Оказывается, когда Саликов шел в темноте по городу, проклиная Бухчеева, за ним в сопровождении наряда по пятам следовал капитан Нейман с той же мыслью о золоте. Трагедию между отцом и сыном капитан экзекуционной команды переждал под окном. И как только в доме что-то грохнуло, рванулся в переднюю.
Саликов, испачканный кровью, успел подняться и выпить из бутылки остаток вина. Вошедшего и переодетого в гражданскую одежду Неймана он поначалу принял за Бухчеева.
- Бухчей! Ты, сука, лижешь капитану Фельдману задницу, своих предаешь!. - Саликов вскинул нож, по тут же грохнулся замертво, прошитый пулями из пистолета Неймана.
3
В холодной, уже несколько дней нетопленой ординаторской Марина стирала в тазу задубелые от иссохшего гноя и крови бинты, простыни, торопилась - хотела до наступления утра, пока еще не появился на дежурстве ефрейтор Вульф, предупредить Сучкова о нависшей над ним угрозе, чтобы он на время покинул изолятор и вообще горбольницу и что в этом деле поможет ему Митя, который вчера решил разузнать, кто мог донести фашистам о том, что он в изоляторе.
В ординаторскую тихо, бесшумно вошел Сучков. Марина отжала постирушки, сложила стопкой на столе.
- Иван Михайлович, тебя надо спасать. - Она села на табуретку, положив руки на стол.
У Сучкова заныло сердце: Марина сильно изменилась - косички обвисли, на лбу морщины, живые карие глаза уже не излучают свет, а пальцы рук все в узлах от непосильной работы. "Мариха, Мариха, выдержишь ли ты, если и в самом деле подкатится к тебе этот гадючий Муров, - думал о своем Сучков. - Тебя саму надо в первую очередь переправить на Тамань. Только с помощью Густава это можно сделать".
- Перевяжи, Мариха, - попросил Сучков. - Да набинтуй побольше. - Сучков снял тужурку. - Только обинтуй старыми окровавленными бинтами… Если собакам бросят, то при таких бинтах овчарки не возьмут… А я буду бороться до конца… Мариха, мне нет места на земле, пока жив палач Теодор. Приглашают на работу в Германию. Это ловушка капитана Фельдмана. Я еще точно не знаю, но мне кажется, фашисты готовятся к массовым расстрелам жителей города. Я видел во Львове Вулецкую гору, знаю, что это такое…
Марина опоясала Сучкова бинтами, как он хотел, вновь принялась за стирку.
- Иван Михайлович, куда ты собрался? Ты по-прежнему один?
- В каком смысле?
- Без надежного локтя?
- Как же так! Не! Не! Митя - раз. Ты, Мариха, - два…
- А три?
- Есть и три…
- Густав Крайцер? - спросила Марина.
- О, это само собой! Однако ж, Мариха, Крайцера ты держи в душе, фамилию эту не называй, иначе Густав может провалиться. И еще хочу поискать ребят из тех, кто не успел переправиться.
Маринино лицо засветилось.
- Я знаю этих ребят. Иван Михайлович, ты у нас молодец! Но тебя уже ищут…
- Знаю. Ночью приходил ко мне Густав. Поэтому я покидаю горбольницу. - Ему не терпелось сообщить Марине, что Мити уже нет, ему о нем сказал Крайцер, но он не стал сейчас расстраивать ее. - Марина, ты не удивляйся, если встретишь меня у бабушки Оксаны, у которой квартирует Густав. Черт побери, я сделаю свое дело! Будет у меня своя гвардия… Мне очень трудно. Не хватает опыта подпольной работы, - впервые пожаловался он Марине.
- Открывай! - внезапно раздался резкий голос за дверью.
Дверь открылась - вошли трое: ефрейтор Вульф, капитан Фельдман и лейтенант Фукс. Марина не прекратила стирки, лишь отбросила на плечи застившие ей глаза обмякшие косички. Сучков же отступил в угол и там, в сыром, с подтеками на стенах углу, вытянулся за дверью в струнку, замер.
Фельдман подошел к Марине, наклонился - от него густо веяло духами, помадами.
- О милый девочка, мне вас жаль, - тихим, спокойным голосом начал Фельдман. - Сядьте на эту табурет… В наши руки попал документ, неопровержимо доказывающий, что твой фатер, папа, был по дедушке немец. Он любил Дойчланд. И за это генерал Акимов твоего папу пух, пух на границе. Найн, найн, не свой рука, а подкупил. - Фельдман положил перед Мариной черную папку, перевернул несколько страниц: - Вот здесь читай, милый фрейлейн. Избавление пришло, вы будете богаты.
Она не стала читать. Тогда Фельдман громко прочитал:
- "Я дочь выходца из Германии Леонарда Сукуренко, по национальности немка, Марина Сукуренко, получив от господина Фельдмана три тысячи марок, обязуюсь убить генерала Акимова как врага моего немецкого народа…"
"О нет, этого не мог сделать генерал Акимов! - пронеслось в голове Марины. - Акимов знал папу по гражданской войне. Да и тогда, на границе, Акимов сказал: "Убийство полковника Сукуренко - это дело рук немецкого фашизма!.."
Но Фельдман думал о другом. Перед его мысленным взором всплыл Теодор со своим маленьким ртом-дырочкой. В ушах звенели слова Теодора: "Ты взят в фирму "Друсаг" самим Рудольфом Гессом по моей рекомендации. Я требую от тебя, мой друг, замеси черное дело против полковника Сукуренко, этого ярого приспешника генерала Акимова. Меси покруче, чтобы никакие заслуги не смогли его обелить. Ты получишь большой гонорар. А деньги, мой друг, президентов избирают".
- Никогда! Никогда! - закричала Марина и отшатнулась от Фельдмана, уже думавшего о том, что "этот трофей (так он называл Марину) не уступлю никакому Нейману, дураку из "Зольдатштадта".
- Никогда! Никогда! - кричала Марина, потрясая черной папкой. Наконец она обессилела, папка выпала из ее рук прямо в таз с грязной водой, испятнанной кровавыми бляшками.
Фукс выловил из таза папку, отер о брюки и передал Фельдману, который бросил ее на кушетку и тут же шагнул к Марине:
- О, милый девушка! Я вам дам хорошую работу. А это, - показал на простыни и бинты, - фу! Фу! Гной, кровь, ужасно! Не желаешь? Тогда в тюрьму. - И Фельдман приказал Фуксу: - Апель, в эту же камеру помести и Зиякова.
4
Сознание пробуждалось медленно. Вначале слышались далекие голоса, звон колокольчиков. Но мозг уже работал. О да, если она откроет глаза, сразу перед ней появятся одетые в полушубки отец и мать. В памяти промелькнула картина: она лежит на снегу, укутанная в овчинную шубу… А вокруг волки - и не трогают. Такой случай с Мариной был на пограничной заставе…
И вдруг беда! С границы в городок погранотряда привезли отца, накрытого солдатским одеялом. Ее не подпустили к бричке. Но она затаилась в закутке и оттуда все видела и слышала. У папы обнаружили пакет, который тут же вскрыли. Читал незнакомый ей полковник. О, эти слова! До сих пор она их помнит. "Жить не могу в условиях травли со стороны генерала Акимова. Хватит! Натерпелся! Ухожу сознательно в Германию - мою настоящую родину…" Началось следствие. Было установлено - почерк хоть и схож, но не папин. И отца похоронили с почестями, Акимов произнес речь на его могиле…
Она с трудом подняла тяжелые веки и поняла - находится все в той же тюремной камере, куда ее бросили гитлеровцы. Марина осмотрелась, кто с ней рядом. В камере, куда свет попадал из зарешеченных окон, людей было довольно много, но все они держались группами.
- Ага, пробудилась… жалкенькая санитарочка? - Кто-то дотронулся до ее плеча, она обернулась. - Не узнаешь, санитарочка?!
Марина присмотрелась - вроде знакомый и вроде бы нет.
- Да Зияков я, Ахмет Иванович… Я попался из-за дуры, из-за гадины - полюбовницы Токарева. От Митьки Саликова небось слышала, что я затопил лодку в поселке Капканы, чтоб в удобное время бежать на Тамань. А гадюка Полина донесла фашистам. К тому же я лейтенант, сама понимаешь, все равно вздернут. - Он ощупал свою шею. - Кожу обожгли, гады, веревкой. Т-с-с, еще не все кончено, надежда есть… Т-с-с!..
В камере то и дело появлялся Сан Саныч Бухчеев в ведрами в руках, рассыпал по грязному каменному полу мясистые соленые огурцы и хрипящим, пропитым голосом оповещал:
- Другой еды нет! Бери, что дают! - и тут же, не задерживаясь, уходил, клацая железной дверью.
Зияков вскакивал, кричал на всю камеру:
- Граждане, огурцы не брать! Воды нету, от жажды пропадете! - Он с остервенением топтал соленые, внешне аппетитные огурцы, ногами сгребал в угол: - Не трогать, граждане!.. - И возвращался к Марине, садился на прежнее место, долго молчал, потом, как бы пробуждаясь, наклонялся к ее пылающему лицу, говорил: - Бухчеев может за деньги зарезать родную мать и отца. Так я думаю на этот крючок поймать его.
- На деньги? - спросила Марина. - А где их взять?
- Да вот думаю, санитарочка. Митя Саликов говорил мне, у Полины Алексеевны сундуки трещат от всяких дорогих вещей, в том числе и от золота. Токарев нахапал… Мы тогда бы с тобою, жалкенькая, к лодке-то и пробрались. А там уж, была не была, в лодку - и на тот берег!.. Надо же думать, Марина. Ведь жизнь один раз дается.
Прошел час, и Бухчеев снова появился, на этот раз с небольшим ведром воды и жестяной кружкой в руках. Он начал обходить гомонивших на разные голоса людей. И Марина услышала, как обрюзгший до отвращения Бухчеев вымогал деньги за воду. Услышал это и Зияков, хмыкнул раздраженно:
- Хм! Вот какая паскуда! Господин Бухчеев, подойди!..
- Потерпишь, не барин! - отозвался Бухчеев. - Тем более недолго терпеть-то. Твоя фамилия, Зияков, в списках на первой очереди. Ты поедешь в Германию кушать бутерброды.
Но Бухчеев все же подошел.
- Осталось полкружки, - сказал он, похлопав крупной ладонью по ведру. - Водичка золотая… Чего имеешь?
- Золотой клад, - ответил Зияков.
- Врешь?! - Бухчеев сел на корточки, тихо сказал: - Ты же не Полина Алексеевна… У нее, как мне известно, имеется рубиновая подковка, подарок Токарева. - Бухчеев посмотрел на Марину: - А ты чего имеешь, девка? Хочешь, за кружку воды я с тобой пересплю?! В тюрьме есть каморка с коврами. Вполне возможно, из этой, с коврами и мягкой постелью, каморки выйдешь на волю…
Зияков ухватился за ведро:
- Ты что, глухой?! Рубиновая подковка твоя!
- Показывай! - потребовал Бухчеев.
- Пойдем за дверь, там получишь. А сейчас наливай, и пусть утолит жажду санитарочка.
- Ладно, - согласился Бухчеев. - Но ты, Зияков, от меня не уйдешь.
Марина припала к поданной ей Зияковым кружке, руки у нее тряслись, о жесть стучали зубы. Вода немного сняла нервное напряжение, и она передала кружку Бухчееву и, закрыв глаза, спросила:
- В чем моя вина, Бухчеев?
- Потом узнаешь! - Бухчеев взял под руку Зиякова, сказал строго: - Идем!
Зияков вдруг весь напружинился, сильным ударом отмахнул Бухчеева, и тот шмякнулся о железную дверь камеры. Вбежали два охранника, схватили Зиякова и, раскачав, подбросили кверху. Зияков каким-то образом изловчился, упал на ноги, потом запрокинулся на спину и тут же притих.
Ганс Вульф для чего-то начал тормошить Зиякова, который пнул его ногой в живот, и Вульф, падая, налетел на Марину. Зияков тотчас вскочил и начал трясти Вульфа, крича:
- Граждане! Эту гадюку надо удавить! Санитарка, плюнь ему в лицо!
И опять затеял возню с ефрейтором, призывая на помощь заключенных.
В камеру с пистолетом в руке влетел лейтенант Густав Крайцер, громко спросил:
- Кто здесь Марина Сукуренко? Поднимайся! На допрос поведу, партизанская дочка! - Он, приставив к ее спине ствол пистолета, вывел санитарку из камеры.
Марина пришла в себя у самого берега и вскоре поняла, разобралась - ее переправляют на Тамань. Лодка качнулась, бесшумно вошла в дегтярную темень…
* * *
На другой день, при восходе солнца, вместе со всеми находящимися в общей тюремной камере Зияков был выведен охранниками на улицу. Началась погрузка заключенных в закрытые машины. Зияков оказал сопротивление гитлеровцам. Но его скрутили, связали, бросили в одну из машин, и эта машина тотчас же ушла.
Этим сценарием, разработанным самим капитаном Фельдманом, Зияков остался доволен. "Теперь, - думал он, - ни у кого из керчан, видевших мои "муки", сопротивление тюремщикам, не может возникнуть какое-либо подозрение…" Однако ему казалось, что Сучков какими-то нитями связан с Полиной Алексеевной, и если возникнут осложнения в его конспирации, то дуреха, верившая ему, что он, Зияков, будто бы и в самом деле переправит ее в Турцию, подальше от войны, может каким-либо образом раскрыть его подлинное лицо…
Между тем Полина Алексеевна днями и ночами не отходила от окна, ждала Зиякова. Ей казалось, он где-то возле дома таится, вот-вот появится и скажет: "Ну, Полина, лодки готовы, собирайся". И она тотчас же бросится собирать вещи…
Она раскрыла все три комода. И чего только в этих ящиках не было! И меховые шубы, и дорогие платья, и шляпы любого фасона, и белья женского пропасть! А под одеждой, на самом дне комода, таились шкатулки с золотыми и серебряными изделиями. Полина Алексеевна не вытерпела, открыла одну шкатулку - свет рубиновой подковки ударил в глаза:
- Гос-по-ди-и! - Радость перехватила у нее дух. - Приколю на грудь для Ахметика… "Папашка"! - вспомнила она о Токареве. - Тебя, старичок, отвергаю навсегда…
Токарев подкатился к ней с любовью в трудную для нее пору - ее отца, работавшего в Новороссийском порту, посадили в тюрьму за торговлю наркотиками, и она, девятнадцатилетняя повариха с рыболовецкого судна, сильно пала духом. Токарев приютил, обласкал, нарядил, признался под клятву-молитву, что он промышлял наркотиками вместе с ее отцом, Алексеем, и поднакопил на черный день и золота, и дорогих вещей. Под ту же клятву-молитву чуть позже признался, что он в 1918 году был назначен немецким оккупационным командованием головой горуправы Керчи и тоже тогда хорошо погрел руки, припрятал на черный день. "Ах, Поленька, для кого война - кровь и смерть, а для кого, как говорится, мать родная. Какая бы ни была война, надо иметь свой ум, свои глаза". Ну она, Поленька-то, и схватила тогда обеими руками "папашку", бывшего штабс-капитана царской армии.
"Так что мне делать, папа? - вспомнила она своего отца, уже давно забытого ею. - Что-то мне не верится, чтобы германцы удержались в Керчи… А Ахметика я люблю. И он дело предлагает: в Турции мы с Ахметиком свое гнездышко совьем и будем ворковать, и Советская власть не достанет…"
Кто-то поскреб в окно. Полина Алексеевна побежала, подняла занавеску - Ахмет! Подает знак открыть дверь.
- Турок ты мой! - Полина Алексеевна повисла на шее у Зиякова.
- Спасибо тебе!..
- Ой, как богом посланный! - радовалась Полина Алексеевна. - Ахметик, возьми эту рубиновую подковку для начала. А как переедем, переплывем - так все тебе и я твоя.
- Поленька, я приколю ее на твою грудь. Моя царица, поднимись на скамейку. Лодка наша готова…
Она поднялась, дразняще выпятила высокую грудь, спросила:
- А тебя не убьют, Ахметик? Все же подковка не моя…
- Пока ты жива, Поленька, меня не убьют. - Он припал губами к ее груди. - Твоя любовь ко мне крепче брони…
- Неужто так любишь? - сказала Полина, когда он приколол подковку и отошел к столу, поставил на него бутылку. - Неужто так любишь? - возрадовалась Полина Алексеевна, все еще держа руку на рубиновой подковке.
- Неси бокалы, шампань будем пить…
Она ушла за бокалами. Пока она гремела посудой на кухне, Зияков окончательно решил избавиться от ханум Полины во что бы то ни стало, а дом ее спалить… Чтобы никаких следов о его связях, могущих всплыть ненароком…
Полина Алексеевна выпила первой, и глаза ее засветились, помолодели. Блеск подковки и сияние ее лица привели Зиякова в еще большую ярость. "Падкая на подарки, определенно продаст… Тут-то я ее прикончу… Ишь, стерва, в Турцию захотела. В лодке переплывем… А это не хочешь?"
Зияков выхватил из кармана пистолет, направил ствол в междубровье Полины.
- Застрелишь? - она похолодела.
Зияков молча нажал на спуск, и Полина упала…
Подожженный Зияковым дом горел почти целый день. К вечеру сильно завьюжило, замело белым-бело - дома и самой Полины как не бывало!..
5
26 декабря ранним морозным утром на небольшую возвышенность, расположенную в непосредственной близости от Багеровского рва, поднялся автофургон экзекуционной команды капитана Неймана. Из его окон широко просматривались отбеленная снегом окрестность и часть рва, виднелись вооруженные наряды, охранявшие подходы ко рву, возле которого, у самого его края, истоптанного ногами и обагренного кровью людей, толпились согнанные керченцы. Охрана с виду - обыкновенные вооруженные солдаты, унтер-офицеры и офицеры, одетые в полевую форму вермахта. Среди них, в одной группе, находился ефрейтор Ганс Вульф. Он держался подальше от края рва, все посматривал в сторону автофургона, окна которого пылали в лучах показавшегося зимнего солнца.
В самом же автофургоне находились Фельдман, Нейман и майор Грабе с радистом. В салоне уютно, тепло.
Нейман пристроился у широкого окна, на откидной скамейке, читал письмо от Теодора, переданное ему приезжавшим из Симферополя в Керчь на один день майором Носбауэром, как понял он, чем-то связанным с Теодором. В письме Теодор похвалялся, что он завязал крепкую дружбу с инженером-изобретателем Вальтером Рауфом , обладающим "большим капиталом". И что "газовые компрессики дают большой эффект". И что надо бы "постараться хорошо опробовать эти машины в Крыму. Рауф обещал большой гонорар. Не будь набитым дураком, постарайся, Иохим".
Нейман скомкал письмо, порвал на мелкие кусочки и выбросил их в окно, подумав: "Карман тугой - так и власть с тобой".
- Иохим, перестань думать! - сказал Фельдман, сидевший за столиком над раскрытым блокнотом с фломастером в руке. - Дай мне точную цифру… Какое количество сегодня примет ров?
"О, видимо, и ты, Фельдман, связан с Рауфом!" - подумал Нейман и вслух ответил:
- На сегодня примерно две тысячи пятьсот восемьдесят единиц…
- Хорошо! - сказал Фельдман и, выпив рюмку слабого вина, воззрился на антресоли, забитые ящиками, принадлежащими Нейману. В одном ящике была щель, и в нее просматривался золотой подсвечник.
- Это ваша вещь, Иохим? - спросил Фельдман.
- Нравится? - откликнулся Нейман. - Все мы люди, господин капитан, и имеем слабости…
- Ну что ты, что ты, Иохим! Этой вещи цены нет…
- Так возьми! Я сейчас упакую…
- Нет! Нет! Не сейчас, после… - Фельдман вытянулся во весь свой длинный рост. - Что, у тебя нет шоколада и русской водки?!
- Есть.
- Ну так чего ж?..
Водку Фельдман заедал французским шоколадом и ничуть не кривился, вел речь об опытных грузовиках с газовыми компрессорными установками.
- Инженер Рауф в личном контакте с господином Гиммлером. Сколько у тебя таких машин?
- Пока две, - насторожился Нейман.
- Пока… Это верно, что пока… Инженер Рауф доказал большую их экономичность по отношению к обычному оружию. Обыкновенные выхлопные газы значительно дешевле, чем традиционная пуля или снаряд. Металла не хватает. А тут бросовый выхлопной газ! Какая разница для убитого, чем его убили - пулей или же выхлопным газом!..