Существует своя топография и хронология зон патологической невидимости, о которой психология, исследующая все вплоть до корреляции расовой толерантности с приростом IQ (коэффициент умственного развития), предпочитает не говорить ни слова. Может, потому, что это пока запрещено правилами техники безопасности для Л-сознания.
Во всяком случае, принципиально важны для понимания онтогенеза сознания специфически детские опыты обращения с ложью - прежде всего первая явная ложь. Понимание того, что можно солгать - всегда открытие, которое сопровождается детски наивной верой в невидимость лжи, настойчивыми попытками отпора "принудительной визуализации" и, наконец, воистину гамлетовским вопросом: "откуда взрослые узнают, что Я вру?" Ребенок и не догадывается, что для того чтобы укрывать ложь в невидимости, т. е. там, где ей и положено быть, требуется вся мощь интеллекта и что обучение этому искусству есть не что иное, как траектория становления сознания. Очень интересна в этом отношении книга "Разделенное Я" (The Divided Self) американского психиатра Р. Лэйнга, который, докапываясь до сущности шизофрении, пересматривает традиционную нозологическую характеристику dementia ргаесох - "лживость", переформулируя ее как "неумение справиться с ложью". Взаимоотрицание состояний Я, которые в норме не разрушают друг друга, а просто сменяются, то пребывая в невидимости, то визуализируясь (ср. у Р. Музиля: "Нормальный человек отличается от безумца тем, что страдает всеми маниями сразу"), в психической аномалии перестают вдруг чередоваться, становятся неуправляемыми. Всякая попытка шизофреника солгать оказывается несостоятельной, все его роли или версии неуклюжи и примитивны. Мало ли кто считает себя Наполеоном, Мессией или неотразимым красавцем - все это не такая уж аномалия! Правда, человек без видимых психических отклонений, "решивший - с кого сделать жизнь", не станет подавать виду, что подгоняет себя под избранный идеал, а будет заниматься трудной работой сознания, т. е. соблюдать его видеологическую раскладку. Без этого коммуникация "субъект - субъект" невозможна (а значит, невозможен и сам субъект).
Тем, что в юридических актах несовершеннолетние и умалишенные приравнены друг другу, выражается лишь простой факт равного несоответствия их сознания требованиям техники безопасности укрытия лжи.
Все еще остаются неисследованными онтогенетические этапы освоения квазипространства лжи, наслоения видимых и невидимых "поверхностей". Например, такт - один из высоких модусов лжи. Есть принципиальный стадиальный рубеж между ребенком, который еще может заявить гостю: "Мама говорит, что Вы так много едите, что на Вас не напасешься", и ребенком, который так уже не скажет. Преодоление этого рубежа в определенном смысле важнее, чем усвоение обратимости операций (способность, зафиксированная Пиаже), ибо оно относится не к инструментарию, не к технике, а к топике сознания и поэтому носит универсальный для всех культур характер. В период освоения высоких модусов лжи - такта, деликатности, вежливости, чуткости - изменяется родительская тактика. На смену первоначальной дидактической формуле "нельзя говорить ложь" приходит более продвинутая формула "нельзя говорить то, чего нельзя говорить". Традиционная педагогика, не используя видеологического метаязыка, с помощью набора эмпирических примеров так или иначе задает видеологическую раскладку: что следует иметь в невидимости, что нужно иметь в виду, а что - на виду (т. е. какой "делать вид"). Настоящая культурность предлагает владение всем спектром модусов лжи. Она несовместима с явной ложью - вообще все низкие модусы полностью экранированы. Поэтому, между прочим, "светский" человек узнается по способности владеть собой, по умению блокировать утечку лжи. Запас сверхнормативной невидимости позволит ему сгладить ("не заметить") возникшую неловкость, не задать нескромный вопрос, который может спровоцировать ложь низкого модуса или "голую правду" (и то, и другое разрушительно для коммуникации). О. Уайльд справедливо считал, что "самое трудное искусство - быть естественным". Точно так же самое трудное искусство, или самая сложная техника, для "так устроенного сознания" - это техника воздержания от лжи, правдивость. Выше ее в этическом измерении - только праведность, или искусство никогда не говорить (не продуцировать) ложь. Но, по существу, сверхвысокие модусы праведности могут быть реализованы лишь при условии подыгрывания или в особо маркированном социальном пространстве, где исключена "ложь во спасение", утешение и т.д. Например, для правосудия, и не случайно, эпитет "праведный" чаще всего сочетается со словом "судия". Наконец, принципиальная неспособность солгать находится вообще за пределами нормальной психики или человеческого разума как нечто абсолютно трансцендентное.
Таким образом, пристройка невидимого этажа к "Дому Бытия" успешное обживание "зоны миражей" стоили человеку, как видим, многих жертв. Разрушения, произведенные возвратными волнами фальсификации, следует считать платой за созидание или, точнее, за пересоздание мира. Причем, нет никаких оснований полагать, что самая страшная жертва уже принесена, ибо в расширяющемся фронте фальсификации техника безопасности по-прежнему находится в небрежении - она не успевает откладываться в видеологической культуре сознания, в соотношении видимого и невидимого.
Экспериментатор, заставляющий содрогнуться природу и вводящий в вибрацию все более плотные слои сущего, ставит эксперимент и над собой. Пока защита экспериментатора выдерживает, и его неразрушаемость ложью срабатывает, сохраняя ему разумность и умножая могущество. Но возникает еще один космологический аспект проблемы, не замечаемый пока ни прогностикой программы CETI, ни современной фантастикой. Аспект, между прочим, точно угаданный Достоевским в рассказе "Сон смешного человека". Главный герой этого фантастического рассказа засыпает, и ему снится странный сон: будто светлый ангел перенес его через звездные дали и космические пространства в идеальный мир, где не было скверны. Там жили точно такие же люди, на такой же Земле, но жили счастливо и праведно: они не знали ни зависти, ни преступлений, ни... короче говоря, в нашем контексте - ни одного из модусов лжи, т. е. неспособны были солгать. Герой восхищается счастливыми обитателями, тем более, что его сразу принимают, он погружается в эту жизнь, но скоро... приводит ее к разладу - к войнам, преступлениям, к алчности и зависти, - причем ничего не делая "специально", просто живя "по-человечески". Одно это оказалось достаточным для подрыва всего фундамента безгрешности. "Да, да, кончилось тем, что я развратил их всех! Как это могло совершиться - не знаю... Знаю только, что причиною грехопадения был я. Как скверная трихина, как атом чумы, заражающий целые государства, так и я заразил собою всю эту счастливую, безгрешную до меня землю. Они научились лгать и полюбили ложь и познали красоту лжи. О, это, может быть, началось невинно, с шутки, с кокетства... может быть, с атома, но этот атом лжи проник в их сердца и понравился им".
Фантастический рассказ Достоевского написан с поразительной силой и звучит как пророчество. Действительно, внесение одного лишь атома, а точнее, кванта лжи, некоей критической массы, способно запустить цепную реакцию фальсификации, не оставляющую камня на камне от грандиозных построек девственно-невинного разума. Важна и другая деталь. Всякий факт этого сознания, всякий эпифеномен разумности, - "кокетство" и даже "просто шутка", - является полновесной модуляцией изначальной способности ко лжи и несет в себе всю полноту разрушительных последствий. Любая двусмысленность, проникая через барьер иноразумности, дезорганизует его имманентную работу. А человечество изощренно создает культ двусмысленностей, находя в нем усладу и остроту. Остроумие - вот проба "холодного оружия" лжи, высокоценимая провокация по отсеиванию аутсайдеров, если угодно - непрерывная закалка неразрушимости сознания его собственными квазипродуктами. Роль универсального смехового начала, о котором писал Бахтин, состоит, может быть, еще и в том, что смех действительно колеблет основания, на которых разум утверждает всякое нечто, но тем самым проверяется "глубина самозащиты" - все рухнувшие под напором осмеяния постройки достойны такой участи. Надо, значит, строить прочнее. Смех легко прорывается и за границы безопасности - в те зоны, где сознанию предписано воздерживаться от полноты модуляции лжи: смеются ведь и над инвалидами, и над детьми, и над "всем святым". В таких случаях разрушения могут быть слишком велики - но все же не запредельны для "этого разума". А вот для иных мыслимых типов разумности подобные провоцирующие структуры вызывают не смех, как нечто безобидное и даже обновляющее, а детонацию оснований, приводящую к гибели (быть может, то, что Христос никогда не смеялся, как раз и служит лучшим доказательством его неземной, небесной природы...).
Так что надо признать, что результат контакта, описанный Достоевским, - самый мягкий из всех возможных. Выход из богоподражательного модуса, из состояния безгрешности и стремительное уподобление провоцирующему агенту, воспроизведение его результатов, т. е. перерождение по образу и подобию "генератора химер и миражей", по своей маловероятности приближается к чуду. Куда более вероятны агонизирующее самовыражение и аннигиляция. Ведь даже контакты европейцев с аборигенным населением Америки и Сибири, разница между которыми была лишь в модусах лжи, т. е. в уровне техники безопасности укрытия лжи, привела к достаточно разрушительным последствиям - по подсчетам ученых, только от спровоцированного европейцами алкоголизма вымерли десятки народов богоподражательного модуса и столько же находятся на грани вымирания.
Иными словами, совершенно очевидно, что контакт с человечеством смертельно опасен для сознания, неспособного солгать. Возможно, что в масштабах "всего космоса" кроме угрозы № 1 - перехода от расширения Вселенной к сжатию, свертыванию, для любой иноразумной природы существует угроза № 2 - встреча с людьми, вспомним компьютерные вирусы - те же кванты лжи, запускаемые в иформаторий искусственного интеллекта; обезвредить их может только человек, и если он не сделает этого, то все ЭВМ, коммутированные в сеть, выходят из строя. Вспомним уже привычную для фантастики ситуацию блокирования самых умных "роботов" с помощью какой-нибудь хитрости ("двусмысливости") вроде "А и Б сидели на трубе".
Сравнительно недавно кибернетика обнаружила интересный парадокс. Если автомат решает задачу типа "выхода из лабиринта" стохастически, с помощью датчика случайных чисел, то он затрачивает т ходов на решение. Но если автомату активно противодействует человек, то решение задачи оказывается проще - автомат затрачивает п ходов, причем n < m. Существуют, стало быть, стратегии, причем произвольного вида, любой степени изощренности, когда противодействие человека не только не мешает, но и способствует "сопернику" в выполнении задачи. Материализированные стратегии такого рода получили название дриблингов. Вот что пишет В. А. Лефевр, один из пионеров структурного подхода к рефлексии: "Дриблинги, оптимизирующие свою работу в результате противодействия человека, можно интерпретировать как устройства, превращающие опасения в явь".
Так что, как ни верти, но во Вселенной опасней человека зверя нет. Приходится утешаться традиционным богословским способом, а именно: усмотреть в этом знамение о "законной" правопреемственности человечества на период богооставленности...
Глава 2 КОСМОЛОГИЯ ЛЖИ
Итак, мы утверждаем нечто очевидное: в мире присутствует ложь. Мы обнаруживаем ее как ближайшую феноменологическую данность в первом же шаге рефлексии. Ложь не то чтобы вплетена в ткань "слишком человеческого" - она и есть эта ткань, материя практического разума. Коммуникация двух разумных существ человеческого типа по сути своей есть обмен обманом. И необходимая для вступления в коммуникацию разность наличного ("Общение двух абсолютно тождественных устройств бесполезно", - говорит Ю. Лотман) может быть описана как степень искажения эталона (неважно какого - "истины" или "нуля"^ Структуры человеческой коммуникации поддаются рассмотрению в терминах работы ткацкого станка - если принять во внимание, как и какую материю он производит. Привод машины, в свою очередь, запускается энергетикой обмана, водоворотом, образующимся в круге всеобщей аферистики. Но мы не будем сейчас вдаваться в подробности процесса прядения нитей, сплетающихся в "покрывало майи", в ткань повседневности (гегелевский Weltlauf). Попробуем просто всмотреться в факт присутствия лжи в мире. Среди следствий, вытекающих из этого факта, мы обнаружим многое, для чего первым делом необходимо выйти за пределы ограничивающей этической оппозиции "истина - ложь", где члены оппозиции жестко отождествляются с полюсами другой дихотомии: "добро - зло". Акт трансцендирования, или высвобождающей рефлексии, словно предоставляет смотровую площадку, с которой отчетливо видны дела лжи, все многоцветье ее модусов - от самых примитивных, где ложь изобличена и тем самым приручена (выдернута из круга перевоплощений), до наиболее отдаленных порождений лжи, таких как вежливость, тактичность, искусство.
В том, что культура есть производная лжи, сходятся такие разные мыслители, как Ницше и Толстой, Геббель и Уайльд. Да, производная! Только не первая производная - ей предшествует то, что можно назвать онтологией и космологией лжи.
Писательница И. Полянская, размышляя об обычном базаре, где на прилавках красуются овощи, накачанные нитратами, и царит закон обсчета и обмера, высказывает удивительно глубокую мысль: "И я, и небо, и помидор, мы лжем - не нитраты сжигают плод изнутри, а все та же немилосердная ложь, прожорливая, как трупный червь. Люди думают, что это они ее изобрели, что они ею воспользуются, вот встанут как следует на ноги, сядут на престол, а потом прогонят ее во имя детей - но на самом-то деле это она изобрела их, она их вылепила и уже не отпустит".
По своей предельности данное заявление перекликается с другим, восходящим к Аристотелю и противоположным по смыслу: ложь не существует, она есть род небытия, отрицающий сущее и не имеющий иной опоры, кроме как в отрицаемом.
Как соединить аристотелевское, вообще чисто логическое понимание лжи с очевидной интуицией ее предшествия порядку сущего и тем более разуму? Чтобы решить эту коллизию, попытаемся обратиться не к феноменологии, а к космологическим версиям.
Место лжи - это место провала в субстанциональности сущего, пропасть, через которую не может пройти ни одна каузальная связь. Ложь - излишек Бытия. Ее среда - это невидимое Богу. Именно в этом смысле со времен Платона ложь понималась как небытие. Ведь она - вне замысла, вне сферы эйдосов. Онтологически ложь есть эпифеномен Большого Взрыва, слышимость содрогания, испытываемого материей, когда ее пронизывает Дух в творческом акте, или эхо-эффект творения. Поэтому миражное квазипространство лжи, т. е. отзвука и отблеска, могло быть изъято из Бытия без малейшего ущерба - ничего не менялось. Но не менялось лишь до тех пор, пока не появилось устройство, способное считывать морок, реагировать на отсвет (reflexio), пока не появился утилизатор миражей - человеческий разум.
С этого момента и начинается "обморок бытия" (М. Хайдеггер), или "недуг божества" (так еще раньше обозначил ситуацию Ф. Геббель). Вглядимся пристальнее в космологическое начало лжи. Здесь, в своем истоке ложь ничуть не похожа на привычный обман, не похожа она и на аквариумную рыбку, на яркий нитратный фальсифицированный помидор. У лжи на первой стадии еще нет не только этического измерения, но даже и субъекта, лжеца. (Точно так же, если представить себе эволюцию нечисти, то появление Вия можно отнести лишь к самым последним этапам.)
Обобщив космогонические идеи, идущие от платоновского "Тимея" к неоплатоникам и некоторым гностикам, получаем следующее. Божественный "выдох", творческая эманация, изливается в мир, в ничто. Но хаос дотворческого состояния мира, пресловутое библейское "тоху-боху", оказывает преобразующему воздействию Бога некоторое сопротивление (согласно Платону - неравномерное). Как в античной метафизике, так и в средневековой теологии вплоть до Николая Кузанского весьма популярной была мысль, что разнообразие сущего объясняется разной способностью "материй" вместить Откровение - в результате творение принимает вид некоей иерархии: упорядочение, оживотворение, одухотворение, олицетворение... Эта иерархия представляет собой все градации взаимодействия Логоса со слоями Хаоса - от полной "асфиксии" до высшей готовности типа духовной жажды. Сопротивление дотворческого состояния мира приводит к "отбрасыванию" какой-то, сравнительно ничтожной, части Творческого Усилия - что как раз и будет вполне уместно назвать эхо-эффектом творения. Отраженная эманация "содержит в себе" меру сопротивления, непросветленности Вселенной, остаточность хаоса - но не только. Эхо-эффект творения оказывается одновременно и удвоением, редупликацией дотворческой неупорядоченности, ведь он - повисающее свидетельство о конкретном ничто. Вся внутренняя мера разнообразия "тоху-боху" вынесена теперь "на экран" и засвидетельствована как негатив сущего - вот только неизвестно пока, кому или "пред кем" засвидетельствована, ибо центр исходящей эманации не имеет обратной связи. Ту г мы сталкиваемся с отрицательным условием всемогущества Бога: Господь не может испытывать страдательных состояний. Обратная трансляция пассивных состояний, т. е. приток свидетельств о несовершенстве, о ничто, требует регистрирующего разума иного типа.
Скажем так: есть вещи (если они есть!), которые должны быть неведомы Богу, поскольку их знание разрушило бы иерархию эйдосов - божественный порядок. Например, в сферу "неведомого Богу" должно входить человеческое внутреннее, причем не только в смысле фрейдовского подсознания, но в смысле "необитаемости свыше" имманентного круга человеческой рефлексии - квазипространства отзвука, эхо-эффекта вещих слов.