- …Как сорная трава, я рос в деревне Волхушки Н-ской губернии, пардон, области. Невзирая на лишения, на физические и нравственные муки (антр ну: папаша колачивал меня, за что я глубоко благодарен старику - ведь без страданий нет свершений, как сказал всеми нами уважаемый Фейербах). Так вот, несмотря на все мытарства, я вырос! Но довольно об этом. Сейчас я стою перед вами, трепеща от волнения, от распирающей меня творческой дрожи, представляя на суд людской свое, не побоюсь сказать, лучшее детище, свою кровиночку, как любила говаривать моя старушка мамаша, мир праху ее!..
Бабаев нежно покачал коляску. В ней что-то взвыло одобряюще.
- …"Голобабай"!.. Что же это, спросите вы, уважаемые? Может быть, это нечто запредельное, мистическое? Может быть, ему и места нет в нашей действительности, этому "Голобабаю"? Не-ет, есть местечко, отвечу я вам и с блеском докажу высказанное мною здесь предположение!..
Публика зароптала, впрочем, без возмущения, и чей-то важный голос пронзил шум:
- Давайте кончать, товарищи. Дождь собирается, да и холодно.
Непрошибаемый Бабаев продолжал речь как ни в чем не бывало:
- …Вот перед вами фигура Аполлона Бельведерского. Как мы видим, оружие его, лук обломан. Недосчитываемся мы также двух пальцев на правой руке, а при внимательном рассмотрении замечаем по всей спине бога многочисленные трещины. Вид этой статуи гнусен. И чего художники с нее срисовывают картинки, я не понимаю! Теперь смотрите сюда. - Бабаев указал на коляску - в ней раздалось мерзкое хихиканье. - Вот прибор. Я не буду говорить о его функциональном совершенстве, это вам станет ясно через минуточку. Сейчас я направляю "синто-раструб" на эту статуэтку…
Бабаев нацелился железной воронкой на несчастного Аполлона и начал энергично качать коляску, приговаривая:
- Сейчас у нас Аполлошка будет как новенький… Сейчас вы его, родимого, не узнаете…
Тут в коляске жадно забулькало, как будто долго спускали воду в туалете, ухнуло и, наконец, затихло. Собравшиеся с изумлением и восторгом узрели возникшего рядом с настоящим Аполлоном двойника, да какого! Как будто он только что вышел из рук древнегреческого ваятеля! Каррарский мрамор сиял, натянутый лук, казалось, дрожал в руке бога. На месте были также все пальцы, зато трещины отсутствовали.
- Ну?! - победно закричал Бабаев. - Какова штучка! Ничего?!
Оцепенелое молчание воцарилось среди зрителей, и, наконец, кто-то самый важный, с самым большим портфелем из крокодиловой кожи, степенно подошел к Аполлону и рукою в перчатке потыкал его в бедро. Рука провалилась.
- Но он же пустой! - разочарованно воскликнул тыкавший.
- А что, вы думаете, у него внутри? - дерзко спросил Бабаев. - Перепела, что ли? Или "фин-шампань"?
Хранившая доселе молчание Капиталина вдруг подала голос:
- Гараграфии не знают, а лезут! Ну-ка, вот я сейчас подойду и суну тебе в поддых, толстый, как ты тогда затявкаешь, интересно! Понимать надо, и руками гараграфию не лапать!
Бабаев одобрительно кивал в такт ее речи: мол, врежь им, Капка, мещанам этим.
Здесь автор ожидал, что разразится гром, что все эти важные люди накинутся на Капу и побьют ее своими портфелями или хотя бы словесно отхлещут! Но нет, никто и не думал протестовать. Все слушали с доброжелательным вниманием и мимикой выражали понимание тонкого юмора кариатиды. Тот же, которого оскорбили лично, поставил портфель у своих ног, бесшумно поаплодировал Капе и похвалил ее:
- Большая вы у нас оригиналка, Капиталина Гавриловна. Но организатор - отменный.
Он вновь обнял портфель и продолжил:
- Ну, что ж, друзья, изобретение это очень интересное, перспективное изобретение. Автор, сразу видно, много о народном хозяйстве думает.
- Это так! - с горячностью согласился Бабаев. - Я думаю о нем всегда!
Глава комиссии заключил:
- Будем ставить вопрос о внедрении. Конечно, подождать придется. Не сразу, как говорится, Москва строилась. А вам, товарищ Бабаев, спасибо за массу полезной информации.
Все поспешно разошлись. Последним вприпрыжку удалился Бабаев со своей коляской. Голографический Аполлон постепенно растворился в вечерней сырости.
Капиталина осталась одна. Она стояла посреди центральной аллеи, окруженная своими былыми оскорбителями - голыми, ничтожными, беспаспортными - и чувствовала себя, как отважный укротитель в клетке со львами. Торжество, переполнявшее ее, было столь велико, что она не знала, с чего начать: показать ли язык, сложить ли победный кулак перед носом у каждого врага поочередно или же в знак презрения гулко похлопать себя по заднице, сопровождая этот жест улюлюканьем. Пока же она, избоченившись, притопывала на месте, чтобы эффектнее показать модные сапожки с тигриными хвостами на голенищах и пальто из щипаного меха седой обезьяны. Пускай видят, бесштанные, что такое хорошо одетая женщина!
Торжество кариатиды, казалось, было полным, но легкая тень все же омрачала его, не позволяя Капиталине проделать задуманную оскорбительную пантомиму. К чему лукавить, глубокая любовная траншея в ее сердце, возникшая в ту далекую достопамятную ночь, в момент встречи с прекрасным Антиноем, не только не затянулась, а напротив, поросла лирическими незабудками. О, как хотелось, чтобы красавец, увидев Капу такой эмансипированной, такой элегантной, бонтонной, свалился с пьедестала к ее ногам! Она же все простит ему, возьмет на руки и унесет в "УПОСОЦПАИ", где пристроит своим замом по науке вместо несносного и бестолкового Башмакова.
Но Антиной безмолвствовал. В таинственном свете садовых фонарей показалось Капиталине, что он брезгливо скривил губы. Любовь кариатиды мгновенно обернулась ненавистью. Ее лжегреческий профиль стал грозен, даже свиреп.
- Бре-е-згуете мною? - мрачно выговорила она. - Ну, погодите же… Так-то вы запоете, когда вас всей кодлой поведут топить! Аристокра-а-ты… Скоро вместо вас изображения будут! Гараграфические!
И долго бы еще бушевала Капиталина в безмолвной аллее, если бы не вышел из-за куста незнакомый солидный мужчина и не представился приятным твердым голосом:
- Глеб Бонифациевич Шикин. Литератор. Член Союза писателей. Имею к вам, Капиталина Гавриловна, серьезный разговор. Пройдемте.
Кариатида не поняла, в чем дело, но насторожилась:
- Чего тебе надо, писака? В газетку про меня строчить будешь? Смотри, хвали, а то поколочу!
- Помилуйте, Капиталина Гавриловна, - вежливо сказал Шикин, увлекая ее под руку к выходу. - А дело мое очень простое…
Их голоса скоро затихли в конце аллеи.
И вот тогда Аполлон, претерпевший столько оскорблений и унижений, выхватил из колчана мраморную стрелу и, размахнувшись, запустил ее в черное небо.
Какие неожиданные поступки совершают порой персонажи произведений - то выходят замуж не за того, за кого нужно, тс кидаются под паровоз, то стреляются. А бывает и так: появится вдруг совершенно новое лицо, про которое автор знать не знает. И пойдет этот новый гулять по страницам, только успевай записывать!
Вот так и получилось с Шикиным. Кто же он такой, зачем явился? Человек этот весьма почтенный, известный писатель-фантаст, и причина его прихода к нашей героине вполне веская. Горькая обила - вот что двигало им. Прошел год с того рокового дня, когда ветер сдул с рабочего стола фантаста листы последней рукописи и унес их в распахнутое окно. Дворник собрал бесценные листки и принес их автору, но… о ужас, не было самого главного листка, написанного, как полагал Шикин, в совершение новой для него, романтической манере. Была там, к примеру, такая фраза: "Луна, как чаша с медленно действующим ядом, лила на Карамуцо струю желтого света". Эта фразочка была еще вполне приличная, легко запоминающаяся. Остальные автор не решается привести здесь, потому как среди читателей могут оказаться люди с расстроенными нервами. Так вот, Шикин, наученный долгим опытом борьбы с многочисленными эпигонами, сразу понял: дворник - вор! А дворником-то был не кто иной, как ныне процветающий Владимир Андреевич Бабаев, в то время справедливо именуемый жильцами "Вовка-тунеядец".
Шикин сначала прямо потребовал вернуть листок. Дворник все отрицал. Шикин написал жалобу в домоуправление. Дворник продолжал запираться. Тогда Шикин повел планомерную осаду Тунеядца, натравливая на него комиссию за комиссией, лишая его тем самым премиальных и нанося хрупкому гению моральный ущерб. Бабаев пошел в контратаку: сделал узкоспециализированный механизм-крысу, которая умела кусать только одни ноги - шикинские. И крыса таки выполнила свою задачу. С ликованием Бабаев наблюдал, как покусанного фантаста на носилках втащили в "скорую помощь" и увезли делать болезненные прививки от бешенства.
Но в больнице Шикин не успокоился, напротив, лечение озлобило его до крайности. Вырвавшись на свободу, фантаст готов был к новой схватке с ненавистным похитителем листка, но Бабаев уже исчез. Вернее, он возник в новом качестве консультанта "УПОСОЦПАИ" по научной части. Пришлось Шикину писать жалобы и в эту организацию. Возможно, он чего-нибудь бы и добился, но Камеронова взяла за правило рвать всю входящую корреспонденцию не читая. Шикин начал искать личной встречи с начальственной кариатидой и, наконец, настиг ее в Саду.
С достоинством излагая свою просьбу, литератор довел Капиталину до дверей учреждения и вошел вслед за ней в вестибюль. Капиталина вообще терпеть не могла бумагомарак. В этом она не отличалась от лихого Зенина-Ендрово. Поэтому первым ее побуждением было поколотить приставучего Шикина и вышвырнуть за дверь. Но ее остановило внезапно возникшее чувство непонятной симпатии к этому человеку. В очертаниях затылка, в манере неподвижно, с достоинством держать корпус, в походке на почти негнущихся ногах она чуяла что-то родное, во всяком случае, родственное. Капиталина поняла: "Это свой. Не мраморный, конечно, помягче, но свой".
Без церемоний кариатида развернула писателя за плечи к свету и доверительно спросила:
- Тебя из чего сварганили? Из дерева или из гипсу?
Шикин тонко, язвительно улыбнулся и продолжал гнуть свое, глубоко личное:
- …Вот я; профессиональный литератор, работаю в поте лица. Это, знаете, тяжело - книжки писать. И вот твой труд пропадает. Я не уверен, что кто-то сейчас не греет свои воровские руки над огнем моего, подчеркиваю, моего творчества! В старые времена, Капиталина Гавриловна, за каждое слово мое по червонцу бы отваливали. Тогда ценили литераторов! Это вам не наше время, когда каждый дворник норовит скакнуть в писатели. Бо-ог ты мой, до чего все измельчало…
Речь его текла ровно, вяло, без интонаций. Капиталина неотрывно смотрела на его шевелящиеся узкие губы и соображала: "Деревянный… А, может, из гипсу? Не-ет, деревянный, как есть деревянный!"
В щель двери неожиданно вползло зеленое чудовище. Это была Змея. Она сделала Капиталине хвостом приветственный жест и ловко взметнулась на теннисный стол, где свернулась в кольца.
Шикин равнодушно посмотрел на Змею и спросил:
- Кто это?
- Змея, - ответила Змея.
- А-а, - кивнул он. - Кино снимают. Ясно. Так вот, Капиталина Гавриловна, я не требую наказания Бабаева. Я не жесток. Я требую справедливости. Пусть он вернет то, что по праву автора принадлежит только мне.
- Ты, чурка, выдь на чуток, - приказала Капиталина и даже сама вывела фантаста за дверь, под дождь. - Стой тут. Карауль. А у меня конфиденция с гадой. Если кто обижать будет - в окно стукни. Выйду - всех разбросаю.
Шикин бестрепетно закурил и, не смахивая капель дождя, падавших ему на нос, подумал:
"Уж не любовница ли Бабаева эта рослая бабец? И при чем тут змея? Как глупо… Как пошло… И вообще, все они дураки. Ничего, завтра тоже день. И послезавтра. Никуда они все от меня не денутся".
Литератор выплюнул сигарету и медленно пошлепал по лужам домой.
Неверно было бы думать, что Шикин не более чем графоман и склочник. Нет, это был действительно известный писатель. Славу его составили рассказы, повести и эссе из жизни пришельцев. Автор этих строк и сам в детские годы с замиранием сердца читал под партой сочинения Глеба Шикина, упивался ими, хохотал, игнорируя школьные правила, порою плакал и всегда преклонялся перед неистощимым воображением фантаста. Будучи крайне юным и неискушенным в вопросах литературы, автор не подозревал о том, что и такие звезды меркнут. Увы, именно это и произошло с Шикиным. О нет, он не разучился писать! Мастерство его росло и становилось более изощренным. Остроумный диалог, меткая метафора, хлесткий эпитет - этим арсеналом он владел изрядно. Но темы… Темы!.. Где их взять?! Ведь читающей публике давно приелись пришельцы, которых, по сути-то, и нету. Воссоздать социальную катастрофу? А зачем? Психологическое повествование? Банально.
Словом, Глеб Бонифациевич Шикин исписался. Если уж выдавать все тайны, то надо открыть, что он даже был рад, когда так неожиданно пропал лист из его новой рукописи. В завершенном виде Шикин не возлагал на нее особых надежд. А теперь можно было без конца воспевать совершенства утраченного текста и вживаться в амплуа страдальца, у которого похитили его любимое детище. Человек вообще слаб, несовершенен, а творческий человек - в особенности, потому как более раним и снедаем бесконечной тоской по идеалу. Кто знает, может быть, к концу этого повествования Шикин найдет новую стезю. Кто знает…
Тем временем в кабинете у Капы происходила важная конфиденция со Змеей. Кариатида сидела за столом, Змея покоилась на нем, доверительно склонив узкую голову к плечу своей protegée. Мизансцена сия весьма напоминала библейский эпизод "Соблазнение Евы". Вместо яблока начальственная кариатида сжимала в кулаке круглую печать.
- В Саду был ш-шикарный эль скандаль, - шуршала Змея; - Уж-жасный ш-шорох! Аполлон в беш-шенстве! Это понятно, не хочет, чтобы его топили. Нимфочки в обморок попадали. Боятся тебя. Капа.
- И правильно, - ударила печатью по столу кариатида. - Боятся - значит, уважают. Любви ихней мне не надобно.
- Ну-у, Капа, удиви-ила! А как же тот, чье имя начинается с буквы А, наш красавец? Неуж-жели рука поднимется и на него? О-о, мстительная Капа!
- Тяжко будет, но поднимется, - с мрачной страстью припечатала Капа.
- Уж-жель не пощ-щадишь? - воскликнула Змея, нервно шлепая хвостом по бумагам.
- Передай ему, - выдохнула Капа, - если осознал, пусть придет. Все прощу. Если нет - утоплю. Я сейчас в силе. И Аполлошку вашего с сеструхой его Артемидкой - к ногтю. Собак ихних мраморных - в щебенку. Много у меня планов. Аж башка гудит. Трещинами пошла…
Змея насторожилась:
- Всех-всех топить будешь?
- А то как же. Зло надо вырывать с корнем.
- Капа, голубуш-шка, - насмешливо прошипела Змея, - а мой-то как же? Его, что ли, тоже на дно?
Капа растерялась лишь на мгновение и затем запальчиво грянула:
- А твой-то чем лучше? Па-адумаешь, персона! Мне вообще говорили, что это плохая скульптура!
Змеи заюлила:
- Чисто по-женски, душ-ша моя, я тебя понимаю. Ты сейчас в аж-житации, амурная твоя затея потерпела фиаско, ты чрезмерно горячиш-шься. Но, если хочеш-шь знать мое мнение, где-то ты права.
Кариатида напряглась и повела сильно накрашенными очами.
- А тебе-то какая польза с моих идей? Ты гада. Вынюхивать приползла, а потом Самому донесешь? А он прискачет и меня шандарахнет!
- Какая уж-жасная у меня репутация! - закатила глазки Змея и подперлась кончиком хвоста. - За ч-что? Ведь я страдаю больше всех! Он топчет меня своей лошадью тысячелетие! Миллион лет! Я изнемогаю, душ-шенька! У меня давно разорвалось сердце. И весь мой ш-шарм, весь мой блеск - это всего лиш-шь бравада! Доброе, улыбчивое лицо - это маска! О-о, как я страдаю!..
- А ты уползи и затаись, - сочувственно посоветовала кариатида. - Можешь в сейфе у меня жить. Потом вольер тебе оборудуем. Ты нам будешь петь по вечерам, истории рассказывать. В школы тебя повезем, на лекции. Красивая, молодая - жить и жить. А она ноет!
- Но долг?! - взвилась Змея. - Кого же Он будет топтать?! Я же символ! И кому Он без меня нужен будет? Я же олицетворяю собой все задавленное, прогрессивное, бунтарское, а Он - мой мрачный деспот, мой вечный противник, мой мучитель и властелин!
- Э-эк! - только и крякнула кариатида, покоренная словесными выкрутасами гады.
- Да, я такая, - скромно потупилась Змея. - Всем бунтарским, что есть во мне, я тебя поддерж-живаю, душ-шечка. Топить так топить! Но вопрос - с кого начать. Садово-парковые, ангел мой, это ведь приш-шлый элемент, эмигранты. Не в них главное зло. Не-ет, ты мне утопи самого главного, от которого вся эта напасть: все эти иноземцы, выскочки, нахалы!
Капиталине очень понравилась мысль начать акцию с потопления Самого, но было боязно.
- Как бы чего не случилось, если Самого кончить? - опасливо сказала она.
- Ничего не бойся, - заверила Змея. - Будет прекрасно. Вообрази: камень, на нем я. Около камня - лошадь. К лошади я зла не питаю. Это ж-животное подневольное, глупое, таких я ж-жалею. Какой прекрасный символ буду являть собой я на камне! Тогда никто не скаж-жет, что все прогрессивное попирают. Сразу будет видно - нас не затопчеш-шь! Это гуманно, Капа, патриотично, эстетично, наконец!
- Твой проект я обдумаю, - строго сказала Капиталина. - А теперь ползи отсюдова. Тезисы кропать буду.
Был самый неприятный час осенней ночи, самый глухой, дождливый, зябкий. Редкие фонари слепо мигали на улицах, ветер по-хулигански буянил, срывая последние листья с деревьев, и черная вода в каналах дрожала от хлестких его ударов.
В Саду царило смятение. Статуи, покинув свои пьедесталы, толпились вокруг Аполлона. Даже польский гетман скатился на землю и устроился у ног олимпийца.
Солнечный бог пребывал в растерянности: как мог он спасти своих подданных от грозившей погибели? Мраморный он был… Вот если бы настоящий!
Среди всеобщего хаоса, заунывных жалоб и причитаний вдруг раздался пьяный голос старого фавна, циника и дебошира:
- А что, братва, не рвануть ли нам куда подальше, в теплые края, в Грецию?
Все приумолкли, обдумывая предложение, а потом загалдели с пробудившейся надеждой:
- Греция!..
- Где она, эта Греция?..
- Поди, далеко… Не найдем. Того и гляди расколемся по дороге…
- Там тепло, говорят… А дождя вообще никогда не бывает…
- Что здесь пропадать нашей красоте! Не сегодня завтра Эльдар Федоренко придет в ящики нас заколачивать… Из ящиков не убежишь!..
Чело Аполлона омрачилось раздумьем. Затем он принял решение:
- В Грецию так в Грецию!
- А куда идти, Феб? В какую сторону, - жалобно всхлипнула Артемида, и заскулили ее мраморные псы.
- Я слышал, надо туда, - мужественно молвил бог и протянул увечную свою ладонь в сторону центральной аллеи, в конце которой виднелась узорная решетка. - Вперед! Не дадимся Эльдару Федоренко!