Котлов насторожился, заметил недалеко холмик, обежал его вокруг. Заметил - под землей лежит человек… Ну, конечно, Котлов тут же бросился его откапывать. Откопал. Это и был младший лейтенант Алешкин - и ни одной ранки у него, лишь несколько царапин на лице заметил. Алешкин оказался жив, открыл глаза и долго соображал, где он, что с ним. Котлов, волнуясь, начал открывать флягу, чтобы напоить Алешкина. Когда же отвинтил колпачок, присел на корточки, чтобы поднести горлышко к губам, раскрыл рот от удивления - перед Котловым сидел человек совершенно белоголовый и белобровый… А какой цыган до этого был - черный как смоль.
Но это еще не все, - продолжал Бугров, - Алешкин пришел в себя, сказал, что рядом с ним завалило и немецкого офицера, а у него есть карта обороны. Откопали с Котловым немца. Забрали карту, ну это и помогло нам прорвать оборону, которая казалась неприступной…
Бугров задымил своей "казбечиной", часто затягиваясь. Я догадался, он что-то недосказал об Алешкине. Майор вскочил, взял палочку и пристукнул резиновым наконечником оземь:
- Алешкин бесподобный человек! У Котлова есть привычка обязательно ощупать карманы погибших. Это у него от должности, ведь он пишет похоронки родным убитых. Вот он, когда осмотрел шинель Алешкина, нашел в кармане письмо от его матери. И принес потом ко мне, говорит: "Это стоит вам, товарищ замполит, знать". Вот это письмо. Я уж и не знаю, как его вернуть Алешкину… Вот прочитай, да не проболтайся только.
Я взял "треуголку", раскрыл, пробежал глазами.
"Дорогой сыночек Никаша!
Пишет тебе твоя родная мать Акулина Ивановна. Дорогой Никаша, мужайся! Опять пишу о страшном горе… Слезы, слезочки… Твой брат Костенька погиб под Ленинградом. Это после того, как пал смертью храбрых под Москвою Мотя… Дорогой сыночек Никаша, я чуть с ума не сошла, когда получила похоронку на сыночка Костеньку… Люди помогли пережить горе… А если признаться тебе, мой сыночек, эти раны на моем сердце никто не излечит, с ними я и в гроб сойду. Нельзя ли, Никашенька, тебе там хоть малость поберечься? Ты б сказал своему командиру, вот, мол, у мамы моей такое горе.
Я послала тебе небольшую посылочку - новые носочки, новые сподники и еще от твоей подружки Гали Быстровой ее фотокарточку, не забывай ты ее, она любит, крепко любит тебя, и, бог даст, я дождусь внучку или внучонка… А дальше писать слезы не дают, Никашенька…
Расписываюсь: твоя мама Акулина Ивановна".
- Вот они какие, Алешкины! - сказал Бугров.
Бугров положил письмо в нагрудный карман, начал звонить куда-то. Что ему ответили там, куда он звонил, мне неизвестно, только майор, резко бросив трубку, воскликнул:
- Опять я, кажется, прошляпил! Генерал Акимов уж целый час в расположении дивизии, вроде совещание с офицерским составом проводит. Вот что, младший лейтенант Сухов, запрягайся в работу сразу. Бери редакционный мотоцикл и дуй на это совещание, хоть краем уха послушаешь. Это важно для нашей работы. Я бы сам помчался, да нога еще мучает… Да не проболтайся о письме Акулины Ивановны, раз этого не хочет сам Алешкин… Ну, а командиру твоему я позвоню сам… Все доложу…
Водитель походной типографии и печатник - ребята, видно, с юмором - подкатили ко мне мотоцикл с люлькой.
Я сел. Ребята пожелали мне удачи.
2
Представляете мое состояние - опоздал! Не только не услышал краем уха, но и краем глаза не увидел. И задурил я, вымещая свою досаду на мотоцикле, начал пинать его ногой и выговаривать.
- Вот герой так герой! - услышал я за своей спиной голос.
Оглянулся - передо мною, в трех шагах, стоял начальник штаба дивизии полковник Петр Григорьев, которого я сразу не узнал, все же минуло много времени после того, как я попал в госпиталь, а потом на фронтовые курсы. А нужно сказать, отчитывал я своего "сатану" на немецком языке. Полковник Григорьев тут же и предложил мне:
- Хочешь в штабе работать переводчиком? - Он разглядывал меня. - Твоя фамилия Сухов?.. Ведь я тебя знаю. Помнишь переправу через Керченский пролив? Я тогда был капитаном. А сержант… Лютов - точно, точно, Иван Лютов - разбушевался…
Я быстро припомнил тот случай с Лютовым, а самого полковника, бывшего капитана Петра Григорьева, никак не мог припомнить: он мне показался каким-то не фронтовым, совсем не воякой.
- Соглашайся. Такой человек мне нужен…
- Я при деле, - сказал я. - Отныне литературный сотрудник дивизионной газеты.
- Да какое это дело! - возразил Григорьев, и тут же лицо его вспыхнуло: наверное, он почувствовал неловкость, оттого что так отозвался о моей работе в редакции. - Извини, но, однако, никуда не отлучайся, потребуешься.
Он ушел в штабной блиндаж, а я начал осматривать "сатану" - сначала обшарил руль, потом взялся за крепления люльки, при этом все думая о первом блине комом и о том, что, наверное, попадет мне от майора Бугрова. Выпрямился я, чтобы передохнуть, заметил в десяти шагах от себя, под елью, на скамеечке клевавшего носом лобастого бойца, одетого в маскировочный халат; ушанка соскочила с его головы, и он, полусонный, все пытался вялой рукой поднять ее, но не доставал. Я подошел, поднял шапку-ушанку, и только было хотел надеть на его лобастую голову, как он открыл глаза. Я вскрикнул:
- Лютов! Иван Иванович!
- Это ты, что ли, Миколка? - заморгал Лютов. - Погоди минуточку, присядь. Еще немного, и я проснусь…
Он лег вдоль скамейки и сразу уснул. Спал он, наверное, минут десять, потом вскочил, обнял меня своими крепкими руками и начал трясти:
- Младший лейтенант! Наш студент - младший лейтенант! Офицер! Офицер! Растут наши аджимушкайцы! Не женился еще?
- Еще нет, Ванечка.
- А я бултыхнулся по самую макушку. А чего ждать-то! - Он распахнул маскировочный халат, отвернул воротник. - Видал? - похлопал он по лейтенантским погонам. - Окончил сокращенное военное училище и по пути в свою дивизию женился в Керчи. Я прямо с боевого задания, трое суток подряд караулил, и дело вышло… Немого взяли, совсем не говорит. "Язык" безъязыкий. И чего только на фронте не бывает! А чего ты тут делаешь?
- Взводом командовал после курсов, а сейчас, с сегодняшнего утра, в редакции "дивизионки" литсотрудником. И первый блин комом…
Он обнял меня опять:
- Не переживай, студент. Вот так Миколка - военный корреспондент! Газетчик! - Он взглянул на часы: - Уже два часа допрашивают. А он, гад, этот фриц, наверное, притворился, тянет резину! Я бы его быстро вывернул!.. Что я наслышался, что навиделся в Керчи! Вот тебе один факт. Накануне войны в городе насчитывалось семьдесят шесть тысяч жителей, а после полного и окончательного освобождения Керчи сделали перепись… И насчитали всего тринадцать человек! Гады, целый город расстреляли!..
С ветки слетела синица, уселась на край скамейки и смотрит на нас то одним глазком, то другим. Лютов тихонько вынул из кармана хлебные крошки, протянул руку - синица вспорхнула на ладонь и, склевав несколько крошек, упорхнула.
- А знаешь, я на ком женился? Ты, видно, и не поверишь, если скажу… На Варе. Очень красивая, очень нежная, но еще пугливая, как вот эта синица… Я уж потом узнал, чья она дочка, а сразу не признавалась. Ты помнишь Григория Михайловича Тишкина?
- Помню, Ваня. Тишкин погиб на моих глазах…
- Да не погиб Тишкин! Он к немцам переметнулся! - резко возразил Лютов. - Моя Варенька тоже об этом знает… Я уже собирался уезжать из Керчи, а Варенька говорит мне: "Ты чего же про папу не спрашиваешь?" Я обнял Вареньку, ну и говорю: "Я женился не на твоем папаше, а вот на этой миленькой, курносенькой любушке…" "Нет, - говорит, послушай…" И рассказала…
Лютов долго молчал, глядя на синицу, вновь спустившуюся на скамейку.
- Ты правильно говоришь, что дезертир Тишкин при побеге из катакомб напоролся на вражеский огонь. Но он не погиб при этом. Отлежался в яме, куда он бросился, чтоб спастись, как я думаю. Когда наступило утро, Тишкин услышал немцев… А-а, куда денешься! Ну, взяли его в этой яме. А взяли его каменотесы-невольники, которые но приказу фашистского командования гнали туф в Германию, в Восточную Пруссию, для оборонительных сооружений, так мне говорили в Керчи.
Лютов по-быстрому закурил и продолжал:
- Ну, скрутили Тишкину руки. А бригаду каменотесов возглавлял разжалованный в рядовые… бывший капитан Фрейлих! Это потом я узнал. Фашисты, они как скорпионы, друг друга едят…
- Откуда ты это знаешь?.. - спросил я.
- Погоди с вопросами! - отмахнулся Лютов. - Сама Варя говорила мне об этом. Гадючий Носбауэр, которого мы, помнишь, укокошили при ликвидации компрессоров и бурмашин, держал свой штаб в доме Григория Тишкина. Варя много знает, кое-что происходило на ее глазах. Носбауэр разжаловал Фрейлиха в рядовые и затем, через два дня, послал его заготовлять камни… У капитана Фрейлиха вроде бы заговорила совесть, и он будто бы отказался отдавать приказ своему батальону начинать газовую атаку против наших подземных гарнизонов. За это Носбауэр сожрал своего Фрейлиха. А потом, говорят, отправил его в Восточную Пруссию на тяжелые работы…
- Предположим. А что же Тишкин?
- Сейчас, сейчас и о Тишкине. Это же Тишкин! - воскликнул Лютов. - Он все же уломал разжалованного Фрейлиха не расстреливать его сразу, здесь же, прямо в яме, а дать ему возможность проститься с дочерью Варей… Ну, его на машину и домой… Простился он с Варенькой-то. Поплакали, порыдали, все же отец и дочь. А потом он, гад, упал в ноги фашистскому офицеру, прибывшему на место гадюки Носбауэра, и начал просить, чтобы его не расстреливали, а послали бы на любые работы "искуплять свою вину". Вот гад, а?! И похвалился, что он строитель, большой мастер по укладке бетона. Так его тоже увезли в Германию. Это же предательство, Микола!.. Вот, нажил себе тестя! Но Варенька в этом не виновата, и в обиду я ее не дам, если что…
- Эй, пресса! Живо к полковнику Григорьеву! - окликнул меня со стороны штабной землянки часовой.
- Иди, Миколка, потом доскажу, - подтолкнул меня Лютов.
Я побежал.
- Ты мне нужен, - сказал Григорьев, не отрываясь от разложенной на столе оперативной карты. - Надо опознать одного человека, причем срочно. Этого человека ты знаешь… Если, конечно, он, этот человек, окажется именно тем, которого ты знаешь. - Полковник свернул карту, положил в планшетку: - Пошли.
Мы направились к землянке, увенчанной жестяной трубой, из которой струился сизый безмятежный дымок.
- Я обязан ввести тебя в курс дела… - сказал Григорьев, остановившись у трофейного "бенца", изрядно заляпанного ошметками талого снега и, похоже, помытарившегося по бездорожью.
Однако голубоглазого и внешне осторожного Григорьева прервал появившийся из землянки полковник Боков, одетый в маскировочную, лягушачьего цвета тужурку, яловые сапоги, которые, как и тужурку, неплохо было бы почистить от прилипшей травы, следов сырой земли.
- Времени у нас, Миколка, в обрез, - сказал мне Боков. - Григорьев, ты иди в землянку, а я коротко введу в курс дела младшего лейтенанта.
Мы остались вдвоем.
- Ну вот и снова встретились, - улыбнулся Боков и обхватил меня, ткнулся в лицо колючей, небритой щекой. - Всю вчерашнюю ночь я провел на переднем крае. Работенка - некогда и почиститься. А теперь слушай. В городе-крепости находится со специальным заданием группа наших разведчиков. Ты всех их знаешь. - Боков вынул из кармана сухарь и начал грызть, сощурив один глаз. - Ты всех знаешь… Густав Крайцер, Сучков Иван Михайлович и Марина Сукуренко… И вот от них связной объявился, некий господин Ганс Вульф… Надо его опознать. Он утверждает, что был в катакомбах и что туда его привела врач-хирург Клава.
- А пароль?
- Да все совпадает, но надо опознать.
- Говорите, Вульфом назвался? Не может быть! - вскрикнул я. - Тот Ганс Вульф был ранен в обе щеки навылет. Пуля задела язык. Тот Вульф не разговаривал. "Ви, ви!" - вся его речь…
- Однако, пошли! - позвал Боков.
В землянке Боков прибавил свету, расшторив второе оконце, довольно широкое по-над потолком, и я, сразу опознав Ганса Вульфа, не сдержался, с удивлением воскликнул:
- Ганс! Да как же это могло случиться?! Ведь ты совсем не мог говорить!
Он вскинул на меня глаза:
- О господин офицер! Вы тот парень, который в катакомбе дал Кляве малютке конфету! Горе сближает людей… - Вульф поднялся, сказал Бокову: - Господин полковник, я вам говорю открыто: люди профессора Теодора теперь замыслили устроить Багеровский ров в самой Германии под вывеской: "Спасай Германию в самой Германии".
Боков согласно кивнул и посмотрел на меня:
- Ты не ошибаешься?
- Нет-нет, Егор Петрович, это Ганс Вульф! Точно Вульф.
Вульф нетерпеливо вышел из-за стола:
- Вот моя клятва: "Рот Фронт!" Я слово в слово передал сообщение господина Сучкова. Могу еще раз повторить о составе гарнизона города, места расположений важных укреплений и пути подхода к ним. И еще вот что: в городе по приказу Гитлера создан сводный отряд СС для расстрела всех бегущих немецких солдат и офицеров. Агенты Теодора уже действуют по приказу фюрера. Густав Крайцер передал Сучкову, что Теодор выехал в форт "Стальные ворота"… А штаб Теодора находится на вилле коммерсанта Адема. И еще просьба у меня есть к вам: мне крайне необходимо быть в городе не позже как через трое суток. Так велел комрад Сучков. Что еще надо от меня, господин полковник? - с небольшой обидой в голосе заключил Ганс Вульф.
Боков, порывавшийся приостановить высказывания Вульфа, наконец воскликнул:
- Господин Вульф, да ничего пока не надо, лишь вместе пообедаем! Григорьев, распорядитесь! А потом подумаем о переброске господина Ганса Вульфа. - Боков повернулся ко мне и, положив руку мне на плечо, сказал: - Николай Алексеевич, ты свободен, будешь много знать - быстро состаришься, у нас тут свой разговор. Не обижайся, время торопит.
Он подтолкнул меня в спину, и я выскочил на поверхность. Еще издали я увидел Лютова: он возился с моим мотоциклом.
- Лошадка при силах. Немцы, они хорошие технари, - сказал Лютов. - Только черт их наградил безжалостностью к другим народам! Будто уж и нельзя им жить в мире. Кретины! Сами же себя обескровливают, духовно калечат. "Хайль Гитлер!" - орут. Нашли забаву. Страшная эта забава!..
Он сел на мотоцикл, подъехал к скамейке и, сойдя на землю, сказал:
- Моя Варенька еще не окрепла, худенькая. Теперь у меня из головы не выходит мысль, как мне поднять Вареньку, обуть, одеть… - Он наклонился ко мне: - У нас будет ребенок… Остаться бы в живых. Никаких наград! Никаких других звездочек! Только бы вернуться к ней. Вареньку я очень полюбил. Дорогая моя, жди, жди! Варенька! И я вернусь… Только очень жди!
3
Я вернулся в редакцию на второй день вечером. Бугров сидел за пишущей машинкой.
- Одну минутку, - предупредил он меня. - Приказано выпустить листовку, вот заканчиваю.
Через минуту Бугров поставил точку, вызвал печатника, усатого сержанта:
- Митя, пятьсот экземпляров. Посыльные от частей ждут. Срочно!
- Есть! - сказал сержант и пулей вылетел из комнатушки.
- Ну что? - обратился ко мне Бугров. - Понабрался впечатлений?
- Послезавтра начнется, товарищ майор.
- Знаю! Но я не об этом. Опознал или не опознал Вульфа?
- Не имею права… Полковник Боков приказал держать язык за зубами…
Бугров кивнул и повел меня в столовую. Она была закрыта, но он уговорил дежурную официантку покормить нас. Когда мы поели и вышли на улицу, редактор сказал:
- На время боев я посылаю тебя в кравцовский полк.
- В полк майора Кутузова, - поправил я.
- Да, теперь Иллариона Михайловича Кутузова. Не распыляйся, сообщай о главном - факты, факты и еще раз факты. Чтобы и на страницах газеты кипело и горело… и, конечно, не бросайся, по старой привычке, в пекло. Мне нужны яркие материалы, а не твой личный героизм. Примечай поучительное, зовущее на подвиг… Впереди форты. Мы о них мало знаем… Но все же кое-что знаем…
Уже светало, и я сразу начал собираться. Бугров читал корректуру листовки. Вдруг он отложил работу и, подойдя ко мне, сказал:
- Значит, Ганс Вульф уже не тот?
- Не тот, товарищ майор…
- А-а, в том-то и дело! Это тоже наша победа, при этом величайшая! Ведь фашизм - это, прежде всего, обвал нравственности, обвал, под которым гибнет совесть и люди звереют, превращаются в грабителей и убийц… Ну собирайся! О лейтенанте Алешкине ты обязательно напиши…