Ожидая, пока соединят, он пытался представить себе ее квартиру, но не мог - он почти ничего не знал о Зинаиде. Он смотрел на юг вдоль шоссе М8, на темную массу убегающих туч, словно спасающихся от какого-то бедствия, и представлял себе маршрут своего звонка: из этого небытия - к спутнику над Индийским океаном, оттуда - на другой конец земли, в Скандинавию, и далее в Москву. Прав О'Брайен: можно находиться в пустыне, а мир будет казаться таким крошечным, что ему впору уместиться у вас на ладони. Он слышал, как длинными гудками отзывается ее номер, и ему хотелось услышать ее голос, убедиться, что у нее все в порядке, и одновременно не хотелось, потому что квартира была для нее сейчас самым опасным местом.
Номер не ответил, и он положил трубку.
Теперь настала очередь Келсо вести машину, а О'Брайена - спать, но даже во сне репортер не знал покоя. Спальный мешок он застегнул до самого подбородка. Спинка его сиденья находилась почти в горизонтальном положении. "Ух, - пробормотал он и почти сразу же, с еще большей силой, выдавил из себя: - Ух!" Потом зевнул, подобрал колени, распластался, как выброшенная на берег рыба, и захрапел. Затем почесал между ног.
Келсо крепко сжимал руль.
- Можете вы хоть чуть-чуть помолчать, О'Брайен? - сказал он, не отрывая глаз от ветрового стекла. - Так, для разнообразия, в качестве услуги человечеству вообще и мне в частности, не могли бы вы заткнуть свою необъятную пасть носком?
Впереди ничего не было видно, кроме все новых и новых участков дороги, выхватываемых светом фар. Навстречу изредка попадалась машина, не переключавшая дальний свет на ближний и слепившая глаза. Примерно через час они обогнали тот грузовик, что раньше промчался мимо них. Шофер снова приветственно загудел, и Келсо просигналил ему в ответ.
- Ух, - пробормотал О'Брайен, повернувшись при этом звуке. - У-ух.
Шуршание покрышек об асфальт оказывало гипнотическое действие, и мысли Келсо становились бессвязными, беспорядочными. Подумалось, каким был бы О'Брайен на настоящей войне, где ему действительно пришлось бы воевать, а не снимать репортаж. Потом подумал, каким был бы на войне он сам. Большинство мужчин его поколения, которых он знал, задавали себе этот вопрос, словно тот факт, что им не пришлось сражаться, делал их неполноценными - оставлял пустое место там, где должна была находиться война.
Возможно ли, что отсутствие войны - это великое счастье и благо - опошлило людей? Ведь все на свете стало ужасающе пошлым, разве не так? Наступил век пошлости. Опошлилась политика. Опошлились людские заботы: закладные, пенсии, опасность пассивного курения... Господи! Он взглянул на О'Брайена: вот во что мы превратились, думая о пассивном курении, тогда как наши отцы и деды думали о том, как не погибнуть от пуль или под бомбами!
Потом появилось чувство вины. Что он этим хотел сказать? Что хочет войны? Или хотя бы холодной войны? Но это правда, признался он себе, ему действительно не хватает холодной войны. Он был в некотором роде рад, когда она закончилась. Конечно, ведь победила справедливость, и все такое. Но пока эта война продолжалась, люди, подобные ему, знали, на какой почве они стоят, могли сказать: мы, быть может, не вполне отдаем себе отчет, во что верим, но в это мы уж точно не верим.
А когда холодная война кончилась, все для него пошло наперекосяк. Ну прямо анекдот. Он и Мамонтов, жертвы-близнецы краха Советского Союза! Оба осуждают пошлость современного мира, оба погружены в прошлое и оба в поисках тайн товарища Сталина...
Он поморщился, вспомнив слова Мамонтова:
"Вы так же одержимы им, как и я".
Тогда он в ответ только рассмеялся. Но теперь, когда подумал об этом снова, фраза поразила его своей обескураживающей проницательностью, и он поймал себя на том, что все время возвращается к ней. А за стеклами машины становилось все холоднее, и дорога по-прежнему убегала в бесконечную морозную тьму.
Он вел машину уже четыре часа, и у него затекли ноги. 6 какой-то момент он даже задремал за рулем, рывком проснувшись, когда "тойота" запетляла посередине дороги, а прерывистые белые полосы, ярко блестевшие в свете фар, вонзились в него, как копья.
Через несколько минут они проехали мимо чего-то вроде стоянки грузовиков. Келсо резко затормозил, остановился и подал назад. О'Брайен, заворочавшись, медленно просыпался.
- Почему мы остановились?
- Бензобак пуст. И мне надо передохнуть. - Келсо выключил зажигание и начал массировать шею. - Давайте сделаем привал?
- Нет. Надо двигаться. Налейте нам по чашке кофе. А я заправлю бак.
Они повторили прежний ритуал. О'Брайен выбрался из машины на холод и перелил в бак две канистры, а Келсо вышел, чтобы закурить. Ветер здесь был по-северному колюч, он со свистом продирался сквозь невидимые в темноте деревья. Где-то рядом слышался шум воды.
Когда Келсо вернулся к машине, О'Брайен сидел на водительском месте, включив освещение салона, и, водя электробритвой по подбородку, изучал карту. Неподходящее время для бодрствования, подумал Келсо. Он не находил в этом ничего хорошего. Подобная ситуация ассоциировалась у него с чрезвычайным положением, бедой, заговором, бегством, печальной необходимостью найти укрытие после ночной операции.
Ни один из них не произнес ни слова. О'Брайен убрал электробритву и засунул карту в карман на внутренней обшивке дверцы.
Откинутое сиденье еще хранило тепло, как и спальный мешок, и через пять минут, вопреки всем своим тревогам, Келсо заснул глубоким сном, а когда через несколько часов проснулся, было такое впечатление, что они пересекли некую черту и оказалисьсовершенно в другом мире.
19
Незадолго до этого, когда Келсо еще сидел за рулем, майор Феликс Суворин наклонился, чтобы поцеловать спящую жену Серафиму.
Сначала она подставила ему щеку, но затем, видимо, передумала. Теплая мягкая рука выпросталась из-под пухового одеяла и притянула его за затылок. Он поцеловал ее в губы. От жены пахло духами "Chanel": отец привез ей их с последней встречи Большой восьмерки.
- Сегодня ты не вернешься, - прошептала она.
- Вернусь. - Нет.
- Постараюсь тебя не будить.
- Разбуди.
- Спи.
Он приложил палец к ее губам и выключил лампу у изголовья. Свет из коридора позволил тихо выйти из спальни. Он слышал дыхание мальчиков. Бронзовые часы показывали 1. 35. Он пробыл дома два часа. Дьявольщина. Сел в кресло с позолотой, стоявшее возле двери, надел ботинки и снял пальто с резной деревянной вешалки. Квартира была обставлена в соответствии с какими-то "глянцевыми" западными журналами и стоила гораздо больше, чем он, майор Службы внешней разведки, зарабатывал; честно говоря, на его зарплату они не могли бы купить даже эти журналы. Все оплачивал тесть.
В прихожей Суворин посмотрелся в застекленную репродукцию с портрета работы Джексона Поллока. Суворину показалось, что его морщины слились с морщинами лица на портрете. Я уже слишком стар для подобных игр, подумал он. Я давно уже не мальчик.
Информация о том, что "Дельта" вылетела без Келсо Непредсказуемого, достигла Ясенева вскоре после двух часов дня. Полковник Арсеньев произнес несколько цветистых фраз - и, разумеется, запротоколировал свое мнение в более сдержанных выражениях - о том, что он крайне удивлен тем обстоятельством, что Суворин не проследил за отбытием историка. Суворин в ответ едва не поинтересовался язвительно, каким образом он должен был одновременно заниматься поисками исчезнувшего Мамонтова, контролировать действия милиции, искать тетрадь Сталина и препровождать независимого во всех отношениях западного ученого в "Шереметьево-2" - и все это имея в своем распоряжении только четырех человек.
Кроме всего прочего, это казалось уже не столь важным после того, как агентство "Интерфакс" распространило известие об убийстве Папу Рапавы со ссылкой на неназванные милицейские источники, утверждавшие, что старика убили при попытке продать западному журналисту тайные бумаги Сталина. Возмущенные депутаты от компартии уже потребовали поставить этот вопрос на обсуждение в Думе. Администрация президента связалась с Арсеньевым, от имени президента требуя объяснить: что, вашу мать, у вас там происходит? Человек шесть репортеров толпились возле дома Рапавы, и еще больше - осаждали управление милиции, но милицейское начальство лишь разводило руками.
Впервые Суворин воздал должное старым временам, когда новостями становилось лишь то, что благоволил сообщить ТАСС, а все остальное ничтоже сумняшеся объявлялось государственной тайной.
Он сделал последнюю попытку выступить в роли адвоката дьявола. Не создается ли впечатление, что все это раздуто без всякой меры? Не подыгрывают ли они Мамонтову? Что может быть в сталинской тетради такого, что воспринималось бы столь болезненно в наше время?
Арсеньев улыбнулся - это был зловещий признак.
- Когда вы родились, Феликс? - спросил он с нарочитой вежливостью. - В пятьдесят восьмом? В пятьдесят девятом?
- В шестидесятом.
- Ах, в шестидесятом! А я, видите ли, родился в тридцать седьмом. Деда моего... расстреляли. Двое дядей не вернулись из лагеря. Отец погиб нелепой смертью во время войны - под Полтавой, пытаясь остановить немецкий танк бутылкой с зажигательной смесью, и все потому, что товарищ Сталин объявил предателями всех, кто попадет в плен. Поэтому я не склонен недооценивать товарища Сталина.
- Простите...
Но Арсеньев только махнул рукой. Он возвысил голос, лицо его покраснело.
- Раз этот подонок хранил тетрадь в тайнике, значит, у него были на то причины, уверяю вас. И если Берия ее выкрал, то тоже неспроста. И если Мамонтов пошел на риск, замучив до смерти этого старика, значит, дело того стоило. Поэтому, пожалуйста, найдите тетрадь, Феликс Степанович, будьте так добры. Найдите ее.
И Суворин сделал все, что было в его силах. Он связался со всеми экспертами по идентификации документов. Словесный портрет Келсо был передан на все посты милиции в Москве, а также на все посты ГАИ. Фактически Суворин подключился к расследованию убийства, которое вела милиция, и благодаря этому у него появились дополнительные источники информации. Вместе с милицией они выработали общую линию по отношению к прессе. Суворин поговорил с другом своего тестя, владельцем многих газет в России, и попросил его о сдержанности со стороны журналистов. Он велел Нетто покрутиться вокруг Вспольного переулка, организовал наблюдение за квартирой дочери Рапавы, Зинаиды, которая как сквозь землю провалилась, а после десяти вечера приказал Бунину проследить за клубом, где она работала.
В одиннадцать Суворин ушел домой.
А в час двадцать пять ночи раздался звонок. Зинаида нашлась.
- Где она была?
- Сидела в своей машине, - сказал Бунин. - Возле отцовского дома. Мы следовали за ней от клуба. Выжидали, пытаясь выяснить, не назначила ли она кому-нибудь встречу, но никто не появился, и мы ее взяли. Мне кажется, ей пришлось с кем-то драться.
- Почему ты так думаешь?
- Увидите сами, когда подниметесь к ней. Обратите внимание на ее руку.
Они тихо переговаривались в подъезде ее дома на востоке Москвы. Неподалеку находился парк; сам дом, судя по чистоте и ухоженности подъезда, был приватизирован. Суворин попытался представить себе, что подумают соседи, когда узнают, что девушка с третьего этажа - проститутка.
- Что-нибудь еще?
- В квартире ничего, в машине тоже, если не считать пакета с одеждой - джинсы, водолазка, пара сапог, нижнее белье, - сказал Бунин. - Но в квартире оказалась большая сумма денег. Она не знает, что я их нашел.
- Сколько?
- Двадцать, может быть, тридцать тысяч долларов. Были завернуты в пластиковый пакет и спрятаны в бачке унитаза.
- Где они? - У меня.
- Давай сюда.
Бунин мгновение колебался, затем протянул внушительную пачку стодолларовых купюр. Он смотрел на них с вожделением. Чтобы накопить столько, ему пришлось бы работать лет пять, и Суворин подумал, что Бунин испытал искушение взять немножко себе. Может быть, и взял. Суворин сунул деньги в карман.
- Что она собой представляет?
- Упрямая сучка, товарищ майор. Из нее много не вытянешь. - Он постучал себя по лбу. - По-моему, чокнутая.
- Спасибо, товарищ лейтенант, за ценное психологическое наблюдение. Подожди внизу.
Суворин пошел по лестнице. На площадке второго этажа какая-то женщина средних лет высунула из-за двери голову в бигуди.
- Что-нибудь случилось?
- Ровным счетом ничего, гражданка. Обычная проверка. Вам абсолютно не о чем беспокоиться.
Суворин зашагал дальше вверх. Он должен что-нибудь из этого извлечь. Это пока единственная ниточка, единственная зацепка. У двери Зинаиды он расправил плечи, вежливо постучал в приоткрытую дверь и вошел. Сотрудник милиции при его появлении вскочил.
- Благодарю вас, - сказал Суворин. - Может, спуститесь и составите компанию лейтенанту?
Он подождал, пока за милиционером закрылась дверь, и наконец рассмотрел девушку. Поверх платья на ней был серый шерстяной кардиган, она сидела на единственном в комнате стуле, закинув ногу на ногу и затягиваясь сигаретой. В блюдце на маленьком столике лежали пять примятых окурков. Квартира была однокомнатная, но обставлена изящно и дорого: импортный телевизор со спутниковым декодером, видеомагнитофон, проигрыватель компакт дисков и шкаф с платьями, сплошь черными. Дверь в маленькую кухоньку. Дверь в ванную. Диван-кровать. Бунин был прав относительно ее руки. Под ногтями пальцев, державших сигарету, Суворин заметил запекшуюся кровь. Зинаида перехватила его взгляд.
- Я упала, - сказала она, распрямляя ноги и демонстрируя царапину на колене и порванный чулок. - Вы удовлетворены?
- С вашего позволения, я сяду. - Она ничего не ответила, и он присел на край дивана, отодвинув в сторону игрушечного солдатика и балерину. - У вас есть дети?
Молчание.
- У меня есть. Два сына. - Он осмотрел комнату в поисках чего-то, за что можно было бы зацепиться, что послужило бы поводом для разговора, но не заметил ничего личного - ни фотографий, ни книг, за исключением учебников права, ни украшений, ни безделушек. На полке выстроились в ряд компакт-диски, сплошь западные исполнители, имен которых он даже не слышал. Все это напомнило ему одну из служебных явочных квартир в Ясеневе - место, чтобы провести ночь и исчезнуть.
- Вы сыщик? Вроде не похожи, - сказала она. - Нет.
- Кто же вы тогда?
- Мне жаль, что такое случилось с вашим отцом, Зинаида.
- Спасибо.
- Расскажите мне о нем.
- Что рассказывать?
- Какие у вас были отношения? Она отвернулась.
- Я все думаю, понимаете, почему вы не подошли, когда узнали, что он убит. Вчера вечером вы подъехали к его дому, когда там была милиция, не так ли? И сразу умчались.
- Я была обескуражена.
- Естественно. - Суворин улыбнулся ей. - Где Непредсказуемый Келсо?
- Кто?
Неплохо, подумал он. Ответила, не моргнув глазом. Но ведь она не знает, что у него есть заявление Келсо.
- Человек, которого вы вчера вечером подвезли к дому своего отца.
- Келсо? Его так зовут?
- О, у вас острый ум, Зинаида. Острый, как бритва. Где же вы были целый день?
- Ездила по городу. Думала.
- О тетради Сталина?
- Не знаю, что вы хотите сказать...
- Вы были с Келсо? - Нет.
- Где он сейчас? Где тетрадь?
- Я не знаю, о чем вы говорите. А что это значит - что вы не сыщик? У вас есть документы? Должна ведь я знать, кто вы такой.
- Вы провели день с Келсо...
- Вы не имеете права находиться в моей квартире без надлежащих документов. Так говорится в этих книгах. - Она кивнула в сторону своих учебников.
- Изучаете право, Зинаида? - Она начала его раздражать. - Из вас получится хороший адвокат.
Это показалось ей смешным - может быть, она слышала эти слова раньше? Он вытащил из кармана пачку долларов, и это оборвало ее смех. Ему показалось, что она сейчас упадет в обморок.
- Так что же говорит Уголовный кодекс о проституции, Зинаида Рапава? - Она смотрела на деньги, как мать на ребенка. - Вы юрист, так расскажите же мне. Сколько мужчин в этой пачке долларов? Сто? Сто пятьдесят? - Суворин перебирал рукой банкноты. - Должно быть, все-таки сто пятьдесят. Ваша профессия молодеет с каждым днем, а между тем вы не становитесь моложе. Так что столько вам никогда больше не заработать.
- Гад...
Он перебросил деньги из одной руки в другую.
- Подумайте об этом. Сто пятьдесят мужиков взамен местонахождения всего лишь одного. Сто пятьдесят за одного. Это неплохая сделка.
- Гад, - снова сказала она, но уже с меньшей решимостью.
Он наклонился вперед и произнес тихо и льстиво:
- Ну, Зинаида. Где же Келсо? Это очень важно.
В какой-то момент ему показалось, что она скажет. Но ее лицо приняло жесткое выражение.
- Вы! - сказала она. - Мне плевать, кто вы такой. Быть шлюхой честнее.
- Что ж, может быть, вы и правы, - признал Суворин. И вдруг швырнул ей деньги. Пачка шлепнулась ей на колени и между ног соскользнула на пол. Она даже не нагнулась, чтобы их поднять, а просто посмотрела на него. И вдруг он ощутил неизбывную печаль - ему стало жаль себя, жаль, что он до этого дошел. Сидеть на диване у шлюхи и пытаться ее подкупить ее же собственными деньгами... Жаль и ее - потому что Бунин прав, она чокнутая. Но ему все равно нужно ее сломить.
20
Казалось, что по-настоящему светло никогда не станет, хотя прошло уже два часа после рассвета. Складывалось впечатление, что день махнул на себя рукой, так и не начавшись. Небо было по-прежнему серым, и длинная бетонная лента дороги, убегавшая прямо вперед исчезала в сырой тьме. По обе стороны шоссе лежала сморщенная мертвая земля - ржавые болота и болезненно желтый пустырь - предполярная тундра, переходящая вдали в густые хвойные леса.
Начался снегопад.
По дороге двигались военные колонны. О'Брайен обогнал длинную цепь бронемашин с водянистым светом фар, и вскоре появились первые признаки человеческого обитания: лачуги, сараи, части сельскохозяйственной техники и даже здание правления колхоза с искореженными серпом и молотом и старым лозунгом над воротами: "Производительность труда - залог победы социализма".
Через несколько километров они пересекли железную дорогу, и впереди во мгле возникли огромные трубы, дышащие сажей в снежное небо.
- Похоже, приехали, - сказал Келсо, поднимая голову от карты. - Шоссе М8 кончается здесь, на южной окраине города.
- Черт возьми!
- В чем дело?
О'Брайен показал вперед движением подбородка:
- Блокпост.
В ста метрах впереди два сотрудника ГАИ со светящимися жезлами и автоматами за спиной останавливали все машины подряд для проверки документов. О'Брайен посмотрел в зеркало заднего вида, но подавать назад было поздно - позади них уже замедляла ход длинная вереница машин. Бетонные барьеры посередине дороги не позволяли развернуться и уехать обратно. Ничего не оставалось, как ползти в однорядной колонне.
- Как вы это назвали? - сказал Келсо. - Я имею в виду мою визу. Мелочи жизни?