- Увидимся после, - повторяет уже удаляющийся голос Гаспара.
А я, словно для того чтобы задобрить Покровителя Воинства, вероятно рассерженного столь вызывающим оптимизмом этого "Увидимся после", соединяю мизинец и указательный палец в жесте цыганского заклинания.
- Черт побери! Поторапливайтесь! - кричит лейтенант, помогая выгружать содержимое грузовика к левой обочине шоссе.
Неожиданное появление Гаспара придало еще большее значение переживаемым мною минутам. И я подумал, что если Фабрицио дель Донго сражался при Ватерлоо, не зная, действительно ли он участвует в этом сражении, то я-то, черт возьми, отлично сознаю, где нахожусь…
- Вперед! - кричит лейтенант. - И осторожно - в зарослях могут быть "пятнистые" … - И он трогается с места, чтобы указать направление…
Теперь разрозненные взрывы сопровождает беспрерывная трескотня пулеметов. И вновь стреляют минометы, множество минометов.
- Это прямо какая-то минометная война, - говорю я.
- А как же иначе? - откликается кто-то. - Ничего другого и не придумаешь на такой дерьмовой местности.
- Вперед! - вновь и вновь призывает нас лейтенант, будто мы заняты чем-нибудь другим.
И тем не менее его шаг, под который мы подстраиваемся, осторожен: лейтенант идет, постоянно оглядываясь на нас.
Меня-то не надо подгонять. Я и так иду. С момента, когда грузовик остановился, я нахожусь в том особом состоянии, которое возвращает меня к дням войны в Испании: разум подчиняется инстинктам, а способность видеть, слышать, воспринимать, чувствовать нацелена на все окружающее, удивительным образом воскрешая рефлексы самосохранения. Я начинаю слышать кожей, я вижу затылком, мышцы мои напрягаются прежде, чем коснется земли падающий снаряд. К тому же некоторые снаряды, похоже, летят в нашу сторону. Вот от этого-то грохота мы особенно содрогаемся…
- Чертовщина! Мне показалось, что этот предназначался прямо нам! - говорит один боец.
- Просто мы подходим ближе, - объясняет другой.
И вновь мы в полосе зарослей, и вновь колючки впиваются нам в лицо. Тем, кто нагружен базуками, больше других докучает эта проклятая растительность, которая опутывает нас, мешает двигаться, а тут еще ноги вязнут в трясине. Наконец мы различаем вдали прогалину более обширную, чем те, что мы уже проезжали, но - опять! - окруженную густой порослью кустов ежевики, и марабу, и неизбежными мастиковыми деревьями.
- Не выходить на открытую местность! - кричит лейтенант.
И в ту же секунду впереди нас взрывается кустарник. Массив деревьев стреляет всей своей чащей, и чудовищный фейерверк минометов и пулеметов все сотрясает взрывами и треском. В ушах звенит от уже пролетевших пуль, и я напрягаюсь при мысли, сколько их еще полетит. Я слышу страшный треск, словно просмоленный холст разрезают огромным ножом, и взрыв и ощущаю, что моя левая нога теряет всякую чувствительность, слабеет, лишает меня поддержки, и я падаю так, что ударяюсь виском о приклад собственной винтовки. Все происходит так быстро, что… Но я не могу подняться! Это тина… Болото… Моя правая нога, не подчиняясь мне, делает нелепые движения в воздухе.
Это ничего… Ничего. Но черт побери, меня пронзает боль - какая страшная боль! Моя рука, потянувшаяся туда, где болит, возвращается вся в крови. Кровь на груди, на лице, на губах. Боль становится нестерпимой, и я понимаю, что мина взорвалась сбоку от меня и что осколки угодили мне в ногу, а возможно, и выше, потому что я весь в крови, до чего ни дотронусь - везде кровь, а серьезные ранения, такие, как ранения в грудь, иногда не болят с первой минуты.
- Меня ранило! - говорю я вслух. Теперь боль захватывает меня настолько, что я не знаю, где она начинается. Я весь - одна сплошная боль, я дышу со стоном: - Меня ранило! Меня ранило!
Мне кажется, что, если я сумею повернуться на правый бок, будет легче. Но почва становится мягкой, проваливается, проваливается, проваливается, и я перестаю видеть и слышать и падаю, падаю, падаю, кружась, куда-то вниз все быстрее, все быстрее, во тьму, глубокую-глубокую, такую глубокую, что…
* * *
…Я прихожу в себя и чувствую, что меня несут к грузовой машине, где кладут на пол среди других раненых. Боль возвращается, сильными толчками отдаваясь в груди. Да еще эта искалеченная нога, неподвижная, беспомощная, которая, кажется, для того и прикреплена к моему телу, чтобы причинять адскую боль! Тряхнуло меня так - только теперь до меня это смутно доходит, - что я все еще как одуревший. Я определяю, что грузовик едет, по звуку стрельбы и по ямам на дороге. По огромному числу ям.
- Снаряды разворотили дорогу, - произносит кто-то на уровне моего уха.
Наверное, я потерял много крови, потому что мои штаны покрыты засохшей коркой. Ногой я даже не пытаюсь двинуть… Ранена та же, что в Испании. Второй раз и все та же нога. Должно быть, дело плохо. Очень плохо! Может быть… Нет-нет, я не хочу и думать об этом. Нет, не может быть… И это первое, о чем я спрашиваю врача, который осматривает меня.
- Нет, старина! - говорит он. - Забудьте об этом!
Мне делают укол в руку. Боль отпускает. Мне должны разрезать ножницами брюки. Хорошо, если резать будут только брюки. Меня несут. Большое солнце, круглое и близкое, загорается надо мной. И когда я перестаю его видеть, то словно засыпаю, а просыпаюсь уже на койке. Длинная игла, приклеенная липким пластырем, пропускает что-то, каплю за каплей, в вену моей левой руки. Я не чувствую раненой ноги.
- Гаспар, - зову я, - Гаспар, - будучи не в силах сказать что-нибудь еще. Свободной рукой я показываю на ногу, которая не видна, которую я совсем не чувствую.
- Нет, старик, нет. Не придумывай, - говорит Гаспар улыбаясь. - Несколько небольших переломов… Из тебя вынули осколки и хорошо подлечили. Операцию будут делать в военном госпитале. Сделают все как положено… И ты будешь маршировать, как раньше. А сейчас тебе дадут снотворное, чтобы ты поспал…
Светает. Опять порхают медицинские сестры. Пока я спал, они сняли капельницу и теперь измеряют мне температуру… День застает меня в странном состоянии полусна-полуяви.
- А как же война? Война? - то и дело спрашиваю я сестер.
И они мне отвечают:
- Похоже, мы ее уже выиграли…
Под вечер приходит Гаспар, захватив с собой маленький радиоприемник.
- Ну, вот что, - говорит он. - Сейчас тебя на санитарной машине отвезут в госпиталь, но сначала послушай четвертую военную сводку, которую начали передавать в половине шестого.
В эфире раздается шипение и треск, как со сковородки, и возникает отчетливый голос, громкость которого, поворачивая ручку приемника, усиливает Гаспар:
- "Силы Повстанческой армии и народной революционной милиции взяли штурмом последние позиции, занимаемые вторгшимися на кубинскую территорию наемными войсками… Плая-Хирон - последний оплот наемников - пал в 5 часов 30 минут вечера… Революция победила ценою многих дорогих жизней революционных бойцов, встретивших агрессоров лицом к лицу и непрерывно и неустанно атаковавших их, уничтожив, таким образом, менее чем за семьдесят два часа войска, готовившиеся много месяцев империалистическим правительством Соединенных Штатов… Враг потерпел сокрушительное поражение".
Но уже входят санитары с носилками.
- Мы победили! - восклицает Гаспар. - Как это здорово!
- Это вознаграждение за те, другие сражения, которые мы проиграли там… - говорю я.
- В революционной войне, в какой бы части света она ни шла, главное - всегда побеждать, - произносит Гаспар. - Теперь наша очередь.
- Теперь наша очередь, - повторяю я, и собственный голос кажется мне эхом.
Меня уже несут по коридору к выходу. На улице ликуют школьники, крестьяне, милисьянос. Похоже, прибывают первые пленные…
- Все они будут строить из себя ангелочков, - усмехается Гаспар. - "Мы не знали… Нас заманили сюда обманом… Нам говорили… Мы думали, что…" Но если бы победили они… Ой, мамочки!.. Тебя и меня… - Он проводит ладонью по горлу. - Ты знаешь, эти люди не прощают…
Опять надо мной большое солнце, круглое и близкое, с маленькими концентрическими прямоугольниками. Но теперь большое круглое солнце медленно движется к моим ногам, как пятно от луча юпитера по сцене, только на сей раз это не простое представление, а большая премьера. Здесь развернется главное действо. Меня окружают люди в белом и некие, напоминающие жриц, возносящих жертвы усопшим, существа, которые с легким металлическим звоном раскладывают сверкающую утварь - маленькие инструменты с лезвиями, шипами и зубцами, на которые я предпочитаю не смотреть.
- Как вы себя чувствуете? - спрашивает меня кто-то, кто находится сзади и кого я не вижу.
- Хорошо. Очень хорошо.
- Кислород!
Мне закрывают маской рот и нос. Приятное ощущение - дышать полной грудью, втягивать в себя чистый ветерок. Открывается дверь. Появляются великие жрецы, в шапках, надвинутых на лбы, с лицами, закрытыми до глаз, как у мусульманских женщин. Я пытаюсь острить, но на это уже нет времени. Ко мне подходит с поднятой вверх иглой анестезиолог.
- Не успеешь сосчитать до трех… - говорит он.
Я дохожу до двух и переношусь из этого мира в мир моего детства. Все в доме моей тетки кажется внушительным, огромным. И моя тетка - со своим двойным подбородком, с большими белыми руками, с ожерельями в несколько рядов - тоже кажется великаншей. Мы выезжаем в большом черном автомобиле: она - на заднем сиденье восседает, как королева, я - впереди, рядом с мощным шофером, одетым в униформу. Но, выехав из громадных решетчатых ворот ограды, мы вынуждены задержаться перед черной клеткой на колесах, которую тянет мул и сопровождает полицейский. Клетка полна арестованных детей. Одни плачут, другие сквернословят, третьи показывают мне язык через прутья решетки. "В этой клетке - глупые и непослушные дети", - говорит тетка. "Скажите лучше, сеньора графиня, что они уличные мальчишки, бродяги, с вашего позволения, - говорит шофер. - И хорошо делают, что их забирают. А то проводят жизнь, бегая по улицам, питаясь манго и купаясь в прибрежных канавах. (Превосходной мне казалась именно такая жизнь, а не моя, жизнь ребенка, обязанного просыпаться по часам, все делать с осмотрительностью и целовать толстых и потных сеньор и страшных стариков, у которых щеки пахнут табаком и могилой, потому что все они - "уважаемые особы"…) Они никого не уважают, - продолжает шофер, показывая на заключенных в клетку. - Да и как они могут хоть кого-нибудь уважать, если у них ни веры, ни воспитания. Ведь рождены они в этих лачугах, где негритянки плодятся, как крольчихи…"
Мы возвращаемся с прогулки по бульвару Эль Прадо и набережной Эль Малекон. Mademoiselle заставляет меня поесть и укладывает спать. Но едва она укрывает меня и выходит, я встаю, достаю пожарную машинку и запускаю ее по комнате. Возвращается рассерженная mademoiselle. В третий раз она поднимается уже с моей теткой, благоухающей и одетой во что-то воздушное. Тетка грозит мне своим большим веером: "Если ты не уснешь, я позову полицию, чтобы тебя тоже увезли в клетке". И она выходит, погасив свет.
Клетка? Нет! Все что угодно, только не клетка. Она ужасная, страшная, эта клетка. Есть только один способ помешать этому - убить тетку. В большом сундуке с игрушками у меня есть два пистолета, желтый и голубой, заряженные пробками. Я перерезаю шнурки, которые держат пробки, и, в каждой руке сжимая по пистолету, спускаюсь по лестницам… В столовой вокруг стола сидят разные люди, создающие вилками и ножами стук, неприличный для благовоспитанной публики. Я вхожу. Подхожу к тетке, которая в эту минуту кажется мне еще более громадной, чем всегда. Я поднимаю пистолеты. Стреляю. Обе пробки попадают ей прямо в середину декольте. Слышатся голоса, стук ножей и вилок возобновляется. "Убийца! Бродяга!" - кричит тетка. И поднимает правую руку, чтобы дать мне пощечину… И я получаю пощечину по правой щеке, но это легкая пощечина, не вызывающая боли. И тут, хотя моя тетка не подняла руки, следует еще одна легкая пощечина по второй щеке. Стук вилок и ножей не умолкает…
- Просыпайтесь, товарищ. Уже все.
Медсестра. И еще одна. Анестезиолог. Хирурги исчезли.
- Ну-ну, откройте глаза. Вот… Уже все. Все прошло превосходно.
Я опять закрываю глаза, потому что все еще наслаждаюсь блаженным состоянием.
- Ну же, товарищ, - говорит медсестра. - Или вы собираетесь остаться спать здесь?
Меня переносят на каталку. Сбоку идет другая медсестра с капельницей, поднятой высоко вверх. Вот и лифт. Меня поднимают. Теперь длинный коридор, по которому меня несут, словно мумию, ногами вперед. Дверь моей палаты распахивается, и я вижу троих: двух женщин и одного мужчину. Мне хорошо знакомы эти трое. Восхитительная, мягкая, глубокая кровать. Я засыпаю, желая вернуться туда, где меня уже нет, в мир моего детства с его прекраснейшими красками… Все трое тут. Я их знаю… Мне хочется спать… Мужчина - это Гаспар: "Доктор говорит, что ты - молодцом. Скоро тебя отправят домой. И как договорились: 26 июля мы пойдем с тобой на площадь Революции…" К кровати приближается Мирта. А та, что рядом с ней, - Вера. "Я привезла тебе одну русскую из Баракоа". Я ничего не понимаю… У меня снова закрываются глаза… И я опять засыпаю… Но теперь мне кажется, что я вернулся откуда-то издалека. Я все слышу, вижу, понимаю, но не в состоянии произнести ни слова…
- Не шевелите губами, все равно ничего не слышно, - говорит медсестра, вставляя мне в рот термометр. - Это последствия анестезии, которую вам дали: еще какое-то время вы не сможете говорить.
…Я рассматриваю Веру. Она совсем не следит за собой. Волосы у нее с сединой, и одета она кое-как. Но на ее лице - с кожей иссушенной и опаленной, как у всех людей, лица которых постоянно открыты солнцу и морским ветрам, - светятся те же глаза, изумительно чистые, глубокого, хотя и прозрачного, ярко-зеленого цвета, который меня привлек, когда я познакомился с ней в Валенсии. Она улыбается мне и берет мою правую руку в свои ладони. Я не понимаю, почему Мирта сказала про Баракоа. Она все такая же, какой я ее видел последний раз, - правда, более женственная, и, возможно, у нее больше округлились бедра…
Короткий сон, из которого я возвращаюсь, как мне кажется, тут же. Трое сидят у окна и разговаривают о Хосе Антонио.
- В любом великом событии должна прозвучать комическая нота, - говорит Гаспар. - И именно он взял эту ноту… Представляешь, восемнадцатого числа, когда была прочитана вторая военная сводка и стало известно все о вторжении, этот самый Хосе Антонио, считавший, что революцию свершил он один, решил послушать радио Майами. И вдруг - ой, мамочки! - он слышит, что высадка десанта и вправду прошла успешно, что угольщики Сьенага-де-Сапата и впрямь встретили "гусанос" здравицами в честь "армии освободителей", что везде на своем победном пути "воины вторжения" были встречены народом у триумфальных арок, с цветами и леденцами, и что они действительно уже в сорока километрах от столицы, в то время как "небольшое сопротивление" в Сантьяго-де-Куба сломлено. Он прикинул, подрассчитал и сказал себе: "В сорока километрах? Тогда они в Каталина-де-Гуинес, завтракают в "Пуэсто дель Конго". Бросил две рубашки, две пары штанов и зубную щетку в чемоданчик и пошел просить убежища в посольстве Бразилии. - (Обе женщины смеются.) - Теперь он в дерьме - и для нас, и для них! Вот ведь умник! Лучшее, что он может теперь сделать, - это пойти работать диктором на РадиоМату-Гросу. Я всегда говорил: хвастун, трепло, не больше. Только болтать горазд…
Теперь они говорили о Каликсто:
- Он пошел с добровольцами из отряда по борьбе с неграмотностью. Попросил, чтобы его отправили в Сьерру, которую он знает лучше. Похоже, к концу года все там научатся читать. Так что через несколько месяцев (следует округлый жест обеих рук, указательные пальцы нацелены в пол) все войдет в колею…
Рауль Гонсалес де Каскорро
Настоящая свобода
Самолет спикировал так низко, что казалось, он потерял управление и вот-вот врежется в землю. Перепуганная женщина что есть силы побежала вдоль шоссе, волоча за собой двоих девочек. Из кабины это хорошо видели - стальной хищник плотнее прижался к асфальтовой полосе и завис почти над головами несчастных…
Первой споткнулась старшая из девочек, но мать в панической растерянности продолжала тащить безжизненно обмякшее тельце, не ощущая, как свинец обжигает и ее. Бежала, пока не почувствовала, как что-то теплое, липкое заскользило по плечу, а левая рука повисла плетью. Еще несколько шагов - и женщина замертво упала посреди дороги. Младшая девочка, вскочив, попыталась поднять мать. Потом крепко обняла ее и зашлась в плаче, с ужасом глядя вверх, откуда прямо на нее падала страшная смертоносная птица…
Птица улетела. А чуть дальше в небе, словно по поверхности лужи во время дождя, плыли какие-то гигантские пузыри с черными точечками под ними. Девочка потрясла мать, чтобы та взглянула, сколько подарков шлет небо взамен куклы, сгоревшей вместе с их хижиной. Но мать молчала. По ее спине стекал на асфальт странный красный ручеек. Испугавшись, девочка бросилась к сестричке. Однако и та не захотела проснуться и посмотреть, как с неба падают и падают игрушки…
Вскоре бескрайняя синева небес очистилась: пузыри, достигнув земли, полопались и исчезли. Лишь настырный самолет вновь и вновь налетал на девочку, неумолчно, неутомимо стрекоча и оставляя вокруг нее серые хлопающие дымки. И с каждым налетом ужас все сильнее сжимал детское сердце.
Еще на рассвете они услышали перестрелку. Отца дома не было - он дежурил на берегу и первым встретил агрессоров. Мать стала суматошно собирать дочерей, сама не зная, зачем это делает. Заглянул сосед, велел никуда не выходить, залезть под стол, сложив на него все матрасы, и ждать. Но укрытие соорудить не успели: над хижиной с ревом пронеслись самолеты, и она вспыхнула, точно треска, высушенная на солнце. Ненасытные языки пламени быстро пожирали ее. Схватив детей за руки, мать потащила их к шоссе…