На грузовой машине, борта которой были опущены, стоял капитан Нейман с приклеенной реденькой бороденкой, одетый в длинную рубаху и, заложив руки за поясок, концы которого от узла низко свисали, смиренно смотрел на молодую женщину, отбивающую поклоны, стоя перед ним на коленях. Кофточка на женщине была порвана, в одну из прорех виднелась белая грудь. Женщина старалась прикрыть ее рукой. Лежавший тут же, на машине, связанный веревкой по рукам и ногам мужчина вскрикивал:
- Клавдия, держись! Клавдия, ты не виновата. Гони страх прочь!.. Они страх наводят, а ты страх гони прочь!..
Генерал Шпанека, остановившись в толпе, все видел и слышал. Пока он раздумывал, стоит ли ему сейчас объявиться, чтобы прекратить страшную сцену казни, господин Адем опознал в палаче бармена Неймана.
- Бармен! Нейман, я тебя узнал! - закричал Адем. - Ты не тронь Ткачука! Нам нужны рабочие. Бармен Нейман, ты взялся не за свое дело. Экономика не твой вопрос.
- Поднимись, Ткачук! - обратился Нейман к связанному по рукам и ногам. - А ты, голубушка, взгляни Ткачуку в лицо! Ведь это не Ткачук! А партизан из катакомб. Ну, взгляни!
"О, да эти люди своим делом заняты, - с облегчением решил граф. - Служба безопасности - законное дело. Но зачем рядиться под русского мужика? - подумал граф. - Надо подождать, чем кончится. Выдержка, выдержка, генерал Шпанека", - потребовал он от себя.
- Я подтверждаю, что он Ткачук! - продолжал Адем. - Он литейщик, господин Нейман, нам нужны литейщики! Мы собираемся пустить завод…
"А может, объявиться все же, снять плащ и громогласно одернуть Неймана в присутствии этих полуживых людей?! - продолжал рассуждать граф, не решаясь выйти из толпы. - И я, пожалуй, окажусь в глазах напуганных людей справедливым…"
- Суй свою голову в петля! - взялся Нейман за связанного Ткачука, отпустив женщину.
"В глазах своих врагов будь солдатом, - продолжал размышлять граф, увидя под машиной-виселицей тела замученных. - В глазах врагов… врагов… Но, к сожалению, судьбу солдата определяют не враги, а зачастую теодоры и подобные им соотечественники, пресмыкающиеся у ног тиранов. И все же надо объявиться и одернуть".
Но тут крикливо заговорил Нейман:
- Слушайте, советики! Вы все ком нах Дойчланд!.. В Германия работать. Вас ждет там хорошая еда и хорошая работа. Фукс, начинай погрузку!..
К графу Шпанека, так и не снявшему с себя плащ, придвинулся майор Грабе:
- Господин генерал!.. Комендант просит вас зайти к нему. Он имеет для вас дорогой презент. Мне приказано сопроводить вас…
- А все же куда их повезут? - спросил граф у Грабе о цивильных, которых уже швыряли в крытые машины.
- Недалеко, - ответил майор Грабе, наклоняясь к графу. - В Багерово. Там есть глубокий, семикилометровый, ров. Легионеры - "пташники" уже там, ждут очередную партию. Господин генерал, лучше вам не вмешиваться в эту историю.
Граф застегнул на себе плащ на все пуговицы, отвернул воротник, подумал: "В другой раз возьмусь за этих теодоровцев-экзекуторов. А то наживешь неприятность. Нет, я еще подожду…" Он посмотрел на коммерсанта Адема:
- Генрих, что ты скажешь мне на это?
- Мой граф, поедем к коменданту…
- Там ждет вас дорогой презент, - спешно повторил майор Грабе.
- Так поехали! - подхватил генерал. - Во время войны законы безмолвствуют, как утверждал Цицерон.
2
Низкорослый, с круглым лицом, ефрейтор Ганс Вульф, оставленный вчера в горбольнице, как сразу поняли больные и раненые, чтобы выявлять советских командиров, увивался провожать Марину до дома. Это было явно некстати: ее ожидал Митька у дома Полины Алексеевны. Она не знала, как отделаться от опасного кавалера.
Моросил дождь, тускло светили уличные фонари, на перекрестках группами торчали стражи нового порядка, среди которых было много агентов тайной полиции капитана Фельдмана, тоже, как слышала Марина, появлявшегося на улицах переодетым в робу рыбака.
Ганс Вульф философствовал о любви, но рукам воли не давал, вел себя корректно, там, где было темно, брал ее под руку, включал карманный фонарик, освещал лужи.
"Может, и обойдется", - со страхом думала Марина, но душа холодела, замирала, и она то и дело останавливалась, чтобы перевести дух. Вдруг со звоном грохнула калитка дома, возле которого они остановились. Подскочили трое, одетые в прорезиненные плащи. Один из них осветил Вульфа карманным фонариком и тут же весело вскрикнул:
- Ай да Вульф! А тебя ищет господин капитан Нейман. А ты уж с кралей. Живо за мной!
Марина осталась одна. Дробный топот ног вскоре заглох. Повсюду стояла темнота, хоть глаз коли. Где-то, чуть ли не в пяти шагах, застрекотал сверчок. "Да это же Митя!" - обрадовалась Марина, и леденящий страх отпустил ее.
- Мариха, вот что, передай Сучкову, пусть пока таится в изоляторе. Ты повесь на дверях таблицу с надписью: "Тифозная". Мне сам Сучков говорил, что надо так сделать. Ступай, Мариночка, а то я могу опоздать к началу спектакля…
- Спектакля? - Она сняла руку с его плеча. - Митя, я боюсь за тебя. Ты уж поосторожней с этой Полиной.
Он обнял ее, тихонько толкнул в спину:
- Иди и ни о чем не думай. У нас будет организация…
Во дворе Полины Алексеевны был маленький домик, просто сараюшко, приткнувшийся в углу каменной ограды, с двумя оконцами, глазевшими во двор. Раньше, до прихода немцев, в сараюшке одиночка рыбак Токарев, полюбовник Полины Алексеевны, вялил рыбу, плотничал, шашничал с Полиной Алексеевной, а теперь сараюшко полностью перешел под Митино жилье. Здесь Митя рисовал, вырезал на линолеуме миниатюры. Он тайно от Полины Алексеевны проделал в стене лаз на пустырь и пользовался им, когда это было нужно…
Около часа ночи скрипнула дверь сараюшки - вошла Полина Алексеевна, одетая, как Митя определил, "на выход": в ярко-синем пальто и выходных полусапожках на высоких каблуках.
- Митька, как ты думаешь, сегодня будет облава? А то меня на свидание пригласил один кавалер.
- Нашла время!..
- Теленочек! - фыркнула Полина Алексеевна. - Что ты в этом деле смыслишь?! У тебя кровя иссохла от болезни, и твоя Мариха, наверное, страдает. Ха-ха-ха!
- Маринка святая! - возмутился Митя.
- Теленочек, ты не верь. Я слышала, что к ней уже пристроился в больнице один немец - ефрейтор Вульф. Во-о! С такой рожей!
- Не сочиняй!
Полина Алексеевна придвинулась к Мите.
- Эх, теленочек! - Она перекрестилась. - Сам Ахмет Иванович Зияков говорил об этом. Ты его разве не знаешь? Крановщик из морского порта. Герой! Ему давали броню от войны. А он плюнул на эту броню и пошел. Был ранен на Ишуньских позициях. Вернулся и теперь скрывается. Все же лейтенант. Слушай дальше. Он затопил лодку и теперь собирается ночью переплыть на Тамань. - Она тяжко вздохнула: - Как ты думаешь, будет облава? Сладкий он, Ахметик-то…
Лицо ее вдруг засветилось, крашеные губы вздрогнули, оттопырились - похоже было, что она в эту минуту мысленно ощущала близость Зиякова.
- А "папашка"? - тихо спросил Митя про Токарева.
- Фу! "Папашка" ревнючий… Я терплю его из-за подарков. В этом деле, Митенька, мой "папашка" амбарчик, набитый ценностями. Вчера он подарил мне рубиновую подковку. - Она распахнула пальто - на ее высокой груди вспыхнула яркая дужка.
Полина Алексеевна еще стояла с выпяченной грудью, еще глядела на Митю глазами, наполненными торжеством и просьбой, как тихо отворилась дверь - появился объемистый Саликов, обвешанный сумками.
- Сынок, вот ты каким делом занимаешься! - усмехнулся он и, сбросив с себя сумки, воззрился на Полину Алексеевну. - Пах! Пах! Женщина высшей прелестности. А теперь, Полиночка, послушай новость. Большой новость… Сейчас, сейчас. - Он сел за стол. - Новость такой, Поленька, золотце, твой "папашка", то есть бывший штабс-капитан при царе Горохе, выдвигается германским командованием на пост головы городской управы. Выпьем за это. Водка есть.
Полина Алексеевна выпила, Митя не стал.
- Сынок, и верно, тебе нельзя. Слушай, сынок… Я очень-очень хлопотал перед господином Фельдман, чтобы он тебя взял к себе на службу. Ну, там на след какой напасть. А я тебе покажу след одного человека. За это большой деньга получишь. Так сказал сам капитан Фельдман. Танцюй, сынок, я погляжу, что ты стоишь…
Напившись изрядно, Саликов облапил Полину Алексеевну и шумнул на Митю:
- Сынок, да уходи ты отсюда!
Митя выскочил во двор, а Полипа Алексеевна сильно толкнула Саликова, и он, семеня, опрокинулся на Митину кровать. Митя услышал, как захохотала Полина Алексеевна, а потом сердито выкрикнула:
- Татарва! Смотри, в лоб получишь от моего Ахметика!.. Да не лезь, бурдюк, мне деньги не нужны!..
* * *
Уже меркли звезды, когда с шумом выкатился из сараюшка Саликов, все также обвешанный сумками, бубня что-то под нос. Митька напряг слух, но не разобрал.
Звякнул запор калитки - во двор вошел Токарев, потом, немного спустя, появились трое или четверо. Токарев повел их в беседку, образованную сплетением виноградных лоз. Расселись за столиком. Отец развязал один узел, выставил литр водки на стол. Токарев шумнул:
- Саликов, да погоди ты! Что в Симферополе-то?
Митька бесшумно приблизился к беседке, затаился в траве, смотрит и слушает, как наказывал ему Сучков накануне. Он понял: собрались распределять обязанности между собой, если их назначат в горуправу. Гомонят уж под звон стаканчиков. Верзила Сан Саныч Бухчеев, завсегдатай базарных пивнушек и бывший петлюровец, хихикает да наливает в стаканы.
- Перестань! - Токарев стукнул по столу кулаком. - А то выброшу из списка!
- Бухчей! - вдруг загорячился отец. - Ты же сука! Я мало-мало знаю, кто чем дышит.
- Господа! Господа! - опять стукнул по столу Токарев. - Я призываю к единству…
Из сараюшка показалась Полина Алексеевна и, не останавливаясь, побежала в дом. Токарев приподнялся, видно, услышал дробный цокот Полининых каблучков, объявил:
- Господа, разговор продолжим у Фельдмана. Сейчас же - по домам. - Причесался перламутровой расческой и, когда все вышли со двора, облегченно вздохнул: - Ну, Поленька, теперь наш час…
Но для Мити его час еще не настал: он имел пропуск лишь для дневного времени, да и тот врученный ему позавчера Полиной Алексеевной, чтобы ходить в магазины до "шестнадцати ноль-ноль". Тревога за жизнь Сучкова брала за душу, и он не стал ждать восхода солнца, решил пойти в горбольницу. Шел садами, крадучись. Однако, когда перелезал забор, вставший на его пути, угодил в руки двух патрульных.
- Пропуск?! - потребовал ефрейтор.
- Я по вызову господина капитана Фельдмана, - нашелся Митька.
- Ври, да знай меру, - засмеялся второй патрульный, направив на Митьку ствол автомата. - Вульф, шлепнем - и концы в воду…
- Ты к самому капитану? - спросил Вульф.
- Найн! Найн! Я к своему фатер, отцу. Мой папа господин Саликов. Господин Фельдман держит его при себе, в дежурке, чтоб говорить с посетителями, отвечать на их вопросы.
- О, Саликов! - Солдат опустил автомат. - Господин Вульф, Саликов корош, корош. Вон дежурка, - показал патрульный на бревенчатый домик с одним светящимся окном. - Иди туда.
"Еще в спину бабахнут", - не трогался с места Митька.
- Ком, говорят! - толкнул прикладом в спину Вульф. - Бистро!
"А может, и пронесет?" - подумал Митька и поспешил к деревянному домику, не оглядываясь для храбрости.
* * *
Приемная Фельдмана - небольшая комнатушка с единственным окном, взятым под железную решетку, голый двухтумбовый стол, три потертых венских стула, рядком поставленных у глухого простенка, и диван, тоже видавший виды, пристроен возле окна. На нем, на этом диване, запрокинув голову, похрапывал отец, освободив вислый живот от ремня.
Митька открыл дверь, переступил порог… Саликов быстро поднялся, опоясал себя ремнем, потянулся было к висевшей на стене винтовке, но, махнув рукой, осклабился:
- Здравствуй, сынок! Ты ко мне?.. Садись, - показал Саликов на диван. - Ну вот, соглашайся, сынок. Есть возможность взять большая деньга… Слушай, слушай… Был я дней десять назад в горбольница… И подсмотрел… Твоя Маринка, краля, юркнула в тифозную. Я приоткрыл дверь - и что же?.. Краля твоя шушукается с тифозным. Пах-пах!.. Человек тот русский. Не иначе как командир Красная Армия. Ах, Митька, вот деньга будет!
- Ты об этом, отец, сообщил Нейману?
Саликов подвинулся к Мите, сощурил глаза.
- Да я же, сынок, не дурак! - Он с азартом потер ладонь о ладонь. - Я получу большой деньга из рук господина Фельдмана. Может, сегодня и получу, чего тянуть… Теперь, сынок, мы свободны на вечные времена. И тут уж не зевай, пока дается. Ну что за крымчанин, когда один жена! И общий дом с женой. Вот женишься на санитарке Марине, сам узнаешь, какая деньга нужен женатому…
"Это ужасно! - подумал Митя. - Его просто не остановишь, если запахло деньгами… и женщинами".
- Отец, ты где живешь?
- В том же домике, в котором раньше жил, извини, сынок, жил с той буфетчицей, что умер. Заходи, сынок, как-нибудь. Посидим, шалтай-болтай. Теперь что хочешь, то и делай… Иди, сынок, уж, кажется, рассвело, - кивнул Саликов на окно.
"Деньга, деньга! Что еще надо коренному крымчаку?! Деньга есть - хан! И царь! - торжествовал в душе старик Саликов, поджидая себе смену на дежурстве в приемной Фельдмана. - И сын Митька, похоже, понял, что жить умеючи можно. Да ты, сынок, зря дичился меня раньше. А теперь понял, что комсомол - одна шалтай-болтай".
В домик вошел Сан Саныч Бухчеев, которого Саликов тоже знал как завсегдатая базарных пивных ларьков, и он отметил про себя: "Залез в активисты с целью построить себе два пивных ларька".
- Хах-ха-ха! - рассмеялся Саликов, снимая с гвоздя винтовку.
- Ты что ржешь?! - Бухчеев сильно нахмурился и, приняв от Саликова винтовку, резко продолжал: - Отрастил живот-бурдюк! Разбух на краденом золоте!
- Ты что?! Ты что наговориваешь, Бухчей?!
- Иди уж к своим "зенсин"! Только смотри, как бы тебе не влетело в оба уха разом.
- Да что ты, Бухчей! Один веревка связал нас. Хи-хи! Эх ты, пивной ларек! И больше не начинай, - уже за дверью добавил Саликов.
Было темно. Саликов наткнулся на телеграфный столб, включил фонарик. На столбе, пораненном осколком, наклеена бумага с типографским текстом. Успел прочитать лишь название "Приказ № 4 немецкого командования", как чья-то рука легла на его округлое плечо.
- Татарин, ты плут!
Съежился, оглянулся - стоит возле немецкий капитан, холеное, чисто выбритое лицо, тонкие губы поджаты.
- Признавайся, где ты прячешь ценности?
Саликов опознал в капитане дружка Фельдмана, прибывшего недавно во главе какой-то команды, солдаты которой уже шастают по домам и поднимают гвалт в квартирах. Вспомнил и фамилию - Нейман. Взмолился:
- Прости, господин немец!.. Мало-мало есть… Но кто тебе, господин немец, сказал? Я этого шайтана резать буду.
- Сказал мне господин Бухчеев. Он такой же вор, как и ты. Слушай хорошенько… Я тебя отпущу! Но с условием: если ты, разбойник, краденые вещи доставишь мне. Ступай! Да не вздумай скрыться, найду под землей!..
Дул леденящий ветер. До рассвета еще далеко. Саликов торопливо шагал домой. "Какой шакал! Резать буду тебя, Бухчей!" В темноте он и не заметил, как оказался возле своего дома. Из подвала светил огонек, там, в подвале, он хранил подарки для своих женщин - кольца, серьги, отобранные при аресте у местных жителей. "Бухчей!.. Ты кого грабишь-то!" Нож сам попросился в руки.
Хлопнула подвальная дверца. Саликов занос нож. А человек, вышедший из подвала, отпрянул в сторону:
- Отец! Это я!
- Митька! Ай, сынок! Сынок… Ну, заходи в дом, будем говорить о жизни. А подвал закрой. - И сам бросился закрывать на замок.
Пока он закрывал подвал, Митя успел зажечь в передней керосиновую лампу, довольно ярко осветившую небольшое, почти пустое помещение - голый обеденный стол да железную кровать, приставленную к глухому простенку с ковриком, на котором изображен турецкий султан с молодой наложницей.
- Сынок, раздевайся, ты ж дома… А что ты в моем подвале искал?
- Ничего не искал, просто прятался от гитлеровцев.
- И вещей никаких не брал? Ты, сынок, не шали, власть нынче строгая! Зачем пришел-то? За мной, что ли? Или ты, сынок, прослышал, что немец отдает город под грабеж?.. Так и тоже мало-мало хочешь? Садись за стол, накормлю. Вино есть, сыр, шурпа…
Он начал готовить стол, все глядя на Митю. Ему показалось: за пазухой у сына что-то хранится… Или золото, или оружие. Нет, скорее всего, золото. "Ограбил все же, ограбил…"
- Немец после русских земель пойдет на Египет, - сказал Саликов, налив рюмку. - А Крым отдают Турции, а турки дадут полную свободу нам, коренным крымчанам. И жить будем, и гулять будем. Ты, сынок, имей соображение. Крым от России отколется. Немец Москву взял…
- Брехня!
- Ну-у! Ты не очень-то шалтай-болтай!.. Что у тебя за пазухой-то! Золото, что ли?.. А ну выкладывай!
Митя резко поднялся:
- Я пришел… убить тебя, отец! Кровь за кровь! Смерть за смерть!
- Ты мало-мало ошибаешься, - не растерялся Саликов, выдержал испытующий взгляд сына. - Я хитрый татарин, немца вокруг пальца обвожу.
- Ты холуйствуешь у кровавого Фельдмана! Шастаешь по больницам и выдаешь фашистским палачам русских командиров!
- Я всего, как и прежде, утильщик. - Он закрыл лицо руками. - Аллах видит… Я правоверный. - Из-под его ладоней, оплывших жиром и лоснящихся, показались слезы. - Сыночек, я твой любящий отец. Немец шайтан! Там, под подушкой, посмотри, лежит кошелек, а в нем на бумажке я дал клятву на верность своему народу… Немец буду резать!
Митя бросился к кровати, отвернул подушку - пусто, никакого кошелька нет. Он было взялся за матрац, но руки его вдруг ослабли от резкой боли, пронзившей левую лопатку. Скованно повернулся к столу и встретил отца лицо в лицо: отцовское, круглое, с перекошенными тонкими губами, оно наплыло и загородило от Митиных глаз все, что было в комнате - и свет от керосиновой лампы, и окна, занавешенные каким-то тряпьем, и коврик с изображением турецкого султана, и грязный, давно не беленный потолок…
Вторым ударом ножа Саликов свалил сына на пол, лихорадочно обшарил его одежду и, не найдя золота, отшатнулся от убитого в злобе и страхе…