Капитан Старой черепахи - Линьков Лев Александрович 7 стр.

5

"Я предлагаю моряку море и возможность по­мочь революции..."

Сгоряча Андрей не сразу вник в смысл этих слов, а ложное самолюбие не позволило ему признаться даже самому себе в том, что по сути дела предложе­ние Никитина - лучшее, на что можно сейчас рас­считывать.

И, конечно, Никитин не случайно сказал, что он предлагает моряку не только море, но и возмож­ность помочь революции. Не каждому ведь дается такое право, не каждый может работать в Чека. И если тебе предложили это, то, значит, доверяют.

"А я, дурень, отказался, - медленно бредя до­мой, думал Андрей. - Сам отказался..."

Дома он нехотя пообедал, до вечера провалял­ся в постели и вдруг вскочил, поспешно оделся, сказал матери, что у него есть срочное дело, и ушел.

- Известно, какие у тебя теперь срочные дела,- проворчала вслед Анна Ильинична.

Срочных дел у Андрея действительно никаких не было, просто он не мог оставаться один на один со своими мыслями.

Катя... Если бы он мог повидаться сейчас с Ка­тей!.. Но как разыскать ее? Он не знал даже, где она работает. И захочет ли она после того, что про­изошло, разговаривать с ним? Надо было догнать ее тогда и все объяснить... А может быть, Катя разлю­била его, тогда он правильно сделал, что не побе­жал ее догонять. Конечно, правильно...

Улицей Гоголя, Сабанеевым мостом, Екатеринин­ской Андрей вышел на бульвар. Полукружья укра­шенных колоннадами зданий ограничивали неболь­шую площадь. Гигантская лестница десятью широ­кими уступами спускалась от бульвара в порт. Ветер шумел в каштанах. На краю мола вспыхивал про­блесковый огонь Воронцовского маяка.

- Кому ты светишь, отец? - с горечью прошеп­тал Андрей.

Пустынный порт был погружен во мрак.

Влево находилась Арбузная гавань. Наверное, Павел Иванович Ливанов хлопочет на "Валюте" у двигателя. Конечно, Никитин разозлился и расска­зал Иванычу об упорстве Ермакова. Ведь вот, поди ж ты, всю жизнь Ливанов проплавал на миноносцах и крейсерах, командовал мощными турбинами в ты­сячи лошадиных сил, а пошел на заплатанную ры­бачью посудину и ремонтирует керосиновый движок. Неужто он доволен?

Море горело нежным голубым пламенем. Свети­лись мириады жгутиковых инфузорий "ночесветок", или, как их зовут рыбаки, морских свечей.

Андрей опустился на скамейку и, не двигаясь, не меняя позы, одинокий и угловатый, глядел на го­лубые волны. И чем дольше он сидел, тем больше думал о словах чекиста: "Я предлагаю моряку море и возможность помочь революции".

Трудная жизнь военного моряка, дружная моряц­кая семья утвердили взгляд: "Хорошо то, что хоро­шо для трудового люда"; приучили никогда не вхо­дить в сделку с совестью и не прятать своих убеждений. Разве не эти убеждения заставили его пойти в Красную Армию? Разве не во имя их он воевал с белогвардейцами и интервентами? Разве не ими руководствовался, когда под Царицыном не выпол­нил приказа комдива? Крутовато пришлось тогда ермаковскому батальону. От трех рот осталась одна. Командир дивизии, бывший царский офицер, прика­зал ночью сняться с позиций и отойти, а Ермаков изорвал полученный с нарочным приказ и послал комиссара батальона Козлова в город за боеприпа­сами: "Из глотки, а выдери!"

Козлов вернулся ночью с рабочим отрядом: это был коренной пролетариат - сталевары и прокат­чики.

"Что толку? С голыми руками не повоюешь", - разгорячился Андрей.

"Все будет! - убежденно сказал Козлов. - Комдиву скатертью дорога! Теперь все будет в по­рядке!"

Разве не во имя революции Ермаков в январе 1920 года, не вылечившись как следует, выписался из госпиталя, поехал на новый фронт и воевал, пока не кончилась война?..

"Я предлагаю моряку море..."

Вот оно, здесь, рядом. Ермаков сидит на берегу, сухопутный, безработный моряк, а где-нибудь по волнам плывет сейчас шхуна грека Антоса, и на бор­ту ее, наверное, пулеметы, бомбы, а то и дюжина шпионов, и люди проклятого Лимончика ждут ту шхуну. Да, председатель Губчека прав: война про­должается...

Ночь сменилась пасмурным рассветом. Было зяб­ко. Андрей решительно поднялся с мокрой от росы скамьи. "Пойду к Никитину..."

6

- Теперь вы, молодой человек, можете бросить палку и ходить, сколько вашей душе угодно,-сказал профессор Авдеев Репьеву, - но впредь не советую вам прыгать из вагона на ходу поезда. В следующий раз дело может кончиться не вывихом и не трещи­ной кости, а переломом. Можете меня не предупреж­дать: в истории болезни записано, что вы оступились на лестнице. - Профессор улыбнулся. - Только уч­тите: за сохранение тайны я потребую с вас взятку. Да-с, милостивый государь, взятку натурой-с: помо­гите мне достать спирта, два литра чистого спирта. Надеюсь, вы понимаете, что я не собираюсь упо­треблять его как внутреннее.

- Хорошо, я попытаюсь достать вам спирт, - сказал Репьев. - Спасибо за лечение и за уход.

- Какой уж там уход! - Авдеев махнул ру­кой. - А лечение - наш долг. Вам, -он строго по­смотрел на худое, без тени румянца лицо чекиста,- вам обязательно необходимо усиленное питание, иначе опять скоро попадете в нашу клинику, только уже не ко мне, а к терапевту: у вас легкие... того, - Авдеев пошевелил пальцами, - слабенькие у вас легкие... Ну, будьте здравы! Желаю вам успеха в ра­боте и счастья в семейной жизни. Очень славная у вас супруга.

- Это не супруга, это товарищ, - смутился Репьев.

- Ну, значит, будущая супруга, - улыбнулся профессор.

Макара Фаддеевича несколько раз навещала Ка­тя Попова. Она с такой тревогой расспрашивала о его здоровье профессора Авдеева, что старик не мог иначе и подумать...

Из клиники Репьев, несмотря на поздний час, поехал в Губчека, где его ждал председатель.

Никитин встретил Макара Фаддеевича так, будто они расстались вчера вечером, и, узнав, что со здо­ровьем у Репьева "полный порядок", велел подать машину.

- Поедем с тобой в Люстдорф. Дома, конечно, не был? Ну, прямо из Люстдорфа махнешь домой... Я припас тебе новую работенку. Может, и не совсем по нутру будет, но другого подходящего кандидата нет...

- Новая так новая... А вот что нового с савинковцами? - спросил Репьев.,- Я совсем отстал от жизни.

- Что нового? Читал в "Правде" насчет аре­ста Незвецкого?

- Террориста? Савинковец, конечно?

- Ясно! Расстрелян по постановлению коллегии ВЧК. Негодяй готовил покушение на Владимира Ильича. С этими эсерами дело серьезнее оборачи­вается, чем мы думали.

Никитин вкратце рассказал Репьеву о событиях последних дней. Еще в ряде пунктов раскрыты и ликвидированы эсеровские, так называемые повстан­ческие, комитеты. Чириков был главарем их в Одес­ской губернии. На случай провала они, видимо, под­готовили запасный руководящий центр. Теперь поч­ти наверняка можно говорить и о связях эсеров с английской агентурой.

- Ты знаешь, откуда родом Сидней Рейли? - неожиданно спросил Никитин.

- Рейли?.. Тот самый, который был подручным Локкарта по заговору трех послов?

- Тот самый. Он родился и вырос в Одессе.

- Но он бежал вместе с Деникиным.

- Предварительно заехав в Николаев и Одессу проведать и проинструктировать своих помощников.

- Это точно? - переспросил Репьев, хотя знал, что Никитин только в том случае утверждает что-ни­будь, если это известно ему наверняка.

- Абсолютно... Видишь ли, у всех людей есть одна черта - став взрослыми, они любят наведаться туда, где провели детство. Я допросил дворника до­ма, где когда-то жил с отцом Сидней Рейли. Двор­ник из немецких колонистов, служит там с девяти­сотого года. Я описал старику внешность Рейли и спросил, помнит ли он его. Оказывается, отлично помнит. Тогда я передаю ему ассигнацию в пять фунтов стерлингов. "Это, - говорю, - вам от госпо­дина Рейли в благодарность за то, что вы его прию­тили год назад".

- Позволь, позволь, - перебил Репьев, - где же ты вел допрос?

Никитин расхохотался.

- Конечно, не в Губчека! Я заявился прямо к нему на квартиру. Под крестьянина оделся, посту­чал тихонько в окошко три раза. Словом, все честь-честью...

- Ну да, риск-то у тебя был не велик! - рас­смеялся и Макар Фаддеевич.

- Нет, риск был большой, - сказал Никитин. - Дворник мог ведь и не попасться на удочку, и я бы тогда спугнул не только его... Ты слушай, не пере­бивай. Итак, даю ему деньги, а он чуть не в ноги кланяется. "Премного, - говорит, - благодарен". А я с места в карьер: вы, мол, должны были полу­чить в конце августа известие от господина Рейли. Все ли благополучно с человеком, который был у вас? А он, представь, отвечает: "Я видел господина Карпова только один раз. Это было ночью, даже ли­ца не смог рассмотреть, он свет велел потушить..." Понял?

Никитин умолк.

- Понял, - задумчиво произнес Репьев. - Сле­довательно, недавно прибыл в Одессу новый "гость". Кто же он?.. Зачем ему понадобился дворник, да еще из немцев? Это, по меньшей мере, неосторожно.

- Рейли очень торопился с отъездом и оставил у старика на сохранение семейные реликвии - фото­графии. Карпов забрал их.

- И дворник сказал тебе все это в первую же ночь? - удивился Репьев. - По-моему, рискованно оставлять его на свободе.

- Он сейчас у нас, - ответил Никитин. - Здесь я и выяснил остальное. Фотографии были, оказы­вается, не из семейного альбома, - это была фото­тека белогвардейской агентуры в Одессе. Представ­ляешь, как бы пригодился нам такой альбомчик?..

- А если Карпов еще раз придет в гости к двор­нику?

- Он больше не придет. После выполнения та­ких деликатных поручений вторично не приходят. А связи Рейли с немцами ты зря удивляешься. Ока­зывается, Рейли является другом не только Уинстона Черчилля, но и Макса Гофмана, немецкого гене­рала, того самого, который диктовал нам в Брест-Литовске условия мирного договора, а после разгро­ма Германии предложил англо-французам план кре­стового похода против коммунизма.

Говоря это, Никитин открыл сейф, достал тонень­кую папку и, найдя нужную страницу, прочел:

- "За последние два года я пришел к убежде­нию, что большевизм - самая страшная опасность, какая только угрожала Европе в течение веков".

- Это Гофман? - спросил Репьев.

- Да, это беседа с немецким генералом Максом Гофманом, опубликованная в английской газете поч­ти тотчас после разгрома Германии союзниками.

Никитин перелистал несколько страниц и снова прочел:

- "Любой ценой нужно истребить заразу, кото­рая завелась в России. Мир с Германией, да мир с кем угодно! Есть только один враг!"

- А это кто?

- Это из донесения Сиднея Рейли в Интеллидженс сервис, перехваченного в свое время ВЧК.

- Одним словом, объединились. Допекли мы их! Приятно слышать, - улыбнулся Репьев.

- Приятно-то приятно, но борьба предстоит же­стокая. И в том числе нам в Одессе. У Рейли здесь остались "сподвижники". И не для охоты на зайцев они получают оружие. Доставляют его главным образом морем, а в море... в море у нас пока про­реха.

- А при чем Люстдорф? Зачем мы поедем в Лю­стдорф? - спросил Репьев.

- В Люстдорфе Антос Одноглазый высадил в прошлом месяце какого-то, по-видимому, крупного, агента, - я подозреваю, не этого ли Карпова. Это раз. И, мне думается, колонисты не такие уж мир­ные труженики, - это два. Кто-то из них убил погра­ничника и помог скрыться пассажиру Антоса, а кто - неизвестно.

- Неужели и немецкие колонисты связаны с разведкой Антанты? - удивился Репьев.

- Не только Антанты. Я предполагаю, они свя­заны и с германской разведкой.

- С германской? - удивился Репьев. - Есть данные?..

- Пока только догадки.

Никитин вынул из несгораемого шкафа и протя­нул Репьеву новую папку, на обложке которой зна­чилось: "Справка о немецких колонистах".

- На-ка вот почитай, тоже без тебя получили.

Справка сообщала, что первые поселения немец­ких колонистов в России, в том числе и в бывшей Херсонской губернии, появились в конце XVIII века. Колонисты селились на так называемых свободных землях. Во второй половине XIX столетия герман­ский канцлер Бисмарк создал специальную комис­сию по колонизации, а с приходом к власти Виль­гельма II германский генеральный штаб, разрабатывая планы войны против России, усиленно использо­вал немцев-колонистов для шпионажа и диверсий, в первую очередь в пограничных районах: в Прибал­тике, в Польше, на Украине. Накануне 1914 года число немцев-колонистов в России достигло внуши­тельной цифры - два миллиона человек.

- Полезная справка, - сказал Репьев.

- И я так думаю. - Никитин вынул еще одну папку. - А вот это мы сами на днях раскопали. - Председатель начал читать: - "Люстдорф - одна из многочисленных немецких колоний, расположенных вокруг Одессы. Архивные материалы Одесского жандармского управления подтверждают, что в 1913 году германский консул в Одессе тайно рас­сылал по всем немецким поселениям специальную анкету с вопросами. Ответы должны были дать воен­но-географическую характеристику Одесского райо­на..." - Никитин пропустил несколько строк. - Дальше слушай: "Наибольший процент анкет запол­нен в поселке Люстдорф, многие жители которого наряду с русским подданством, тайно от русских вла­стей, оставались подданными Германии".

- Но ведь все это было до революции в Герма­нии, - перебил Репьев.

- Правильно, до буржуазной революции, - от­ветил Никитин. - А вот это привез мне из Люстдорфа Кудряшев, - председатель передал Репьеву ма­ленький листок бумаги.

- "Улица Средняя, дом № 12", - прочел Макар Фаддеевич.

- Теперь переверни, - подсказал Никитин. Репьев перевернул листок и увидел на обороте несколько цифр.

- Что за штука?

- Копия с одного из жестяных номерных знаков, прибитых у каждого люстдорфского дома.

- Это уж не шифр ли? Никитин рассмеялся:

- Я всегда говорил, что ты родился чекистом... Надо разузнать, что эти цифры означают, давно ли они написаны и нет ли таких письмен на других до­мах.

- Хитер мужик Федя! Как он до этого докопал­ся? Легко ведь спугнуть.

- Случайно докопался. Этот дом сгорел. Кудряшев был на пожаре, машинально поднял железину и увидел цифры.

- И никто не заметил?

- Да как будто нет, он цифры записал дома, по памяти.

- Хитер мужик! - восхищенно повторил Репьев.

- С догадкой. Он там еще одну штуку приду­мал: тебе для новой работы должна будет приго­диться...

Никитин спрятал бумаги в несгораемый шкаф.

- Ты как, воду любишь?

- Воду или водку?

- Насчет водки я знаю, - улыбнулся председа­тель, - ее-то ты не пьешь.

- А потому хочу просить у тебя два литра спирта.

Макар Фаддеевич сообщил о просьбе профес­сора.

- Надо будет достать, - согласился Никитин,- завтра же достанем. Ну, а сейчас поехали...

...Потушив фары, старенький автомобиль выехал на Аркадийское шоссе. Только на крутых поворотах да перед знакомыми выбоинами шофер переключал на первую скорость.

Никитин любил быструю езду. Ощущение скоро­сти, прохладный воздух, равномерное покачивание, урчание мотора - все это успокаивало и давало возможность полузакрыть глаза и дремать.

Репьев частенько ездил с Никитиным, но отнюдь не разделял его любви к быстрой езде, особенно ночью.

Крупные капли дождя ударялись о ветровое стек­ло. Небо темное, почти черное, казалось низким, и от этого все вокруг тоже было черным, насторожен­ным.

В Люстдорф чекисты приехали за полночь. Ники­тин выслушал Кудряшева, сообщившего, что часа четыре назад он заходил к председателю поселко­вого Совета Карлу Фишеру посмотреть ожеребив­шуюся кобылу и заметил, что среди висящего во дво­ре под навесом пожарного инвентаря не хватает ломика...

- Который обронил в кустах помощник Антосова пассажира? - переспросил Никитин.

- Да шут его знает, может, совпадение... На Фи­шера такое не подумаешь,- ответил Федор и доба­вил: - Я ведь к нему в гости ходил. Думал, наш человек.

- И продолжай ходить. Он ни в коем случае не должен знать, что ты его в чем-то подозреваешь. Но гляди за ним в оба.

Потом Никитин попросил Кудряшева повторить в присутствии Репьева свой тайный план, после чего в канцелярию был вызван пограничник Вави­лов.

Днем Кудряшев, предупрежденный о приезде Ни­китина по телефону, созвал пограничников и расска­зал им о тяжком проступке Ивана Вавилова: Вави­лов признался, что в ночь, когда был убит Самсонов, он, сменившись с поста и возвращаясь в казарму, ви­дел на берегу какого-то человека, но не задержал его якобы потому, что думал, будто это кто-то из ме­стных жителей. Вероятнее всего, это был убийца Самсонова, которому удалось скрыться. Вавилова мучила совесть, и он, наконец, сам рассказал об этом, но это не смягчает его вины.

- Завтра состоится заседание Ревтрибунала,- заключил Кудряшев.

Вавилов не оправдывался и, не глядя в глаза то­варищам, сказал, что так-де ему и надо...

- Товарищ председатель сейчас с ним побесе­дует по душам! - усмехнулся дежурный, когда за Вавиловым закрылась дверь канцелярии.

"Беседа по душам" продолжалась с час, после чего Никитин и Репьев тотчас уехали.

Возвратившись в казарму, Вавилов ни с кем не обмолвился словом, а ночью бежал через выходив­шее в сад окно.

Исчезновение его обнаружили лишь под утро. Кудряшев объявил тревогу, но поздно: дезертира и след простыл.

- Теперь нашему начальнику нагорит по первое число, - говорили бойцы.

И действительно, Кудряшев получил строгий вы­говор в приказе по Губчека. Расстроенный, сумрач­ный, он зашел под вечер к Карлу Фишеру попить чайку и поделился своим горем.

- Ты понимаешь, Карл, как меня этот Вавилов опозорил: я ему, как себе, верил, а вот... А в чем дело-то: оказывается, этот Вавилов кулацкий сынок...