- Ты поешь, поешь, Сема, - ласково предложил Кулиев. - Ты помнишь, как гнали шайтана-немца от Керчи. Шибко гнали… Я ехал на полуторке со своей канцелярией и имуществом. Навстречу выбегали столбы телефонной и телеграфной связи. Да как они выбегали!.. Плохо, скорбно! Одни - лежа, ползком, другие - скособоченно, а третьи - держась за провода, пораненные осколками и обмотанные проволокой… Сам знаешь, без телефонной и телеграфной связи мир - что человек без языка. Туда не позвонишь, сюда не позвонишь. А очень шибко надо связаться: кому - вздрючку, а кому и хорошее слово сказать. Пах, па-ах!.. Кушай, кушай, Сема.
У Шкуренко еда не пошла: полконфетки откусил, сделал глоток воды - и сидит, оттопырив одну щеку.
- Ну, глотай! Жуй! - серчал Кулиев и забегал вокруг какого-то высокого предмета, укрытого брезентом. Бегал, бегал, хлопая себя по бедрам, и говорил: - Ты свои слова давал? Давал. Глотай еда!
Шкуренко еле проглотил. И, облизав губы - видно, ему страшно хотелось есть, - тихо произнес:
- Уже две недели бьюсь, а не получается.
- Держать буду, пока свои слова не исполнишь… Штаб фронта ждет? Ждет! Москва ждет? Ждет! Баку!.. Тоже ждет. Ты пойми, Сема, ведь могут подумать: "Ежели молчат, то… в плен, значит, сдались…" О какой ты непонятливый!..
Кулиев наконец сорвал брезент, и я увидел собранную радиостанцию. А старшина бросился плясать вокруг нее, приговаривая:
- Ай, Семка! Ай, молодец! В Баку приедешь - шашлык будет! Табак будет. В Москву приедешь - орден будет.
В пляске Кулиев устал, обессилел. Семен ему шкалик подал:
- Отпей, товарищ старшина.
- Не лезь!..
- Хоть пригуби.
- Отстань! Давай, пожалуйста, что еще надо?
- Мощности не хватает, товарищ старшина.
- Найди.
- Все обшарил, товарищ старшина.
- Шарь, должна быть. Ты свои слова давал?
- Давал, товарищ старшина.
- Ну?!
- Если не соберу радиостанцию, из отсека не выйду и сгину тут.
- Во! Ты очень хороший сын Украины. И я не хочу, чтобы тут помирал. Зачем помирать! Пах, па-ах!.. Я плакать буду. И твоя мама-Украина слезами изойдет…
Семен слушал, слушал - и зашмыгал носом, упав на топчан вниз лицом. Кулиев притих, видно, и ему самому не легче было. Однако он не поддался и говорит:
- Сема, ищи!
- Да где искать-то? Все обшарил…
- Ты техник-радист. Я перед тобою снимаю шапку. Сухов, шапку сними! - велел он мне и стал на колени перед Шкуренко: - Смотри, смотри, Сема… от имени всех бойцов и командиров! От имени самого майора Русакова! Как перед аллахом стою… Слово свое сдержи!
Но Шкуренко не ответил, он все еще лежал вниз лицом.
- Ты жив, Сема? - спросил Кулиев, надевая шапку. - Покамест ты живой, мой надежда на тебя большой. Не будем мешать.
Он показал глазами на выход, и мы вышли из отсека.
Кромешная тьма закрыла нам глаза. Я начал читать стихи:
Где-то там звезды светят…
- Ай, брось! Пошарим мало-мало - и найдем движок и подзарядим.
- Да где же ты его найдешь, товарищ старшина?
- Должен быть! - отрезал Кулиев с уверенностью. - О Сухов-оглы, это пах-пах! Земля большой услышит нас. "Слушайте, слушайте! Подземный гарнизон сражается!" Да ты что, не веришь?! Ах, не хорошо ты думаешь, Николай.
Он взял меня за руку, и я потащился за ним. Шли, шли в темноте и, как это не раз случалось раньше, сбились с пути. Кулиев свалился с ног, упал, похоже, обессиленный от голода.
Я зажег фонарь, вижу - сквозь густую черную бороду Кулиев виновато скалит белые зубы:
- Извини, Миколка-оглы, курсак пустой… Подними… Я ведь со вчерашнего дня ничего не ел, но ты не болтай об этом… Я же главный снабженец, кто поверит.
Я поднял его, и мы потихонечку поплелись…
4
В катакомбах ночная тишина особая: здесь не просто тихо, а как в могиле - глухо, малейшее проявление жизни слышится и запахом, и шорохом. Я лежал в повозке, думал о боевом задании. Посланный в поселок Жуковка сержант Дронов с твердым условием возвратиться в катакомбы через пять дней - не возвратился и на шестой. Теперь в Жуковку готовится пойти Зияков с той же целью - разведать подходы к вражеским складам. Майор Русаков подсоединил к лейтенанту Зиякову меня, как знающего немецкий язык…
И вот я лежал на соломе в повозке и думал обо всем этом. Очень тихо было. Потолок выплакивал в подставленную на ночь кружку капли воды, и эти слезинки-капли, падая в посудинку, как всегда, выговаривали: "Сколь-ко, сколь-ко, сколь-ко, сколь-ко".
Потом до моего слуха дошли осторожнейшие шаги - так, крадучись, не дыша, из наших бойцов никто не ходит. Я поднял голову - в смутном лунном свете, пришедшем под своды нашего командного пункта через центральный зев входа, я различил сгорбленную человеческую фигуру у пустого котла походной кухни.
- Эй, ты кто? - спросил я полушепотом, можно сказать, едва слышно. - Иди ко мне.
Сгорбленный подошел - в руках он держал большой сверток.
- Ты кто? - повторил я.
- Ви… ви…
- У тебя что, языка нет?
- Ви… ви…
- Из какого взвода?
- Ви… ви…
Я включил фонарик, осветил лицо - прижухлый, синеватый, с оттопыренными губами рот. "Вот так встреча! Да ведь это ефрейтор Ганс Вульф!"
- Вульф?!
- Ви… ви…
Видно, Вульф тоже опознал меня - возможно, по голосу, кто его знает, - только он осторожно положил на землю сверток, который, как я заметил, пошевелился и притих.
- Что там у тебя в свертке?
И тут я спохватился: "Что ж я с ним так веду себя! Ведь он самый-пресамый фашист, убийца! Как он сюда пробрался? Да еще на КП!"
- Руки вверх! - потребовал я по-немецки. Он рук не поднял, опять свое:
- Ви… ви…
Тут я заметил: одежонка на нем нашенская - телогрейка, брюки стеганые, заправленные, правда, в голенища немецких солдатских сапог.
"Переоделся, значит. - Припомнил я и седую Клаву с ее маленькой девочкой. - Да он же с нее стянул эту одежду!"
Вульф чем-то зашуршал, вижу, ученическую тетрадь в раскрытом виде сует мне:
- Ви… ви…
Я взял тетрадь, читаю написанное по-русски: "Фрау Клави нужен молоко для девички кушать. Я уж говорью две букви: "Ви, ви". О, это для менья целий событий… Никто меня тут не трогает, не обижает, считают, что я не могу говорить. Обида немножко оттого, что я уже ничего не представляю для людя. Один фрау Клави немножечко понимайт менья…"
- Ага!.. Задело за живое! Зачем убивал наших?! - сказал я по-немецки, но негромко: я уже думал, если сейчас набегут наши, опознают в нем участника кровавого преступления в Багеровском рву, разорвут и затопчут. - Ты лично убивал?!
Он выхватил из моих рук тетрадь, крупно написал в ней: "Убиваль немножко. Быль приказ, и я выполняль… чтобы свою долю иметь и не быть зависимым в жизни от тех, кто имейт большой капитал… А сейчас я никто, тень, пустота в чужой одежда…"
- Как же Клава тебя терпит?
Пакет-сверток зашевелился, застонал. Вульф взял его на руки, отвернул часть обвертки, и я увидел… восковое лицо ребенка.
Да это же та девочка, которую тоже расстреливали!.. Чтобы… чтобы иметь свою долю капитала…
У меня имелись две залежалые конфеты, зашитые в шинели. Я берег их, чтобы в день рождения моей мамы чаю попить в компании приглашенных. Я распорол полу и вложил конфеты в ручонку спящей малютки.
- Ви… ви… - отозвался Вульф, вроде бы поблагодарил.
- Да уматывай ты отсюда!
Из темноты показалась женщина. Это была Клава.
- Я не теряю надежды, миленький, - сказала она мне и, взяв под руку Ганса Вульфа, молча пошла с ним по направлению отсека, в котором помещались ополченцы, как мы называли гражданских.
Подошел лейтенант Зияков, спросил:
- Ты с кем тут разговаривал?
- Читал стихи…
- Не ври, Сухов. Около тебя крутились двое. Кто такие?
- Гражданские, товарищ лейтенант. Голод не тетка…
- А-а! У самих животы приросли к спинам, - сказал Зияков и направился в отсек Русакова.
Где-то там звезды светят.
Где-то там провода гудят…
Где-то там при ярком свете
За столом борщи едят!..
Давно мне эти слова лезут в голову. Я начал искать продолжение этого стихотворения:
Так за то,
Чтоб на всей планете…
Тра-та-та…
Наши дети…
Я не заметил, как опять подошел к повозке лейтенант Зияков.
- Ты женат, Сухов? И детей имеешь?.. Ну ладно, собирайся, пойдем искать сержанта Дронова. Русаков велел…
* * *
Из катакомб мы вышли через тайный лаз. Часовой, а им оказался кавалерист Прокопий Кравцов, ободрил:
- Я тут пятый раз стою - тишина! Ни одного выстрела. Наверное, фашисты махнули на нас.
И верно - тишина, ни звука! Еще прошли с километр по направлению к Жуковке, к морю. Залегли в лощине, смотрим - на фоне предутреннего неба выделяется паутина проволочного заграждения, примерно в два или три кола. Поднялись еще ближе к железной паутине. Видим, воронка - снаряд тут упал. Мы в эту яму и глазеем - ничего подозрительного. Тянет запахом моря да гарью, обожженной землей.
Зияков говорит:
- Видишь высоту?
- Вижу.
- Она каменистая, к проливу обрывом. А на самой маковке седловина. В ней мы и переднюем. А потом уж по обстановке.
Он поднялся и пошел в рост, а я все прижимался к земле.
- Вот мы и дома, - сказал лейтенант Зияков, когда разместились на сопке, в седловине, очень удобной для укрытия и наблюдения, а также на случай стычки с гитлеровцами - будет трудно нас взять.
- Дома и не дома, - отозвался я, вынимая из сумки гранаты, чтобы быть начеку.
- Сегодня какое число? - спросил Зияков.
Я припомнил и назвал день и число.
- О-о! - повернулся ко мне лицом Зияков. - Это мой день…
С моря подступало утро, и я видел, лицо у Зиякова одухотворенное. Я повел речь о Дронове.
- Поймаем и будем резать! - И тут он засмеялся как-то нехорошо. Я насторожился. Зияков это заметил и говорит: - Дронов оказался предателем! Он подсовывал нашим вражеские листовки. Это выяснилось уже после того, как он отправился на задание. Разве тебе об этом майор не сказал?
- Не говорил.
- Это особая тайна, Миколка. Если понадобится, будем резать! Из Керчи можно пройти незаметно в катакомбы только берегом, а потом уж по лощине и в поселок. Дронов это знает. Так что он нас не минует, никуда не денется, резать будем, если что…
Когда прошел день и прошла ночь, лейтенант Зияков начал нервничать:
- Ты не перепутал день-то вчерашний?..
- Память у меня хорошая, товарищ лейтенант.
- Па-мять… - протяжно сказал Зияков и на время успокоился.
Вдали показался человек. Он шел по берегу впритирку к воде, и волны стегали его по ногам.
- Ну, не подведи, Сухов. Твое дело сейчас слушать. Селден рези, олсун!
- За что?
- За хорошую память.
Человек уже был под нами и расхаживал по мокрому песку. Это был немецкий офицер, длиннющий, и все хлестал себя по голенищу стеком - хлоп да хлоп.
- Значит, верно, была суббота, - тихо сказал Зияков. - Немцы точны в своих поступках, они даже в туалеты ходят по расписанию. Тупицы! Мой план таков: я все беру на себя. Что бы там ни происходило, - кивнул он вниз, - твое дело быть наготове. Если что, я позову словом: "Пли!" Понял? Если не Дронова, то этого скрутим, - заключил Зияков и начал спускаться вниз.
Я взялся за гранаты, чтобы не опоздать к сигналу "Пли!" Осмотрел и вижу: в гранате нет запала. Схватил другую - и в этой нет. В третьей - тоже нет! Руки у меня похолодели. Но все же взял себя в руки, приготовил пистолет. А сам думаю: куда же подевались запалы? Потерял, потерял… И мне прощения не будет. Почти безоружный, чем я смогу помочь лейтенанту?!
Между тем немецкий офицер заметил Зиякова, поднял руку в приветствии:
- Хайль Гитлер!
Что-то совершенно непонятное!
Зияков тоже взмахнул рукой, остановившись перед гитлеровцем - в трех шагах от него. Надежда появилась: лейтенант что-то таит, выжидает. Ведь финка при нем: пырнет - и бежать.
- Господин майор Носбауэр, перед вами Муров.
Опять, похоже, какая-то маскировка со стороны лейтенанта Зиякова.
- Гут! Гут! - ответил Носбауэр, с виду интеллигент, при галстуке и в белых перчатках. - Вы слишком долго задержались в катакомбах. Почему тянете с устранением майора Русакова?!
Зияков на это Носбауэру отвечает:
- Майор Русаков убит. Постарался - и умыл руки.
"О, хорошо водит за нос! - подумал я. - Майор жив! Точно, маскировка со стороны Ахмета Ивановича…"
- Господин Муров! - заулыбался гитлеровец. - Вас ждет большой наград! В общем, можете себя считать полным владельцем Керченского морского порта. Но еще небольшое дело за вами… Это генерал Акимов… Имею честь! - Носбауэр взмахнул рукой и быстро скрылся за выступом.
Зияков же мгновенно выхватил финку и пульнул ее в направлении скрывшегося Носбауэра. И сам бросился за выступ…
Он долго не появлялся, рука моя побелела держать наготове пистолет в ожидании слова "Пли!". Пожалуй, прошло около часа, когда Зияков поднялся ко мне в седловину и говорит, глядя мне в лицо:
- Этот дурак принял меня за Дронова… Я ему и врезал финкой насмерть!.. А у тебя, Сухов, крепкие нервы… Если бы ты бабахнул, все испортил бы. Где-то здесь таится Дронов, он же у немцев числится под фамилией Муров… Бери свои запалы, - достал он их из кармана брюк. - Ну, бабахнул бы?
- Еще как!.. Но потом я понял, что вы, товарищ лейтенант, маскируетесь, кого-то изображаете. На крючок ловите.
- Да уж такое задание, Николка. Русаков инструктировал с глазу на глаз… Майор сказал мне: "Дронов обязательно придет на сопку с седловиной". Вот на эту самую… Надо ждать, а потом будем резать… Кушай!.. - Он достал из-за пазухи хлеб, банку мясной тушенки: - Гуляй и вспоминай дурака майора Носбауэра. Сволочь, жует нашу еду… Сегодня какой день?
- Вторник, товарищ лейтенант.
- О! Тоже для меня счастливый день… Взгляни-ка, кто-то идет…
На горизонте показался край солнца. Какой-то шумок послышался сразу с двух сторон, и на меня сзади сиганул человек, прижал к земле; краем глаза я увидел: Зияков!
- Товарищ лейтенант!..
- Не дыши! Ты, оказывается, знаешь немецкий язык!.. Очень опасный для меня человек. Прощайся с жизнью…
И вдруг, словно сильным вихрем, Зиякова сдуло с меня. Я вскочил на ноги, увидел: Сучков жмет Ахмета к земле. Наконец он скрутил Зиякова, сорвал с него оружие, отбросил…
- Сучков, ты, видно, со страха принял меня за фашиста?! - воскликнул Зияков, ворочая выпуклыми, налившимися кровью глазами.
- Нет, господин Зияков-Муров, не ошибся я. Теперь в моих руках все доказательства. - Вдруг он изменился в лице. - Значит, ты убил майора Русакова. Ну и гадюка, значит! Топай под трибунал! Фу! Пакостно на тебя смотреть…
Сучков подошел ко мне, привлек одной рукой к себе:
- Жить будем, Сухов… Значит, так… Я за вами почти следом шел, был с тобой рядом, все слышал и видел. У тебя, Миколка, выдержка нашлась…
К тайному лазу мы подошли ночью. На карауле стоял Лютов. Он пропустил Сучкова, связанного Зиякова и меня…
* * *
Я стою у могилы майора Русакова… "Маркел Иваныч, да как же это так?.. Ты для меня был ровно отец родной", - думал я, глядя на свежий, еще не осевший могильный холмик из раздробленных камней.
- Ну, Миколка, - по голосу я узнал Бокова, - крепись, Маркела Ивановича не вернешь… Я беру тебя своим порученцем.
Неподалеку, за выступом, в кромешной темноте вспыхнул свет, и потом - наверное, спустя полминуты - прогремели винтовочные выстрелы. Кто-то вскрикнул и тут же захлебнулся.
- Вот чем кончается жизнь презренного наемника, - сказал Боков и, взяв меня под руку, повел на КП.
Навстречу попался лейтенант Сучков с небольшой котомкой за спиной. Он остановился, вскинул руку к помятой шапчонке:
- Егор Петрович, я готов в путь-дорогу. Спешить надо, пока Густав в Керчи.
Боков обнял Сучкова, похлопал по спине:
- Я надеюсь, дорогой Иван Михайлович, что ты договорился с Крайцером…
- Он будет ждать меня у южного пролома…
Боков вновь обнял Сучкова и потом, отпустив его, подтолкнул в спину:
- Ни пуха ни пера, Иван Михайлович.
- Это куда он? - спросил я.
- На ту сторону пролива, искать штаб фронта. Сучков уже ходил по вражеским тылам. Мне бы быть таким, как Иван Михайлович! Это с виду он вроде бы увалень… А в душе… "Если надо, значит, надо", - вспомнил Боков слова Сучкова. - Ты сегодня напиши приказ о назначении сержанта Лютова командиром взвода разведки. Сам Сучков рекомендовал его. Справится, потянет?
- Еще как! - ответил я, не задумываясь. - Хоть с виду он и шебутной, но душа у него правильная, надежная…