- А, Элетегин! Здравствуй, Элетегин, - хозяин поднялся. - Ты что?
- Просто так.
- Чай будешь пить?
Гость сел на второй, свободный "стул"; сел неуклюже, широко расставив ноги.
Иван Лукьянович налил ему чаю.
- Они ко мне часто заходят. Посидеть, поговорить, - сказал ссыльный Богоразу, поправляя фитиль жирника.
- Дорожите этим, молодой человек, - и этнограф заговорил с Элетегиным по-чукотски.
- Какомэй! - изумился тот, услышав отличную чукотскую речь. - Откуда знаешь наш язык?
…Эта встреча с Кочневым и Элетегином произошла еще зимой, когда Богораз добрался до бухты Строгой. С тех пор Владимир Германович побывал в окрестных поселениях, тундре у оленеводов, сходил в уездный центр Славянск, где у рыбных промышленников работало немало русских людей. Однако из каждого своего похода он снова возвращался в бухту Строгую; здесь он собирался сесть на пароход, чтобы отправиться в Петербург.
В тот осенний день, когда Тымкар вышел к Энурминской лагуне, Владимир Германович в ожидании судна находился у Кочнева.
Пароход, зафрахтованный русским купцом, ожидали из Владивостока со дня на день.
Вечерело. Лишь недавно ушел Элетегин, просидевший здесь полдня. Этнограф и ссыльный медик остались вдвоем.
- Да, все забываю рассказать вам, - заговорил Богораз, - о своей встрече с исправником. Знаете, любопытно… Думается мне, что…
- Не с колымским ли исправником? - перебил его Иван Лукьянович.
- Ах, он и вас, оказывается, не миновал?
- Меня? Что вы! - рассмеялся Кочнев, показывая ряд крепких белых зубов. - Ко мне он мчался сломя голову. Требовал, чтобы я выехал к нему навстречу. Две недели лечил его светлость. И откуда, знаете ли, взялась у исправника такая неожиданная вежливость? Просит: "Вы, говорит, господин лекарь, уж, пожалуйста, о хворобе моей - ни-ни… Избави бог, молва пойдет. Долго ли до начальства, до батюшки, да и баба, говорит, у меня - сущий зверь, господин лекарь, загрызет".
- Негодяй! Впрочем, для царевых слуг это достаточно характерно. А к вашей библиотеке не придирался? Нет? А вот у меня отобрал стихи Омулевского. Крамолу усмотрел в первых же строчках. Не читали? Напрасно: умный человек. Послушайте:
Ты чем его выше, развитое племя?
Ты чем его поднял, гуманности век?
Не тем ли, что в наше кичливое время
Везде вымирает, неся твое бремя,
Тобой развращенный дикарь-человек?
Пытливые глаза Кочнева заблестели:
Мне стыдно за мир наш и многие годы,
Равно и в печальный, и в радостный час,
Я вас вспоминаю, о дети природы,
И думаю крепкую думу о вас…
- Вот и нам с вами, Иван Лукьянович, надобно думать о людях крепкую-крепкую думу. Это из "Камчадала". И вот оттуда же:
Он свыкся давно уж с нуждой и невзгодой,
Несет безответно судьбы приговор.
Но божия искра таится всецело
В душе его детской, и видится в нем,
Как в зеркале грубом, та мощь без предела,
Что сыскони века боролася смело
Не только с природой - с самим божеством.
Кочневу вспомнился недавний разговор с Богоразом о судьбах революции. Теперь вот стихи эти… Нет, мало думать о народе. Ленин еще семь лет назад призвал переходить к действию!
- Стихи, конечно, душевные. Но они не зовут. Это не программа.
- Позвольте, как вас понять? - встрепенулся Богораз.
Иван Лукьянович прошелся по комнате.
- Вот вы, Владимир Германович, говорите, что надо - думать о чукчах. А ведь только от одних наших дум людям не легче. Помогать надо, действовать, готовить, поднимать народ на борьбу, а не только думать и писать стихи, что народ "свыкся", "безответно несет судьбы приговор". Надо эту "судьбу" изменить! - на щеках Кочнева выступили красные пятна.
- Организовать стачку на Чукотке, что ли? Нет уж, избавьте, пожалуйста, нас, избавьте науку и наконец этот чудесный народ от этакой опеки! Как этнограф, я утверждаю, что вымирание туземных племен в Северо-Восточной Сибири происходило в прямой или непрямой связи с воздействием культуры, как это случалось и в других странах. Если цивилизация станет приступать вплотную, то чукчи, должно быть, пойдут по пути других первобытных народов, и тогда они вымрут и исчезнут. - Этнограф заметно волновался, это было видно Кочневу по тому, как он все время старался устроиться поудобнее в кресле. - Мне представляется, что для сохранения этого народа следовало бы запретить при существующем государственном строе всякое вмешательство в его жизнь.
- Сделать заповедник для ученых? Зачем же вы тогда собираетесь разработать для чукчей письменность?
- Это совершенно другое. Книги будут просвещать их, подготовлять к постепенному приобщению к общечеловеческой культуре. Но от разлагающего влияния цивилизации окраинные народы надо решительно оградить! Во всяком случае теперь!
- От такой, как американская "цивилизация", - конечно! - Кочнев поднялся, заходил по комнате, - Но от светлой, разумной, честной - не согласен, Владимир Германович! По всей стране надо готовить народ к революции. И здесь, на далекой окраине, в ссылке, я вижу свою миссию в том, чтобы открывать людям глаза на причины каторжной жизни, поддерживать у них веру в счастье, противопоставить нас, русских социал-демократов, царским сатрапам и американским пиратам. Мы не можем равнодушно смотреть на беспросветнотяжелую жизнь и вымирание малых народов. Надо действовать, воспитывать чувство социального протеста у всех угнетенных, включая чукчей. А когда настанет час, революция одним могучим порывом сметет царизм по всей России.
Спор о судьбах революции длился не один час. Но в конце концов Богораз от дальнейшего "скрещения мечей" уклонился, поняв, что Кочневу решительно чужды его идеи, и заключив, что спорить нет смысла".
- А знаете, Иван Лукьянович, ведь я тоже слышал о вас еще в столице!
- Каким образом? Откуда? - изумился Кочнев.
- И не только о вас, дорогой! О многих, кто ныне отлучен от сердца России. Вот вы уже второй год здесь, а не осведомлены о том, что в Славянске есть очень интересные люди. Свяжитесь с ними.
Возбужденный, Кочнев поднялся с кресла: он знал, что по всей России происходит революционный подъем.
Помолчали. Ссыльный снова сел, не спуская глаз с собеседника.
- Думается мне, - продолжал Богораз, - что нам, русским на Севере, надо помогать аборигенам всем, чем только можно. Кроме прямой пользы, этим мы в какой-то мере парализуем то мнение, которое порою складывается у них о людях, как они говорят, другой земли из-за непристойного поведения всех этих исправников, миссионеров, а главным образом американских разбойников. Это будет укреплять дружбу между нами и местными народами. Старайтесь, чтобы чукчи замкнулись в себе, иначе, повторяю, они вымрут.
Кочнев промолчал, не желая продолжать бесполезный спор.
Он довольствовался теми сведениями, которые получил от Богораза.
- Мы, старшее поколение, - продолжал Владимир Германович, - будучи в ссылке, сделали свое дело, да и сейчас, как видите, не выключаемся из борьбы. Теперь очередь за вами. Завоюйте у местного населения безусловное доверие к себе, заслужите любовь и уважение, Это нелегко конечно. Но это необходимо.
- Я понимаю.
- Не замыкайтесь в бухте Строгой. Но будьте очень осторожны. Думается мне, что, несмотря на открытый лист министра, я у полиции под негласным надзором. Впрочем, я даже убежден в этом. А вы - политический ссыльный!
Уже совсем стемнело. Кочнев зажег второй светильник.
- В каждом поселении, Иван Лукьянович, у вас должны быть друзья, доброжелатели. Среди чукчей их найти нетрудно. Ну, взять хотя бы Уэном - это совсем недалеко от вас. Разыщите там молодого чукчу Тымкара. Он бывал на Аляске, хлебнул там горя, знает тундру, жестоко обижен жизнью. Этот прохвост исправник вкупе с шаманом оклеветали его: якобы он убил миссионера из Нижнеколымска. Между тем этого купца в рясе - Амвросия - я сам видел живехонького в стойбище Омрыквута: он залетовал там, обремененный пушниной. Да, чукотские имена вы можете записать, - и Богораз назвал ему многих, среди них Пеляйме, Энмину, Кутыкая и Тымкара. - При встречах можете напомнить им обо мне, у них, думается, должно остаться о таньге Богоразе неплохое воспоминание. - Владимир Германович помолчал, о чем-то думая, и неожиданно закончил: -Ну, а теперь давайте займемся чукотским языком. Вы допускаете немало серьезных ошибок. Берите бумагу и карандаш!
Учеба затянулась допоздна.
Уже ночью, после задушевной и доверительной беседы, Кочнев спросил Богораза, не согласится ли он увезти в столицу письмо, чтобы оно миновало цензуру. Тот утвердительно кивнул головой.
- Тогда я сажусь писать. Пароход простоит здесь совсем мало. К тому же приедет Дина, будет суетно. Вы ложитесь пока спать.
Сам Иван Лукьянович в эту ночь спать не ложился, И правильно поступил, так как на рассвете бухту огласил такой необычный здесь гудок парохода. Уже через несколько минут ссыльный поселенец и Богораз спешили к берегу.
Глава 16
ПО ТУ СТОРОНУ
Осень. Истерзанные ветром тучи косматыми языками лижут море. К ним навстречу вздымаются громады волн. Седые, бугристые, они пучатся, выравнивают ряды и, все увеличивая скорость, яростно набрасываются на берег. Вгрызаются в галечники и пески, волокут их за собой.
Берег стонет.
Эскимосы притихли в своих землянках. В глазах женщин настороженность: не явились бы непрошенные гости. Каждый раз, когда гневается дух моря, из Нома приходят люди другой земли. Они приносят виски, обижают, уводят девушек.
Сипкалюк страшно. В землянке только она да сынок Тыкос. Он спит. Мать прикрывает его шкурой и снова смотрит на пламя жирника, которое колеблет ветер, неизвестно как проникающий сюда. Потом Сипкалюк поднимается и выходит из землянки.
Море беснуется. Ночь вплотную прижала к нему небо. Из бухты мигают качающиеся огоньки. Там шхуны. На них нехорошие люди…
Худенькая большеглазая Сипкалюк озирается по сторонам. Нигде ни души. Даже собаки и те куда-то попрятались.
Неподалеку жилище дяди. Племянница идет к нему.
Молча Тагьек накалывает рисунок на клык моржа. Его жена, краснощекая Майвик, так же безмолвно сидит у жирника и отсутствующим взглядом смотрит на спящих детей.
- Амнона… Где дочь моя Амнона? - не меняя позы, беззвучно шепчет она.
Уже прошло три лета и три зимы, как она лишилась дочери. Вот в такую же ночь ее похитили американы. Говорят, она плавает на "Китти". Но эскимосов не пускают на берег, когда шхуна приходит в Ном.
Тагьек и Майвик родились по другую сторону пролива. Лишь десять лет назад, когда бородатые китобои распугали зверя, они вместе с отцом Сипкалюк переселились на остров. Но и там охота становилась все хуже. В поисках лучших мест они пересекли пролив и обосновались вначале у мыса Барроу, а позднее спустились на юг, до Нома.
Перед задумчивым взором Майвик - родное поселение. Там прошла ее молодость. Здесь она потеряла дочь Амнону.
Долго просидела Сипкалюк в этой тихой яранге. Ни тетя, ни дядя не заговорили с ней.
Наконец она поднялась.
- Страшно одной. Оставайся, - сказала тетя.
Она давно зовет ее жить к себе. Но племянница все еще держится за свою землянку. Слишком много воспоминаний связано с ней. Сипкалюк помнит, как отец строил это жилище. Да, тогда у нее были мать и отец. Большая болезнь взяла их. Вскоре не вернулся с охоты муж…
- Тыкос, - одним словом объясняет племянница причину ухода и выползает из землянки, возвращается к себе.
Тыкос спит. Теперь он один у нее. Дочурка весной умерла. Мать смотрит на сына. Его ресницы так напоминают ей отца ребенка. "Тымкар, Тымкар…" - думает она.
Пламя жирника колеблется, лижет днище чайника, такого же черного, как стены и потолок спальной палатки.
Время от времени Сипкалюк настороженно прислушивается: успеть бы выскочить, спрятаться, если явятся в поселение насильники. Но, кроме буйства моря, которое с яростью швыряет свои волны на берег, она не различает ничего.
Ночь. Стонет измученное ветром море. Но его стона не слышно в салунах и барах Нома, где вместе с искателями счастья пьянствуют солдаты и бродяги, преступники и матросы со шхун купцов и китобоев.
- Сто против одного! - выкрикивает какой-то смуглый южанин.
- О-кэй, - отвечает длиннобородый янки, срывает с головы шапку и подбрасывает ее.
Южанин выхватывает двуствольный пистолет - и тут же раздаются два выстрела. На них почти никто не обращает внимания. Длиннобородый достает бумажник. Кто-то надевает на него простреленную шапку.
В дальнем углу бара кулачная схватка. Вокруг толпа. Быстро заключаются пари, делаются ставки на победителя.
Свет пузатой газовой лампы, подвешенной у потолка, с трудом пробивает ползущие, словно облака, пласты табачного дыма.
За высокими столами толпятся гости. Всюду пестрые ковбойские рубашки, сапоги, куртки-канадки. Гости размахивают руками, пьют, курят, гремят высыпанными из кожаных черных стаканов костями, выкрикивают числа, спорят.
За стойкой бармен в зеленом фартуке.
Неподалеку слышны голоса:
- Сибирь? "Северо-Восточная компания"?
- Тебе повезло, бродяга! Твои компаньоны Ройс и Джонсон?
- Олаф! Признайся, сколько золота ты взял на Чукотке?
- Не отправиться ли и нам с тобой?
- Роузен? О, мистер Роузен - деловой человек! Мы сумеем с ним договориться.
Слабо раздается бой часов. Полночь.
Компания гуляк во главе с Олафом Эриксоном направляется к стойке.
- Мистер Эриксон? Так рано? - на лице розовощекого владельца бара удивление.
- Нас семеро, - Эриксон оглядывает приятелей, - с каждым будут пить несколько дикарей. Все должны быть пьяны. Плачу я.
- Вери-велл! - бармен понимающе подмигивает и начинает нагружать каждого гранеными бутылками виски.
Прогибая дощатый пол, ватага двинулась к эскимоскам.
На улице, у входа в бар, Роузен уговаривал свою спутницу не ходить в это скопище бродяг:
- Вы с ума сошли! В таком наряде? Да вас ограбят там! К тому же ведь мы договорились поужинать в "Золотом поясе", не так ли, Элен?
Они стояли на тротуаре, в светлом пятне, отброшенном фонарем. Через открытую дверь изливались волны пьяного сквернословия. Среди выходивших из бара Элен узнала Эриксона. "Досадно, - подумала она, - что Олаф так рано покинул бар. Теперь уж, конечно, встретиться с ним этой ночью не удастся". И она согласилась отправиться в отель.
После ужина Роузен отослал официанта и запер на ключ дверь кабинета.
- Вери-велл, Элен! Надеюсь, ты согрелась? - он снял с нее накидку из серебристо-черных лисиц. - Пока я был в столице, ты, девочка, стала еще ослепительнее!
Роузен бросил накидку на диван, наполнил два больших бокала.
- Ты решил споить меня? - она взглянула на него своими большими наглыми глазами.
- О, пьяная, крошка, ты бываешь превосходна.
Элен вспомнился минувший вечер, проведенный в этом же кабинете с Эриксоном.
- Что такое? Откуда такая задумчивость? Тебя не подменили?
Она резко повернулась.
- Я давно хотела сказать тебе. Мне надоело за тысячу долларов годовых и днем и… - она запнулась, сама поразившись своей неожиданной смелости. Но тут же, вспомнив о золотом самородке, полученном накануне от Эриксона, и о ключах от сейфа главного директора, решительно закончила: - Мне надоело быть нищей любовницей миллионера! Пока я молода…
- Элен… - растерянно произнес Роузен и широко развел руками. - Что с вами, Элен?
- Вы не умеете ценить людей. Я веду все ваши дела. Работаю, как драга! И что же? Сколько вы утаили от компании? Миллион, да? А мне привезли это дрянное ожерелье и накидку? Возьмите! - она быстро сняла с себя драгоценную нитку и, не одеваясь, направилась к дверям.
- Элен! - испуганно вскрикнул Роузен. - Вы с ума сошли, Элен!.. - он не без труда удержал ее и усадил на диван.
Нет, Роузена никак не устраивало лишиться такого секретаря. Не говоря уже о том, что она теперь слишком много знает, он никогда не простил бы себе утрату такой женщины, этой поистине звезды Аляски. Особенно досадно, что неожиданная сцена произошла именно сейчас, здесь, в этом уютном кабинетике, о встрече в котором он столько дней мечтал в пути. И вот, не угодно ли, вместо того, чтобы провести приятный вечер, извольте утешать эту разбушевавшуюся красивую дрянь…
Но утешать ее пришлось.
- Вы преувеличиваете, дорогая Элен, - вкрадчиво начал он, вытирая вспотевшую лысину. - Ну, откуда же миллион? Ведь мне приходится содержать шхуны, экипажи. Вам известно, что, кроме убытков, они ничего не приносят… К тому же ряд проспекторских партий не оправдал себя. Тот же Ройс, Устюгов, Джонсон…
- Слушайте, Роузен, - дерзко перебила его Элен. - Не морочьте мне голову. Вы забыли ключи, и я поинтересовалась содержимым вашего сейфа.
По лицу главного директора растеклась бледность. Лысина взмокла, язык отяжелел. Пораженный услышанным, он не мог произнести ни единого звука. Ключи, которые он считал потерянными в дороге, оказывается выкрала она! Секунду Роузен молча смотрел в наглое лицо своего секретаря; в прищуренных глазах Элен затаилась недобрая усмешка. Однако усилием воли он пытался изобразить на лице радость и хриплым, дрогнувшим голосом воскликнул:
- Так они у вас, Элен? Где же они?
- Ключи или бумаги? - невинно спросила звезда Аляски.
- Что? - глаза главного директора выпучились.
- Я все отправила правлению компании в Петербург. - Зная, что, конечно, он ей не поверит, она все же сказала это, намекнув улыбкой, что если она и не поступила так, то еще имеет возможность…
- Проказница! - облегченно вздохнул Роузен и стал целовать ей руки.
Но сердце его по-прежнему билось тревожно. Элен узнала слишком много! "Что же делать? - сверлила голову неотступная мысль. - Какой убыток!" Даже внезапная смерть Элен - уже и этот вариант промелькнул в его сознании - могла быть ею предусмотрена, раз она пошла на такой шаг.
Роузен слишком долго и бесстрастно целовал руки своей секретарши, не замечая ее напряженного взгляда.
- Если этой ночью со мной что-нибудь случится, учтите: вас ожидает тюрьма, - как бы читая его мысли, продолжала осуществлять свой план Элен.
- Что? Что ты сказала? - главный директор "Северо-Восточной сибирской компании" вскочил на ноги, - Оставь эти шутки!.. Сколько ты хочешь за ключи?
Кажется, впервые в жизни он почувствовал себя воробьем в когтях у кошки, которому достаточно шевельнуться, чтобы острые зубы впились ему в горло.
- Сто тысяч, - спокойно ответила Элен, - и завтра бумаги вернутся в сейф.