– Да плюнь ты, – Данилевский хлопнул его по плечу, выбрось из головы, – баба какая-нибудь, которую ты за умение плавать прозвал Дельфином! Не скрывай и не стесняйся. На курорте это каждому положено. Хотя самоубийство… Что, такая горячая любовь была? До гроба?
– Я же сказал, Федор, что не знаю.
– Ну да, самоубийство – это иносказательное… Рассталась, значит, с тобой навсегда, из записной книжки вычеркнула, из памяти выплеснула, – Данилевский неожиданно смущенно захихикал и задом удалился из комнаты. – Оно и лучше! – выкрикнул он из коридора.
Наступил вечер. Пора было ехать в Кремль. От ожидания устали уже все – устала вся "Комсомолка". Главный напоследок вызвал к себе Пургина.
– Ну-к, поворотись-ка, сынку, в последний раз! Все ли в порядке?
– Все в порядке, – устало ответил Пургин.
– A ты не перечь, поворотись, раз требуют.
Пургин неохотно подчинился.
– Можно ехать, – наконец разрешил главный.
По торжественному случаю черная редакционная "эмка", на которой ездил только главный, была вычищена, вылизана, она блестела до того ярко, что от боков ее отпрыгивали солнечные зайчики, даже резиновые скаты, не самые новые, со стершимся рисунком и седыми боковинами, и те выглядели так, что в них можно было смотреться.
– В какие ворота поедем, выучил? – строго, становясь сразу незнакомым и важным, этаким официальным человеком из присутствия, поинтересовался у водителя Данилевский, располагаясь поудобнее на заднем сиденье.
Шофер глянул на него в навесное зеркальце.
– Выучил, Федор Ависович, – в те самые, в которые сам товарищ Сталин въезжает, с красной звездой на шпиле.
– Звезды в Кремле есть только на башнях, на воротах их нет.
– В те, куда с Большого моста въезжают, от Дома Правительства. Где Тухачевский жил.
– Я тебе покажу Тухачевского! – не удержавшись, воскликнул Серый, схватился рукою за щеку, будто у него болел зуб. – Ты чего мелешь? Не было никогда такого человека!
– Если что не так – извиняйте, товарищ Данилевский! – поугрюмел шофер.
– Голову на плечах надо иметь! – назидательно произнес Данилевский, поскреб пальцами щеку. – Этот груз никогда не бывает лишним.
– Верно, товарищ Данилевский, – согласился шофер, – спасибо за науку!
– Раз от Большого Каменного моста, то значит – Боровицкие ворота. Раньше их называли не воротами, а проездной башней.
– Ага! – тускло подтвердил шофер. – У меня на бумажке именно они так и записаны – Боровицкие. Но башня ли? Ворота!
– Удивительная штука – Кремль, – оттаял Данилевский, – архиудивительная, Валя, – сказал он Пургину.
– Валяй, читай лекцию! – сказал Пургин.
– Я по Кремлю когда-то диплом в институте защищал.
Пургин удивился.
– Вот не знал!
– Материал в голове до сих пор сидит, не вытряхивается. Рассказать-то я расскажу, но ты, когда будем в Кремле, – засеки. Не то ведь когда еще тут побываем.
– Лекция – лучшее средство от мандража.
– У Боровицких ворот, кстати, находится колокольня Ивана Великого, так от ее макушки до воды, до Москва-реки значит, – более ста метров. Ничего колоколенка? Нигде в мире такой колокольни нет. Все колокольни ниже. А, Валя? Наполеон, когда отступал, под Ивана заложил порох, рванул – и обкакался, Иван Великий оказался сильнее француза и крепче пороха.
Он рассказывал еще что-то, бледный потный Данилевский тыкал рукой в окно машины, в дома, в рекламные щиты, но Пургин уже не слушал его – не мог, а Данилевский, не замечая состояния Пургина, продолжал рассказывать.
В Боровицкие ворота их не пустили – ворота были "закрыты на режим" – велели гнать в объезд, по набережной к Китай-городу, а там свернуть налево, на брусчатку – въезд на награждение ныне производится оттуда.
Через каждые десять метров стоял военный – все патрульные были сработаны по утвержденной мерке; одного роста, фигуристые, с талиями, как у осы, крест накрест перехваченные ремнями, в синих широких галифе, заправленных в козловые генеральские сапоги, с тяжелыми кожаными кобурами, плотно прижатыми к телу, с одинаково цепкими бесцветными глазами и лицами, также слепленными по кем-то подписанному и заверенному гербовой печатью стандарту, – такие лица никогда не запоминаются, сколько в них не вглядывайся.
Пургину, едва он увидел военных, захотелось выскочить из машины. Он едва сдержал себя – сцепил зубы, перестал дышать. Все-таки годы, проведенные на диване, сказались: портвейновое время, разделенное на двоих с Корягой, тоже было не лучше – худой мосторговский портвешок делает человека храбрым на пару часов, не больше, потом Пургина и Корягу охватывал страх и они начинали слушать улицу, подъезд, лестничную площадку, "вычислять" шаги – свои это или чужие? – юг малость скрасил прошлое, дал Пургину возможность привыкнуть к тому, что есть другая жизнь, но юга было слишком мало.
Оформление въездных пропусков заняло немного времени, и "эмка" "Комсомольской правды" пристроилась в хвост небольшой колонны. В открытое окошко заглянул хмурый военный в энкаведешной красно-голубой фуражке:
– Оружия нет?
Данилевский, словно бы испугавшись чего-то, быстро-быстро затряс головой.
– Нет!
– Всякое может быть, – ровным деревянным голосом произнес военный, – случается, что забывают на работе оставить, а с оружием в Кремль нельзя. Если есть – сдайте!
– Нету, нету у нас оружия, товарищ, мы – журналисты, мирные люди, – совсем обмяк Данилевский. – Наше оружие – перья. И… – он покосился на Пургина, – вот этот товарищ – Герой Советского Союза. Но и он без оружия.
– Пошел! – разрешил энкаведешник шоферу.
"Дурацкие какие у них фуражки, – пытаясь справиться с самим собой, с буханьем в груди и путом, думал Пургин – он силком рождал в себе мысли, боролся с собственной квелостью, с отупением, с тем, что он сделался каким-то пластмассовым, эбонитовым, плексиглазовым, неживым, – сами дураки и фуражки у них дурацкие: голубые с красным. Как колпаки у клоунов!"
А ведь самыми жестокими людьми на свете бывают клоуны – милые коверные артисты, призванные смешить детей, – за ребенком, глядишь, смеется и взрослый, только вот смех ребенка всегда бывает одинаков, а взрослые смеются по-разному: один без задней мысли, безобидно, а другой нашпигован задними мыслями, как гусь антоновкой, весь из скрытых фиг – и когда клоун выбирается наверх, к кормилу, тем, кто оказывается внизу, под ним, бывает худо. Из клоунов всегда рождаются диктаторы. Есть исключения, но они редки.
Поэтому кто-то очень точно придумал энкаведешникам фуражки. К месту, как принято говорить у простых людей.
Даже шоферу стало жарко, он вытер пот со лба. Данилевский присмирел и тоже вытерся – почему-то люди в таких случаях всегда обильно потеют, словно бы что-то чувствуют или перестают управлять собою. Противно. У Пургина пот капал на резиновый пол машины даже с ладоней. Он повернул руки пальцами вниз, отвесно, и пот начал капать с пальцев.
Ворота оказались глубокими, темными, мрачными. Въездные пропуска проверил командир с винтовкой, помял их в кулаке и отдал с какой-то странной неохотой:
– Проезжай дальше!
У второго поста въездные пропуска отнимал мощный человек с квадратным лицом и складывал их в изящную командирскую планшетку. Он взял пропуск у водителя, впился глазами в его лицо, с полминуты изучал, потом перешел к окну второго сиденья, где располагались Данилевский и Пургин, протянул руку и требовательно пошевелил пальцами.
Данилевский отдал ему свой пропуск. Последовала та же процедура: проверяющей изучил пропуск, потом лицо Данилевского, словно на пропуске имелась фотография, и он тщательно сверял ее с подлинником, – Данилевский готовно вытянулся перед энкаведешником, развернулся в полный фас, и проверяющий потребовал:
– Документ!
– Сейчас, сейчас, – засуетился, задышал мелко Серый, достал из кармана кожаную книжицу "Комсомолки", рядовые сотрудники газеты ходили с клеенчатыми и тряпичными корочками, командный состав, члены редколлегии – с кожаными. – Вот!
Проверяющий взял удостоверение, изучил, вернул Данилевскому, перевел взгляд на Пургина, шевельнул пальцами, и у Пургина противно заныло под ложечкой. Он беззвучно втянул сквозь зубы воздух, задержал его во рту, отдал пропуск и онемевшими, ставшими совсем чужими руками с трудом расстегнул пуговку нагрудного кармана на гимнастерке, достал удостоверение – оно у Пургина тоже было кожаным, командным – главный раскошелился, выдал по случаю того, что Пургин стал Героем, а раньше удостоверение у Пургина было тряпичным, из красного полотна, наклеенного на картон, с черным типографским тиснением. Проверяющий снова пошевелил пальцами, требуя удостоверение.
"Странное дело, у водителя он никаких корок не требовал, только бумажку, выписанную в комендатуре, – вяло подумал Пургин, – может, потому, что в пропуск водителя вписан номер "эмки"? Ч-черт, холодно стало как!"
Вечер был теплым, сиреневым, хотя здесь, под длинным мрачным пролетом ворот, было, как в бомбоубежище, неуютно и, наверное, не так тепло, как на площади Лобного места.
– Машина "Комсомольской правды"? – уточнил проверяющий.
Что-то долго, очень долго, изматывающе долго шла проверка.
Но в Кремль, видать, иначе не пускают – только так, просвечивая насквозь, чтобы были видны все костяшки, хребет и ребра.
– Так точно, – отозвался водитель.
– "Комсомольской", – в один голос с ним подтвердил Данилевский.
– Машина "Комсомольской правды" – направо, – проверяющий показал рукой, куда надо ехать, в проулок, мимо здания, которое было хорошо известно Пургину.
– Направо, так направо, – запыхтел шофер, круто, в несколько оборотов поворачивая руль.
– Награждаемые, видать, отдельно, – предположил Данилевский, помял пальцами лицо.
Он даже забыл про свои привычки – и очки не протирал пальцами, очки были на удивление чистыми, сквозь стекла были видны какие-то совсем детские, беспомощные глаза навозного цвета, грустные, словно у старого местечкового портного, – и обкусанную свою, схожую со сталинской трубку не совал в свой рот, не жевал ее, а папиросы вообще не взял с собой, – Данилевский буквально за полчаса стал другим. Вот что значит Кремль и система прохода сюда.
– Да, выходит, что награжденные отдельно, – повторил вслед за Данилевским шофер, крутя руль и на малом газу пробираясь вдоль стены, – раз нам сюда.
Он объехал большой каменный выступ – часть мощного фундамента здания, сложенного на века, втиснулся в узкий проход, задев боком машины за густо цветущую крупную сирень, съежился – боялся за себя, за автомобиль, боялся, что свернул не туда – по таким узким тропкам машины ведь не ходят, это только для людей, закусил губы – за такие дела запросто могут упечь под Магадан, в тундру, обнесенную колючкой, гулко сглотнул слюну, хотел нажать ногой на тормоз, но сдержал себя – такой команды не было, тормозить придется в другом месте.
Тормозить пришлось скоро. Перед радиатором "эмки" выросла еще одна гряда темной цветущей сирени, шофер судорожно повернул руль, снова задел боком за ветки, оцарапал лак на машине и, морщась, сглатывая противную вьюшку, собравшуюся отчего-то во рту, надавил на педаль тормоза.
Ехать дальше было некуда. Водитель обернулся с потным подрагивающим лицом: он заехал не туда. Все, Магадан ему точно обеспечен! На все сто процентов. Немо, одними глазами спросил у Данилевского: что делать?
Тот приподнял плечи: не знаю, – в следующий миг увял, сдал в теле и сделался на удивление маленьким – это у себя в редакции Данилевский был человеком, авторитетом, а тут он был мошкой, никем, обыкновенным тьфу, тут правили совсем иные силы; шофер хоть и не в себе был, а превращение Данилевского засек, глаза у него вроде бы чужими, мыльными сделались, разом выцвели и наполнились влагой – от того, что он увидел Данилевского таким, шоферу сделалось еще страшнее.
– Ы-ы-ык! – родился и умер в нем звук.
В ту же секунду сирень беззвучно шевельнулась, с веток посыпались цветы – может, и не цветы это были, а какие-нибудь бумажные вострушки, специально нарезанные, около машины возникли люди, и распахнулись разом все четыре дверцы "эмки". В машину всунулось четыре пистолета.
– Кто здесь будет гражданин Пургин? – послышался властный, с железными нотками бас.
Кто говорил, было непонятно, бас вроде бы сам по себе протек откуда-то из горных высей, вообще неведомо откуда.
Шофер первым пришел в себя, ткнул пальцем во вжавшегося в заднее сиденье человека.
– Он!
Четыре пистолета немедленно развернулись черными пустыми звездочками стволов на Пургина.
– Вы гражданин Пургин?
У Пургина не было силы ответить на простой вопрос, язык не подчинялся ему, во рту все горело, будто туда плеснули кислоты, он видел перед собой только четыре черных нечищеных глазка, из которых тянуло порохом, а вскоре потянет и дымом. Голоса не было, и Пургин, увидев, что Данилевский тоже показывает на него пальцем и говорит что-то, медленно наклонил голову: я, мол.
– Валентин Иванович? – уточнил небесный бас.
Пургин снова наклонил голову: да, Валентин Иванович.
– Вы арестованы, гражданин Пургин!
Несколько рук бесцеремонно выволокли Пургина из машины и ткнули в сиреневый ряд. Кусты раздвинулись, и Пургин исчез в них – ничего не осталось от него – ни тени, ни духа, ни шевеленья воздуха, это было страшно, пострашнее всего остального, это как в крематории, из которого Данилевский как-то делал репортаж – давно, еще в начале своей карьеры, – там точно так же человек проваливался в небытие, а потом на руки выдавали горстку серого пепла с выловленными из него несгоревшими железными пуговицами – все, что осталось от покойника.
Четыре дверцы "эмки" захлопнулись, как одна – с единым железным звуком, словно кто-то громыхнул рельсой о рельсу.
Военные скрылись вместе с Пургиным.
Оглушенный, словно бы попавший под взрыв Данилевский высунулся в окно "эмки" и, стараясь пальцами удержать трясущиеся губы, спросил, не узнавая собственного голоса:
– А как же я?
Он страшно боялся остаться один, здесь, в Кремле, – вместе с шофером и "эмкой", но шофер не в счет, Данилевский здесь все равно один – его же никогда не выпустят отсюда, арестуют и, недолго думая, шлепнут, в лучшем случае поволокут в пыточную, а это еще хуже, пытки он никогда не вынесет, в ответ – молчание. Данилевский подумал, что обладатель небесного баса не слышит его и уже никогда не услышит, потому что Данилевский останется в этом кремлевском закутке навсегда, ляжет, как на поле боя, но бас услышал его и отозвался довольно равнодушно:
– А вы поезжайте на награждение и делайте свое дело!
– Ка-ак? – не поверил Данилевский, ловя пальцами непокорные пляшущие губы. – А я?
– Разве вам неясно сказано? – небесный бас наполнился металлом, посуровел. – Товарищ Данилевский!
– Да-а, – слезно подтвердил Данилевский, искренне в эту минуту жалея, что когда-то появился на белый свет – лучше бы мама его не рожала. "Эх, мама, роди меня обратно!"
– Свят, свят, свят! – задавленно пробормотал шофер и, резко газанув, – он почти не управлял своими ногами, стоявшими на педалях, стал выталкивать "эмку" из узкой теснины.
Минуты через четыре он задом выпятился к воротам, поймал колкий взгляд проверяющего, проверяющий махнул ему рукой, показывая, куда надо ехать, из-под арки ворот, в это время выбралась очередная "наградная "эмка"", шофер "Комсомолки" пристроился к ней в хвост, и обе машины медленно поползли по взгорку вверх, на простор, на свежий воздух, на чистое место, на продув, где хоть маленький ветерок, но все же был, и было легче дышать.
Всесоюзный розыск, объявленный четыре года назад, ничего не дал – ознакомления населения с преступниками, которое имеется сейчас, через витрины, установленные около каждого отделения милиции, и вообще в людных местах, в ту пору не было, розыск во многом полагался на прописку – непрописанный человек всегда бельмом на глазу у общества, к нему поздно или рано обязательно стучал в дверь милиционер и вежливо, часто даже сладко, скромным голосом, так, что хотелось выпить чаю без сахара, просил показать паспорточек. Самый большой процент разыскиваемых попадал в уловистые сети паспортного режима. "Без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек", – грустно шутили в ту пору. Ну а самый малый процент – даже меньше добровольных явок, – приходился на долю профессионалов, нашедших либо разными сложными способами вычисливших преступников. Профессионалы на Пургина не наткнулись – из "Комсомолки" он вылезал редко, на задания в основном гонял Георгиева, Толстолобова и даже Людочку, сам правил, перекраивал материалы, занимался починкой, штопкой и найти его муровским сыщикам в темных коридорах "Комсомолки" было нелегко.
Паспортники и разные милицейские служивые – участковые, специалисты по борьбе с ворьем и спекулянтами, которые могли встретиться с Пургиным и, вполне возможно, вспомнить его лицо – видел, дескать, в служебной папке, где хранятся фотографии разыскиваемых, – тоже не появлялись в газете: внизу, у входа, стоял часовой и посторонний люд в редакцию не пускал – так что соответствующие спецы, знающие свое дело, кстати, до тонкостей, не смогли потребовать у Пургина: "Нy-ка, гражданин, предъявите ваш паспорточек…"
Так и пылилось его розыскное дело, ни одной бумажкой не пополнившись, а поскольку шли годы – почти четыре миновало после исчезновения – то пыльное дело Пургина было задвинуто в задний ящик, фото сданы в картотеку, и фамилия мало-помалу начала стираться из памяти розыскных спецов.
Грянули первые японские события – черное пороховое облачко поднялось над озером Хасан. В тот день, когда на Пургина начали оформлять документы, чтобы отправить в политуправление, занимающееся журналистами, он поехал к Коряге.
Натянул на голову красноармейскую фуражку со звездочкой, зубным порошком почистил орден, чтобы получше смотрелся – Пургин постарался и орден засиял, как новенький, запосверкивал острыми световыми лучиками: асидолом – едкой вонючей жидкостью – надраил пуговицы на гимнастерке – эти вообще стали золотыми, и поехал в центр, к Политехническому.
У Корягиного дома – точнее, у дома его брата, брат все продолжал гулять по городам и весям, зарабатывая в петлицы командирские кубики, – немного посидел на скамеечке, понаблюдал за входом. Зачем он это делал, точно ответить не мог – ведь всего сорок минут назад разговаривал с Корягой по телефону, у того все было в порядке, Коряга уже начал чистить картошку, чтобы пожарить ее с лучком и "постнушкой" – подсолнечным маслом – любимое блюдо Пургина, на стол выставил две чекушки холоднющей, можно простудиться, водки, жирно запечатанной красным сургучом, – и все равно что-то подсказывало Пургину: не следует торопиться, нужно вначале оглядеться, подышать свежим воздухом, а потом уж идти.