Академик не воспользовался советом и вошел как есть. Никого в кабинете не было, но показалось, будто белая тень промелькнула за окном. Стогис внимательно огляделся и понял, что демоны действительно крепко поработали. От письменного стола остались щепки и кусочки зеленого сукна. Все деловые бумаги порваны и разбросаны по полу, как снег. Сейфу тоже досталось изрядно. Не в силах открыть его дверцу, неизвестный всю свою силу вложил в удары по железным стенкам. Устрашающие вмятины указывали на то, что сделала их поистине нечеловеческая рука.
Академик, посвистывая, начал рассматривать сейф, и вскоре внимание его приковала тарабарская, на взгляд современного человека, надпись странными изломанными буквами. Писано было по-древнегречески, поэтому вполне понятно, что, кроме Стогиса, вряд ли кто мог прочитать послание Гермеса. Автор знает дословный перевод, но не рискует приводить его здесь, ибо гневливые олимпийцы не стеснялись в выражениях (см. Гомера). Смысл фразы был таков: "Если ты, мерзавка, не угомонишься - убьем".
Что мог сделать Стогис? Вызвать милицию, пригласить следователя? Все это казалось бессмысленным. Однако он твердо решил встретиться с хулиганом, знающим древнегреческий, и, взяв в руки кусок кирпича, валявшийся на полу, нацарапал "а дверце сейфа ответное послание. Тоже по-древнегречески.
Действие временно переносится в Париж, и перо автора, твердое доселе, трепещет. О Париж!.. Город Бальзака, Стендаля, Мериме, Дюма Мольера, наконец! Как часто автор мысленно посещал этот волшебный город, бродил по знаменитым улицам, рылся в букинистических лавочках, острил с молодыми художниками в кафе Монмартра, кружил по площади Этуаль, упивался музыкой Бизе, сидя в ложе "Гранд-опера"…
Автор не имел возможности последовать за своими героями в эту страну грез, но в его распоряжении многочисленные вырезки из парижских газет, рассказы переводчика, с которым он имеет честь быть знакомым, а также, да простит читатель за нескромность, богатое воображение.
Итак, занавес поднимается. Мы видим шансонье, поющего под гармонику какую-то песенку, кажется "Charmant Mari". Это происходит у фешенебельного отеля "Баттерфляй". В одном из его номеров, обитом розовым штофом, затаился Владимир Бабаев. При закрытых шторах и запертой двери он беседует с переводчиком. Собственно, беседой это вряд ли можно назвать - переполненный впечатлениями Бабаев слушает выдержки из газет, посвященные его приезду…
"…Вчера в аэропорту Орли состоялась церемония встречи с известным изобретателем Вово Бабаевым (Union Soviétique), а также прогрессивной деятельницей искусства мадемуазель Капитоль Камерон. Встречали гостей: Клод Пьюи, граф Деризе-Жермон, Джеймс Артур Чеффилд (Великобритания) и Хосе-Рамон Кардона (Португалия). Клод Пьюи выразил надежду, что пребывание гостей во Франции приведет к еще большему взаимопониманию между нашими странами. В ответной речи мадемуазель Камерон была лаконична и остроумна. "Да! - воскликнула она. - Если все друг друга поймут, то никто не будет ни за кем гоняться!" Эту фразу мадемуазель Камерон мы дерзаем истолковать следующим образом: взаимопонимание между народами приведет к концу бессмысленной гонки вооружения и к экономической гармонии".
Тут следует объяснить, почему Вово Бабаев упорно сидел в запертом номере отеля, почему не манили его улицы, музеи, театры и даже магазины Парижа. Вово боялся. Его не могли обмануть ласковые, приветливые улыбки иностранцев. Он чувствовал за ними змеиное коварство, подвох, желание унизить. Но самое главное опасение, которое начало терзать его еще в самолете, было такое: похитят, увезут, обработают психотропными препаратами, заставят фонтанировать идеи, непосильно работать, а потом вышвырнут на улицу.
Страхами своими он постоянно делился с переводчиком и надоел ему до крайности. Кроме того, переводчику приходилось возить "Голобабая", которого ради заграничного турне пересадили в новенькую заграничную коляску из цветной соломки. "Голобабаю" очень, видимо, не понравилось это переселение, потому что он часто ныл, хныкал, стучал каким-то железом и иногда плевался водой. Бабаев готовился продемонстрировать мощь своего детища иностранцам.
Мадемуазель Камерон тоже не радовала переводчика своим поведением. Все труднее становилось трансформировать ее речи во что-нибудь осмысленное, пристойное. Ну как было перевести, например:
"Французишек мы в крошево крошили!" (Лексикон незабвенного Зенина-Ендрово давал о себе знать.)
Или, к примеру, такой вот перл:
"А где у вас тут самый лучший магазин? Хочу пальто с хвостами из пятнистого меху!"
Наш переводчик выкручивался, как мог: улыбался, сам давал интервью репортерам, острил, каламбурил и часто читал стихи, а также басни Лафонтена.
…Но все же, все же пьянящее очарование города проникало сквозь стены отеля! Вово томился, трусливо выглядывая в окно, нетерпеливо сучил ногами и задавал переводчику туманные вопросы:
- А "фин-шампань" тут в магазинах продают? Очень уж хвалят ее. Я вообще-то непьющий…
Бедняга Вово! "Фин-шампань" был его детской мечтой. Он узнал об этом напитке из отрывного календаря и с тех пор не мог успокоиться.
Что ж, всякая мечта рано или поздно осуществляется, если, конечно, мечтать по-настоящему, страстно. Дождался Вово "фин-шампани"! Дождался и перепелов, и бекасов, и даже фазанов откушал!
Богатый коллекционер русских икон Джеймс Артур Чеффилд дал обед в честь нового Кулибина и его спутницы. Вово был в смокинге и новых крепких лаковых ботинках. Капиталина же… О, это было что-то особенное! Не женщина - фея! - Облако ил невероятно легких тканей, мехов и перьев! Правда, в торжествующей симфонии диссонансом звучал деловой портфель из дерматина. Но и это можно понять - ведь надо же было в чем-то носить деловые бумаги, циркуляры, справки, тезисы, наконец!
"Фин-шампань" творил чудеса. После первого глотка щеки Вово порозовели, после второго он, всегда сутулый, как мышь, вдруг распрямился и стал похож на тореадора, после третьего последовали четвертый и пятый, а после пятого человека стало не узнать. Вово сделался игрив, задирист и, как вспоминал Джеймс Артур Чеффилд, бесшабашен, боек на язык.
- Скажи им, браток… - велел он переводчику.
Тот в ужасе замер.
- …Вот стою я перед вами, лорды и мусью… Вы вот графы, бароны там всякие, а я - простой мужик. Знаете вы мне цену-у? Не знаете вы мне цены… Чу-ую я ваши происки! Задобрить хотите, а потом "Голобабая" спереть! Не пройдет у вас этот номерок, потому как хитер Бабаев, и на кривой его не объедешь!..
Переводчик улыбнулся бледной корректной улыбкой и сказал следующее:
- Месье Вово благодарит за гостеприимство и приглашает присутствующих посетить его родной город, где он примет их с истинно русским радушием.
А почему молчит Капа, то бишь мадемуазель Камерон? Мадемуазель опьянена своим триумфом. Она пользуется успехом у мужчин! За ней ухаживает Хосе-Рамон Кардона, потомок инквизиторов, сумрачный красавец. Правда, он не совсем в ее вкусе - Капиталина любит веселость в мужчинах, но она широкая натура и способна оценить всякую красоту! В конце вечера она громогласно и пылко объявила:
- А этот-то, с усами, почему, думаете, печальный такой? Ха! Мортирован наповал моей красотой! Виктория! Знай наших!
Переводчик, изрядно поднаторевший в искусстве обработки подобных речей, объяснил эту фразу как выражение ликования мадемуазель Камерон по поводу взаимопонимания в вопросах искусства.
Так, в интересных встречах, содержательных беседах, в остроумных дискуссиях, пролетели золотые парижские денечки, и Вово уже казалось, что "фин-шампань" он пил с детства и всю жизнь ходил в смокинге. Иногда он вдруг представлял себе, как дома идет снег, и смеялся, глядя в окно на голубые французские небеса. Промелькнули поездки в Гасконь, Прованс, Бретань, и настал, наконец, день, когда должно было решиться многое.
Демонстрация изобретения происходила в одном из музеев Парижа. В зал, где некогда сиживал король и его приближенные, вкатили мерзко чавкающего "Голобабая". Множество корреспондентов щелкали фотоаппаратами, толпились искусствоведы и богатые обыватели, купившие за огромные деньги билет на демонстрацию "русского чуда".
Вово держался скромно, но царственно. На сей раз он был в белом шелковом костюме, изящно стянутом в талии золотым пояском, и лайковых перчатках. Переводчик советовал надеть что-нибудь посолиднев, но Вово был непреклонен.
Слово о гениальном изобретателе сказал граф Деризе-Жермон:
- Дамы и господа! Может быть, вы думаете, что вам хотят представить обыкновенный голографический фокус? Нет, наш русский друг мыслит шире. Он поставил своей благородной целью возрождать из руин произведения искусства! По обломку амфоры он может с блеском воссоздать всю амфору. Мы с трепетом ждем самого ответственного опыта. Мсье Бабаев сейчас дерзнет раскрыть тайну Венеры Милосской. Мы, наконец, увидим ее руки!
По залу пронесся благоговейный шум.
Вынесли фотографию Венеры Милосской в натуральную величину, поставили рядом с "Голобабаем". Вово отрепетированным жестом сорвал перчатки, бросил их на пол и принялся за свое черное дело. "Голобабай" заверещал пронзительно и жалобно, словно его душили. Но Вово был неумолим. Он манипулировал раструбом с невозмутимостью палача.
И вот в центре зала сначала туманно, затем все более явно сконденсировалась белоснежная фигура богини любви и красоты. Женщины закричали. Фигура, обозначившаяся вначале такой, как мы ее знаем, вдруг конвульсивно задергалась, и руки начали медленно расти из плеч! Они с усилием двигались, искали положение и, наконец, замерли, вольно раскинувшись в стороны. Сверху на них упало мраморное коромысло с ведрами, тоже мраморными. Фигура подвигала плечами, устраивая коромысло удобнее, и вскоре успокоилась, затихла.
Из милосердия к читателю опустим занавес на этой сцене. Пусть там, за ним, остается Париж, королевский зал, ужас и смятение зрителей, грубый хохот корреспондентов, переводчик, мечущийся в тщетных попытках все загладить, и зычные торжествующие выкрики мадемуазель Камерон:
- Ишь, забегали! А чем вам не понравилась эта статуэтка?! Гараграфии не знают, дураки! А еще иностранцы! У-лю-лю-ю-ю-у!..
Мяченков не знал, что понаписали парижские газеты о скандальной истории с Венерой Милосской: известия о случившемся долетели до него в сильно измененном виде. Сраженный новым триумфом проклятой Капиталины, он был полностью деморализован. Поэтому, увидев из окна кабинета, как подъезжает машина и оттуда выплывает разодетая в пух и прах кариатида, а за ней отъевшийся, гладкий Вово, Павел Васильевич решил симулировать удар: он упал в кресло, свесил руку, вторую прижал к сердцу и зверски искривил лицо. В таком виде его и застали.
- Убрать тело! - скомандовала Капиталина.
А Вово сыто заметил:
- Помрет старик. Это уже полный маразм.
Павла Васильевича отправили в больницу.
Капиталина выстроила сотрудников по росту в вестибюле и учинила строгий допрос, кто чем занимался в ее отсутствие и как там продвигается дело с Проектом решения. Пришибленные сотрудники смотрели на нее как на избавителя. Очевидно было, что такая здоровая особа распугает любую нечистую силу.
Когда Капиталина узнала о всех бесчинствах, творимых в "УПОСОЦПАИ", она решила отослать Проект решения на подпись Бородулину немедля. Так и было сделано.
Поздно ночью Вово с Капиталиной сидели в вестибюле и беседовали. Ведь по-прежнему у Капиталины не было квартиры, она чуждалась всего меркантильного. А Вово не мог пойти в дворницкую после всех парижских триумфов - это казалось ридикюльным! Друзья вспоминали пережитое, делились, как принято выражаться, творческими планами, а больше всего хвалились приобретенными в Париже туалетами. Капа не снимала с головы шапочку из перьев цапли, Вово же сидел в синем фраке с оранжевой искрой.
Вскоре явился неугомонный Шикин с очередной жалобой, написанной, как он выразился, в стиле "ампир". Что это означало, мог объяснить только сам фантаст, но не захотел.
- А я по вашу душу, Владимир Андреевич, - ласково сказал он Бабаеву. - Рукопись-то все равно придется вернуть.
Вово был настроен благодушно, поэтому бросил писателю:
- Дай срок - я тебе десять рукописей верну. - И пригласил: - Садись, Толстой, садись, граф, к моему столу! "Фин-шампань" из самого Парижу! Угощаю!
Шикин не обиделся на то, что его назвали Толстым, хотя мог бы. Он по-свойски устроился за маленьким столиком в гардеробной и разделил трапезу с ненавистным врагом-похитителем.
- Хорошо, что вы здесь, мужики! - вдруг всхлипнула Капа, обмахиваясь перламутровым веером. - При вас они меня не тронут…
- Пусть попробуют! - залихватски воскликнул Вово. - Мы им всыплем по первое число! А кого бить-то надо, этуаль ты наша бесценная?……
- Ах, Вовка, Вовка… - застонала Капа. - Плохо мне… Тя-яжко…
- А выходи-ка ты, Капушка, за меня замуж, - вкрадчиво предложил Бабаев. - Авось полегчает.
Тут встрял Шикин:
- Владимир Андреевич, а вы ее там, в Париже, не продали часом?
- Ко-го?! - изумился Бабаев. - Капку? Да кому она там нужна, в Париже этом? Там такие красоточки - закачаешься!
Изобретатель в восторге поцеловал кончики пальцев.
- Нет, вы не уловили мою мысль, - менторски продолжил Шикин. - Я говорю про рукопись. Судьба Капиталины Гавриловны волнует меня в меньшей степени.
- Вре-ешь! - возмутилась Капиталина, треснув писателя веером по голове. - А чего ж ты таскаешься сюда каждый день? Не влюблен разве?
- Любовь… - задумчиво промямлил Шикин, прихлебывая "фин-шампань". - Это интересно… Но кто сейчас умеет писать о любви… Да и зачем?.. Скажу по правде, меня влечет один сюжетец. Если работа пойдет, это будет дивный сюрчик, нечто умопомрачительное, ядовитое, как пресловутое дерево анчар.
Капа с Вово не поняли ничего, но со вниманием уставились на писателя. Шикин, увидев это, разошелся и решил дать плебеям вдохнуть аромат зловещего цветка своей прославленной фантазии.
Он заговорил, нет, запел о пришельцах, столь хорошо знакомых ему и, признаться, опостылевших, как соседи по дому, как собственное творчество и как многочисленные братья фантасты. По давней привычке он описал пришельцев гуманными, но способными во имя этой гуманности на страшные вещи! Пришельцы… Они всюду… Они вселяются в наши тела… Они подсматривают за нами из тьмы зрачками кошачьих глаз… Они задевают нас крыльями летучей мыши… Они сгрызают наши души изнутри…
- И вообще, мы - это не мы, - гробовым голосом резюмировал Шикин. - Мы - это они. А они - это мы. И вот, простые вы мои, когда человека осеняет некая невидимая сила, он встает! - Писатель встал в полный рост. - Он идет! - Писатель сделал шаг по направлению к Вово. - Он кладет ему тяжкую длань на плечо! - Шикин опустил руку на плечо изобретателя. - Он говорит, как бы вдохновленный свыше: "Где моя рукопись, Бабаев?! Отдай ее мне, или я уничтожу тебя!" Капиталина исторгла вопль ужаса. Не таков был Вово - он мелодично захрапел, привалившись к вешалке. Его детское, розовое, прозрачное, как мармелад, личико, безмятежно улыбалось.
"Какие дураки…" - со скукой подумал Шикин. Меж тем сверху, из кабинета Капы, донесся шум. Что-то с грохотом обрушилось, посыпался звонкий град из осколков. Капа вцепилась в руку Шикину и, еле ворочая языком от страха, взмолилась:
- Звони в милицию! По мою душу пришли!
- Не надо так верить в эти вещи. Я же пошутил. Пришельцев вообще нет и никогда не было.
Шикин был искренен. Он действительно не верил в пришельцев, хотя зарабатывал свой хлеб именно благодаря им.
Наверху внезапно стихло. Капа измученно вздохнула, отпрянула от Шикина и слабо затрепыхала веером.
В парадную дверь резко постучали:
- Не открывайте, - твердо сказал Шикин. - Это могут быть воры.
Но Капиталина, невменяемая от страха, двинулась навстречу своей судьбе. Как сомнамбула, она подошла к двери и не своим, а каким-то тонким, жалобным голосом спросила:
- Кто там?..
- Почта, - ответили ей. - Циркуляр от Бородулина.
Кариатида открыла дверь. В вестибюль вошел, стуча мраморными сапогами, Гермес. Не глядя на храпевшего Вово, на Шикина, прихлебывающего "фин-шампань", он строго сказал Капе:
- Ну, голубушка, пойдем. Доигралась.
В ту декабрьскую ночь мела метель. Гермес под руку с кариатидой медленно шел вперед. Она совершенно покорилась воле бога и не задавалась вопросом, куда ее влекут.
В молчании они миновали канал. Сад с заколоченными в ящики-гробы статуями, бескрайнее поле и свернули по переулку к реке. Здесь Капиталина начала дрожать: страшная мысль, что бог собирается утопить ее в полынье, молотом ударила по каменному сердцу. Но Гермес пошел вдоль реки, мимо пусто глядящих дворцов и одинаковых фонарей.
Алмазная красавица метель вольно неслась над городом. Сверху он казался огромным, безлюдным и страшным, будто не жил тут никто и никогда… никто и никогда… никто и никогда…
…Было время - решили на болотах город строить. Понаехали щебечущие иноземцы, подивились на дикий, унылый простор, но за дело взялись с охотой. Странный вышел город: плоский, как ладонь, с разбегающимися улицами-линиями, с воткнутой в небо золотой иглой. Созданный вопреки природе, благодаря долгому мучительному усилию воли и фантазии, город, как и положено первому красавцу, никого из людей и никогда к себе не приближал.
Какое высокомерное величие встречает вас по утрам, когда сырость и сизый мрак висят над дворцами, мостами и выпуклой, черной водой каналов. Идешь, содрогаясь от холода, и мысли неопределенно-унылы, а сердце ноет. К чему, думаешь, вся эта красота, если она так равнодушна к тебе и вот уже два с лишним столетия кичится тем, что расцвела на гиблой северной почве.
Много ликов у города, и самый ужасный - ночной, с храпом выпускающий из легких ядовитый гнилой воздух. Тогда мерещится, что где-то внутри этого каменного миража открываются щели в болотный ад, и ползут оттуда, поднимаясь к звездам, спутанные нити туманов.
"Оборотень", - шептались о городе со дня основания; винили иноземцев в том, что порчу навели; свидетельствовали, будто бы знаменитый Растрелли знался со злыми духами и по ночам творил заклинания над фундаментами своих дворцов, дабы обессмертить последние.
Но догадки темных и ленивых умов, равно как и умов великих, не в состоянии объяснить тайну властного влияния города на сменяющие друг друга поколения его жителей - от обывателей до гениев. Нигде, как тут, не обострены в человеке до степени болезненной чувство раздавленности и противоположное ему сознание огромной своей ценности. Тут нищий - символ нищеты, а повелитель сродни богам. Тут наяву рождаются странные видения: зловещие старухи умирают нехорошей смертью; блеклые красавицы норовят обернуться химерами; молодые честолюбцы, чистя волосяной щеткой единственную пару брюк, со сладострастным упорством грезят о власти над миром; и даже, случается, мертвый император скачет на лошади по смятенным улицам.
Непонятный город… Не разгадать его тайну. И день за днем чертит магический круг тень от золотой иглы, оставляя прошлому бесстрастие и покой, настоящему - мечты, будущему - неясность…
Гермес вместе с кариатидой прошел вдоль черных окон дворца, с усилием перепорхнул через ворота и приземлился у маленькой двери в стене. Затем они стали спускаться по лестнице вниз, в гулкий холодный подвал.
"Пытать будут", - поняла Капиталина и решила поголосить, но голос пропал.