый и долгий жизненный опыт приучил его терпеливо относиться ко всем кризисам, переворотам и революциям в области культуры. Мяченков, лежа в больнице, несколько отстал от жизни и не знал, что неделю назад в одной из центральных газет было напечатано письмо Стогиса под названием: "Сберечь культурное наследие". В нем он клеймил некомпетентных работников аппарата культуры. Досталось и "УПОСОЦПАИ". Редакция газеты, недолго думая, напечатала ответ под заголовком: "Наследие - сбережем!", в котором увлекательно, с подробностями, с перечислением каких-то цифр, имен, дат было рассказано, как и где будут восстанавливать Сухареву башню! Бодрое изложение не оставляло места для пессимистической рефлексии, и создавалось впечатление, что после Сухаревой башни кто-нибудь восстановит и другие памятники архитектуры, если они к тому времени невзначай разрушатся.
Пока академик освежал в памяти историю со своим письмом, Мяченков вновь вполз в трясину мистики и даже ударился в омерзительное для руководства манихейство:
- Я вам честно скажу, Сергей Николаевич, как умному человеку: бог, конечно, есть, хотя вслух мы об этом с вами не говорим. Он, конечно, поможет, выручит… Но, Сергей Николаевич, если он такой всесильный, как мамаша моя бедная веровала, то почему же Сатана такой могучий, а?! Вопро-осик…
Лицо Стогиса - усталое, больное, "раздетое" лицо старика вдруг оживилось улыбкой, но какой!.. Ультравольтеровской - столько в ней было сарказма и яду.
Меж тем в прихожей громко заговорили и раздалось какое-то лязганье. Мяченков вскочил.
- Гости?
- Это телевидение. Меня пришли снимать для передачи "Коллаж".
- Па-на-сю-гин?! - ужаснулся Мяченков.
- Да, кажется.
- Он не должен видеть меня здесь! Скройте меня, умоляю!
Следующие сорок минут Мяченков сидел в крошечном кабинете за перегородкой, боясь пошевелиться или, не дай бог, чихнуть. Телевизионщики возились долго: двигали мебель, усаживали Стогиса то так, то этак, курили, на ходу чинили аппаратуру. Вопросы, которые задал Панасюгин академику, были чрезвычайно новы, изобретательны и оригинальны. Он развязно спросил его о творческих планах и о смысле жизни, а также потребовал открыть, что Стогис думает о современной молодежи. Академик вежливо, но без энтузиазма ответил на вопросы, а затем с изяществом многоопытного дискутанта перевел разговор на незапланированную Панасюгиным тему.
- …Я хотел бы сказать несколько слов об отношении к бесценным памятникам искусства. Далеким от этих вопросов людям позволительно думать, что памятники растут, как грибы или цветы, и что можно безнаказанно и бесконечно скашивать это поле. Но позволительно ли придерживаться такой точки зрения людям, которые, по непонятной мне причине, руководят охраной шедевров?..
Панасюгин внутренне заметался и уже готов был отдать приказ Леве Лешаку выключить камеру, но осторожность помешала ему - черт их знает, этих академиков! Еще, пожалуй, обидится, состряпает кляузу, а там, глядишь, Панасюгина премии лишат и выговор объявят. Пришлось снимать вздорного старика дальше.
Меж тем Стогис продолжал:
- …Волна некомпетентности захлестнула нас. К примеру, есть сведения, что в известном учреждении "УПОСОЦПАИ", которое, кстати, планирует реставрационные работы, нет ни одного работника с высшим искусствоведческим образованием. Нет там также ни архитекторов, ни художников. Примите во внимание тот факт, что учреждение это - еще из самых безобидных, потому что сфера его деятельности ограничена…
Тут Панасюгин почувствовал себя, как идущий один на один в атаку против танка, и, мысленно метнув в академика гранатой, со зверской улыбкой заорал:
- А что вы, Сергей Николаевич, думаете о проблеме отцов и детей?! Как это было в ваше время?!
- Отнюдь не праздный вопрос, - бестрепетно сказал академик, и Панасюгин сразу понял, что дал маху. - Я не хотел бы распространяться о том времени, когда я был юн, потому что надеюсь окончить в скором будущем свои мемуары. Не буду загадывать, но, возможно, их напечатают. Что же касается проблемы отцов и детей в глобальном смысле этого слова, то это укладывается в тему нашей беседы. Если мы, отцы, на данном историческом этапе не сумеем оградить нашу культуру от тихого вандализма, вандализма с чистыми глазами, те дети наши будут жить в пустыне. А в пустыне жизни быть не может. Это смерть.
Камеру наконец выключили, и Панасюгин слабым, но злым голосом поблагодарил Стогиса.
Когда стало тихо, из-за перегородки вышел Мяченков. Чувства его были противоречивы: после услышанного интервью он стал уважать Стогиса еще больше, но в то же время начал жалеть его умильной жалостью, как жалеют обыкновенно малых детей, беспомощных стариков и больных животных.
С забытой приниженностью Мяченков поклонился Стогису и уже на пороге пролепетал:
- Эх, Сергей Николаевич, святой вы человек, жизни не знаете… А жизнь-то ведь, как сказал Энгельс, трагедия. Во-он оно как! Жизнь есть трагедия. Ура-а…
Читатель вправе спросить автора: "Где же ваша героиня? Где виновница стольких треволнений? Где она?" Здесь повествование возвращает нас в особняк на набережной. Что же мы видим?
Ночь. Беззвездная ночь. Пустое учреждение. Ни огонька нигде, ни шороха. В холодном вестибюле под вешалкой стоит Капиталина Камеронова. Ей некуда пойти. У нее нет другого дома (хотя все сотрудники учреждения почему-то уверены в том, что у начальницы чудно обставленная трехкомнатная квартирка). Впрочем, Капиталине чуждо все мелочное, житейское: она ведь не чувствует ни усталости, ни потребности в уюте. У нее есть пальто, чемодан и зонтик. Этого достаточно. Однако отчего так печальна Капиталина? Отчего глухой каменный стон время от времени вырывается из ее лжеантичной груди? Она погружена в тревожные раздумья. Она на распутье.
Вчера случилось непонятное: неизвестный друг позвонил ей и сказал:
- Камеронова, вас будут ругать по телевизору, но вы не бойтесь. Я бы на вашем месте попросил помощи у Бородулина.
Капиталина честно просмотрела в своем кабинете программу телевидения, но ни в прогнозе погоды, ни в спортивных новостях, ни в музыкальной передаче никто ее не ругал и даже не упоминал ее имени. Когда передачи кончились. Капиталина решила, что неизвестный пошутил. И за что было ругать ее, когда, Напротив, все только хвалили? Но вот прошли сутки, а чувство непонятной растерянности не покидало кариатиду.
Глухой ночью Капиталина решилась. Она промаршировала в свой кабинет и набрала по телефону домашний номер Бородулина. Ей хотелось услышать совет грозного начальника: что делать, когда тебя ругают по телевизору? На кого жаловаться? Может быть, на телевизор на этот? Но ведь в нем сидят такие ма-алень-кие человечки - разве они могут отвечать за свои поступки?!
Бородулин взял трубку сразу же после первого гудка. Эта готовность Капиталине понравилась.
- В телефоне. Бородулин.
- В телефоне. Камеронова.
- Я очень занят. Бородулин.
- Меня хотят ругать. Как быть? Научите!
- Стоять насмерть, Камеронова. Я в курсе. Поругают - перестанут.
- Но я же не люблю, когда ругают!
- Ничего не знаю, - озлился вдруг Бородулин. - Я вообще сейчас уезжаю. Уже стою в пальто и ботинках. Бывай, Камеронова.
- Буду! - с готовностью бухнула Капиталина.
Казалось бы, разговор был очень хороший, перспективный, но остался у Капиталины какой-то горький осадок. Что-то, видимо, таил про себя Бородулин, о чем-то не хотел говорить с ней.
Капиталина гулко мерила шагами вестибюль и сильно била себя по каменной голове, призывая ее таким образом думать. Мысли ворочались тяжело:
"Может, почин новый нужен? Но какой?! Все вроде помыли. Гонят уже отовсюду. Что делать, что?!"
И тут в парадную дверь особняка негромко, но настойчиво постучали…
- Кто там? - строго спросила Капиталина, выглядывая в окошечко.
- Я, дворник, - жалобно проныли в ответ. - Из соседнего дома я… Пустите погреться! Я ключ от дворницкой потерял.
- Будешь воровать - убью, - предупредила Капиталина и открыла дверь.
В вестибюль вошел низкорослый человечек невыразительной внешности. Перед собой он катил детскую коляску, в которой что-то потрескивало.
- Спасибо вам, душевная женщина, - благодарно сказал посетитель, усевшись на стульчик у входа. - Пережду здесь ночь, а заодно уж утречком, когда начальник ваш придет, запишусь к нему на прием. Здесь я еще не был. Как это место называется, голубушка?
- "УПОСОЦПАИ", - ответствовала Капиталина. - Памятники бережем. Культуру охраняем.
- Ну, что ж, - задумчиво сказал человек. - Может, здесь повезет. А кто у вас начальник-то?
- Я начальник, - представилась Капиталина (она уже давно забыла, что на свете есть Мяченков).
- Вы-ы? - не поверил дворник. - Не может быть!
- Нет, может! - агрессивно сказала Капиталина.
- Да я не в том смысле, - заюлил дворник, вскочив со стульчика. - Я просто глазам не верю: такая молодая, красивая, рослая - и уже начальник!
- Я красивый начальник, - приосанилась кариатида, почувствовав расположение к человеку, который восхитился ее внешностью.
В коляске что-то зазвенело. Дворник заглянул внутрь, молниеносно сделал движение, будто закрутил гайку, и вновь стало тихо.
- Какой у тебя ко мне разговор? - благосклонно осведомилась Капиталина. - Можешь говорить. Хотя времени у меня очень мало: видишь, стою в пальто и ботинках.
Посетитель невозмутимо закурил и, прищурившись, начал:
- Я, видите ли, гений. Я этого не скрываю и не стыжусь. Пусть филистеры клеймят Владимира Бабаева гадким прозвищем безоглядного фантазера, он плюет на них! - Человечек символически плюнул на пол и снова затянулся сигаретой. - Пусть высокомерный Олимп науки топчет и пинает Бабаева - он все снесет. Владимир Бабаев - это что-то совсем особенное! Это вам не жалкий кандидатишка и не академишка. Он демиург инженерии!
- А кто такой Бабаев? - перебила кариатида. - Не знаю такого.
- Да, его пока не знают! - с демоническим блеском в глазах воскликнул Бабаев. - А между тем он живет в дворницкой, имея высшее образование! Питается кефиром! Делит скудный провиант с крысами! Вот он каков, этот всеми презираемый Бабаев!
Капиталина по-бабьи пригорюнилась.
- Дворник, скажи ему, Бабаеву этому, - крыс всех передавить надо, а обедать он может у нас в столовой. Я ему пропуск выпишу.
- Про-опуск, - закачался на стуле дворник. - Можно ли выписать тот пропуск, который в действительности достоин Бабаева? Таких пропусков нет! И зачем пропуск тому, кто уже, можно сказать, почти обессмертил свое имя изобретением "Аудофила серпента"! Сволочи потомки ска-ажут спасибо создателю "Некромобиля террибля"! И, наконец, памятник поставят, гады, родителю "Голобабая"!
Дворник страстно тряхнул коляску. В ней запищало и замурлыкало одновременно.
- Там кто? - спросила Капиталина.
- Кто та-ам? - визгливо повторил изобретатель. - Спросите лучше, кого там нет! Там - все. Весь мир лежит сейчас в этой утлой коляске!
Капиталина моргнула - она ничего не поняла. Опасливо заглянув внутрь, она обнаружила там старый посылочный ящик с маленькой электрической лампочкой. Эта кажущаяся на вид примитивной конструкция и являлась плодом гениальной инженерной мысли - пресловутым "Голобабаем". "Голо" - было началом слова "голография", ну а "бабай", конечно, нес на себе явный отпечаток фамилии автора изобретения.
В пространном научном докладе, который прочитал ошалевшей Капиталине дворник, была описана история создания машины и бегло обрисованы радужные перспективы использования ее в народном хозяйстве. По словам изобретателя, "Голобабай" мог творить в воздухе самые разные предметы, как одушевленные, так и неодушевленные. Капиталина не поверила. Тогда Бабаев, торжествуя, достал из коляски какой-то загадочный раструб и направил его на стоявшую на тумбочке в гардеробе чашку.
И… о, чудо! Посредине вестибюля возникло точное подобие ее" и даже еще красивее. Исчезли царапины, выровнялся выщербленный край, чудом появилась давно отбитая ручка, ядовито-синим цветом загорелась еле видимая в натуре надпись: "Чай не пьешь - где силу возьмешь?"
- Гений, - тяжело прогрохотала Капиталина и, внезапно осененная потрясающей идеей, прижала к груди малютку дворника.
Минуло полгода. Подобно тому, как из невзрачной куколки выпархивает красивая бабочка махаон, как из раковины рождается на картинах божественная Киприда, так из скромного дворника вылупился, благодаря хирургическому вмешательству Капиталины, научный консультант "УПОСОЦПАИ" Владимир Андреевич Бабаев. На данном этапе повествования мы застаем бывшего дворника и бывшую кариатиду в Саду.
Итак, поздний осенний вечер. Посетителей уже нет, но на главной аллее толпятся какие-то солидные люди с портфелями и зонтиками. Возле статуи Аполлона стоит Владимир Андреевич Бабаев. Рядом с ним - приодевшаяся Капиталина Гавриловна. Бабаев уже час держит речь перед собравшимися: