Вообще сама эстетика представляет собой бесконечную программу непрограммируемости, программу гениальности, проявляющейся в любой сфере творческой деятельности, обобщенную интегральную программу мысли, написанную для постижения духовного развития через искусство, созданную философским мышлением в текстовом виде. Такое понимание эстетики приобретает особую значимость в современной ситуации, когда само бытие становится столь же программируемо непрограммируемым, направленным на становление "искусства" жизни. Собственной формой эстетики является код, предназначенный для исполнения совершенства (и тут нельзя не согласиться с трактовкой эстетической природы самой формы у С. Губайдуллиной: "Через искусство дух обретает форму"), хотя сам онтологический статус эстетических кодов сегодня подвергается значительному пересмотру, а новые научные установки и технологии изменяют сам способ данности совершенства: "Активистский подход современной науки основан на принципе искусственного совершенства, согласно которому совершенное не дано изначально как природа, а должно быть создано. Реализация этой мировоззренческой установки приводит к превращению образа Человека-Деятеля в образ Человека-Творца, идентификация с которым девальвирует всю систему отношений человека и человека, человека и общества, человека и культуры, человека и природы. Фактически в эпоху нанотехнологий человек вступает в синергетическую коэволюцию с самим собой, когда "числа управляют атомами"". Не следует только думать, что теория математического единства Вселенной уже доказана. Стремление изменить модель совершенства, задать гипертворческие способности человека (что может обернуться его "творческим исчезновением" (М. Н. Эпштейн)) отражается и на современной онтологии искусства, и на современном понимании эстетического знания, которое всегда передавало перспективу художественных исканий мудрости, изображало искусство как, используем термин даосов, деяние "совершенномудрого" творца, выполняло последовательность теоретических операций, открывающих трансценденталии произведения (а они кодируют изменение художественного языка), устанавливающих пределы, в которых варьируются формы искусства. Выступая в качестве целостного образования, которое каким-то парадоксальным образом непрограммируемо программирует и перепрограммирует создание матрицы образа и является интерпретируемой программой (эстетическим скриптом), эстетика генерирует понимание и переживание организации художественного пространства, а в своих изысканиях ориентирована на выявление философских сценариев для постижения природы искусства, для объяснения исходных форм художественной реальности, образованных в соответствии с прегнантным принципом организации, согласно которому воспринимаемые формы имеют тенденцию к более связной, точной и симметричной структуре, хотя далеко не всеми разделяется точка зрения, что такая структура является критерием красоты; принцип прегнантности, значение которого возводится одновременно и к praegnans future (беременность будущим), и к меткости, выразительности, привлекательности, четкости, смысловой полноте и богатству содержания, дает соединительную черточку между эстетическим и тем, что М. Мерло-Понти называет плодовитостью формы. Это – форма духовного вынашивания, и потому эстетика является вечной Богоматерью искусства. В сущности, Мерло-Понти пытается ввести в рамки феноменологии гегелевскую идею жизни, посредством которой метафизика обретала черты логики, связанной со всей системой интеллектуальной деятельности, а формализмы логического знания подводили к дедукции понятия абсолютного самосознания и присущей ему формы, осуществляли движение к истине этой формы; эта идея должна обнаружиться в формообразованиях сознания, в опыте примирения сознания с самосознанием, посредством которого проявляется жизнь духа в целом в форме в-себе-бытия (религиозный дух как форма самости, противостоящая движению самосознания) и в форме для-себя-бытия (сознание как таковое, формой особенного образования которого является понятие), соединения и распада сторон указанного примирения.
Само понятие мыслится Гегелем не только теоретически выполненным, но и эстетически восполненным, то есть как "часть формообразования достоверно знающего себя самого духа, которая… была названа прекрасной душой. Именно она и есть знание духа о себе самом". Форма понятия является чистой стихией эстетической формы предметности и более высокой формы субстанции, в этой стихии постижение самостью себя осуществляется в новом формообразовании духа – в науке, являющейся формой истинного знания духа о самом себе, без которого он не может завершиться в себе как мировой дух и осуществить движение к этому знанию в виде процесса действительной истории; погружаясь в него дух предстает в форме свободного случайного события. Дух как завершенное в своей волнующей решительности произведение получает совершенное знание своей субстанции, создает ее эстетический образ. Философия дает пластику формообразований субъективности, галерею образов перетекания одних форм в другие, образов движения, в котором дух осуществляет свое формирование, выстраивает некий последовательный ряд, соединяющий разные части жизненной программы являющегося знания. Духовная феноменология гегелевского идеализма и ее метафорическая сердцевина (включающая в себя такие структуры и состояния, как ненависть к бессильной красоте со стороны рассудка, благоговейное чистое мышление как музыкальное мышление, этапы становления духа художником, состояние, при котором понятие и созданное произведение искусства знают друг друга как одно и то же, художник как творец сущности и другие) являются одним из образцов построения эстетики – этого философского текста программы как таковой, предназначенной для открытия совершенства. Вместе с тем гегелевская интерпретация феноменологии духа, особенно в ее завершающем разделе, раскрывающем способ организации абсолютного знания, а также гегелевская философия логики могут быть закреплены в структуре логоса, который воспринимает собственную деятельность в непосредственной близости от синтеза исчисления и машины, он как бы подводит философский итог длинной истории вычислительной техники – от "считающих часов" Шиккарда до "Паскалины" и двоичной системы счисления, построенной Лейбницем. Вместе с тем эти установки ориентируют на построение эстетики как раздела философии математики. Действие компьютера, конечно, не могло быть описано философом, но ко многому из того, что содержится в гегелевской феноменологии и науке логики, можно относиться как к знакам перехода к виртуальной реальности, как к метафорам и аналогиям программы искусственного интеллекта, его эстетических "свойств". В этой области для эстетики представляет интерес прежде всего компьютерная формализация, изучение искусственного интеллекта в его формальной структуре, поскольку нередко даже художественное сознание трактует философию как вопрошание о форме. Форма – элемент компьютерной программы, а сам компьютер можно описывать как то, что немецкий философ называет вещью, которая обладает формальным характером математической очевидности, когда знание переходит от равенства к равенству, и в которой каждое последующее число начинает себя сначала. Уже Кант, разрабатывая в "Критике чистого разума" аналитику основоположений, вводит в нее внутренние эстетические моменты, связанные с трансцендентальным воображением, динамика которого задает движение темпорализации, с искусством, скрытым в глубине человеческой души, с трансцедентальным схематизмом, которые открывают путь к базовым представлениям математики. "Чистый образ всех величин как таковых (quant or um) для внешнего чувства есть пространство, а чистый образ всех предметов чувств вообще есть время. Чистая же схема определенной величины (quantitatis) как понятия рассудка есть число – представление, объединяющее последовательное прибавление единицы к единице (однородной). Число, таким образом, есть не что иное, как единство синтеза многообразного, [имеющегося] в однородном созерцании вообще, единство, возникающее благодаря тому, что я произвожу само время в аппрегензии созерцания" (В 182). Гегель также признает внутреннюю связь между продуктивным воображением и временем, дополняя эту конструкцию понятием формального знака, фантазии, делающей знак. Последний, в свою очередь, мыслится как ограничение абстрактной формальности. И этот формализм остается, поскольку только в фантазии интеллигенция определена как синтез всеобщности и единичности. "За такое соединение собственного, или внутреннего, существа духа с тем, что является созерцанием, порождения фантазии признаются всегда и везде; их ближе определенное содержание относится к другим областям. Здесь эту внутреннюю мастерскую духа следует рассматривать лишь с точки зрения указанных выше абстрактных моментов. Как деятельность этого объединения, фантазия есть разум, но только формальный разум, поскольку содержание фантазии как таковое является безразличным; напротив, разум как таковой и свое содержание определяет до истины". В отличие от внутренней мастерской духа мастерской формального разума, только построенной на обочине разума как такового, как раз и является искусственный интеллект.
В своем пространстве он оперирует прежде всего с формальностью знаков, вмещающих и те, которые "совершенной прозой рассудка" (Гегель) обозначаются как числа – эти абстракции чувственного многообразия, конкретные значения которых записаны в цифрах. Математизирующие абстракции, структуры формального рассудка "выделяются Гегелем в западной философии, включая в особенности и некую власть математической модели над философией". Сам математизм вдохновляет современный проект искусственного разума, который смотрится в человеский разум как в зеркало – некую открытую, но непроходимую границу между ними. И как раз в процессе порождения указанной формалистичности первый ближе всего к самому себе, присоединяя к ней также игру значений и память, высоким произведением которых является язык программирования, то есть формальная знаковая система, вопрос лишь в том, присутствует ли в самой материи искусственного разума естественное отношение конвергентности и является ли эта память творческой. За внешней оболочкой искусственного интеллекта покоится скрытое внутреннее – его программа как произведение человеческого рассудка. В современном контексте приобретает новый смысл понимание программы, входящей в аналоговую структуру формообразований сознания: каждый формальный знак, лишенный какого-либо конвергентного свойства, каждый значок на рабочем столе на экране монитора, открывающий ее, как и сам компьютер, скрывает, возможно, сам о том не подозревая, универсальный образ – аналог гегелевского образа равнодушного бытия как предмета, в котором "наблюдающий разум ищет и находит себя самого", а абстрактная работа духа становится механической, вобравшей в себя то, что оказалось истиной отношения причинности и что создает единичность и возвращается к единичности. Само "число – нечувственный предмет, и занятие им и его сочетаниями – нечувственное занятие; дух, следовательно, этим приучается к рефлексии в себя и к внутренней абстрактной работе, что имеет большое, но все же одностороннее значение. Ибо, с одной стороны, так как в основе числа лежит лишь внешнее, чуждое мысли различие, то указанная работа становится бессмысленной, механической". Эта рефлексия в себе или, как говорит Гегель в другом месте, форма всеобщей рефлектированности многообразия монады в самое по себе неопределенную единичность, переносится сегодня в структуру компьютерной программы как таковой (даже само сознание понимается В. А. Лефевром как "рефлексивный компьютер"), ее непроницаемая тайна представлена в качестве неосязаемого, невидимого на экране предмета, ее текст может быть и полностью скрыт от программиста (компьютерную программу иногда сравнивают с музыкальным центром, которого мы не видим, да и большинство программ состоит из не открываемых файлов), – а в гегелевских категориях о ней можно было бы сказать как о чем-то, что дает прообраз ее в виде некой чувственно непосредственной вещи, она называется душой, суждение о которой, тем не менее, лишено духа. Но, по Гегелю, именно пользование числом и счетом, эстетическое или совершеннейшее выполнение математических операций открыло путь для создания нового произведения – машины. Но может ли привести такое состояние к притуплению духа? "Так как счет есть столь внешнее, стало быть, механическое занятие, то оказалось возможным изобрести машины., совершеннейшим образом выполняющие арифметические действия. Если бы о природе счета было известно хотя бы только одно это обстоятельство, то одним этим был бы решен вопрос, какова ценность мысли сделать счет главным средством воспитания духа и этим подвергать его пытке – усовершенствовать себя до такой степени, чтобы стать машиной". Обращаясь к современным реалиям, можно сказать, что искусственный интеллект – это поставленная драма духа, результат его предельного усовершенствования, воплотившийся в том, что Гегель называл формальным механизмом, а сегодня называют мыслящей машиной, время которой, согласно Хайдеггеру, невозможно охарактеризовать как время мышления, ведь эта машинерия или вся конфигурация ее эквивалентов, несмотря на свою технологическую мощь, лишена основы (wesenlos). Такой формальный механизм как некую снятую вещь можно представить символом "я", субъективности, которая может специфицировать для себя переданное всеобщее, формальную последовательность; только в неразрешимом отношении к самой субъективности эта вещь имеет какое-то значение. Создать искусственный интеллект – значит создать нечто, напоминающее описываемый Гегелем абсолютный механизм. "Обладающее образованностью самосознание, которое прошло через мир отчужденного от себя духа, своим отрешением создало вещь в качестве себя самого, удерживает поэтому в ней еще себя само и знает о несамостоятельности ее, или о том, что вещь по существу есть только бытие для другого", бытие для общего, абстрактно исполненного, современным образцом которого может служить компьютерная программа. Она словно поддерживает порядок формообразований сознания, в которых процесс идет изнутри, из "я", но его внутреннее, его внутренняя интенция выступает как установка на то, чтобы становиться себе внешним, другим – в последовательном ряду, который дух должен пройти, чтобы завершить знание его предельным деянием – только не сиюминутным выполнением операции вычисления в прошедшем, а описываемым Гегелем деянием – уходом духа внутрь себя или проблематизацией его присутствия. Как считает Ж. Деррида, в гегелевской феноменологии духа, которая устанавливает необходимость смотреть в лицо работы рассудка, формализма и математики, "исчисление, машина, немое письмо относятся к одной системе равнозначности и их работа поднимает одну и ту же проблему: гарантирована ли отдача этой операции в тот момент, когда смысл теряется, когда мысль противопоставляется своему иному, когда дух отсутствует в самом себе?". Машина в своем чистом функционировании – это, конечно, не вычислительная машина, машина, использующая формальные языки программирования (от фортрана до паскаля и др.), – языки, говоря гегелевским языком, формальной последовательности, или последовательности инструкций, определяющих процедуру решения конкретной задачи компьютером, но даже всем этим современным изобретениям можно найти аналог во всем том, что оставляет мнемический след абсолютного духа, не говоря уже о таких приемах математики, которые делают необходимым применение понятия бесконечного. "Исчисление бесконечного разрешает и требует таких приемов, которые она должна отвергать, оперируя конечными величинами, и в то же время она обращается со своими бесконечными величинами как с конечными определенными количествами и хочет применять к первым те же приемы, которые применяются к последним. Очень важно для развития этой науки то, что она нашла для трансцендентных определений и действий над ними форму обычного исчисления (Kalküls)" или, говоря современным языком, Kalkules – аналог калькулятора, входящего в базовый пакет стандартных компьютерных программ. Аналоги самой вычислительной машины можно описать, используя не только гегелевское понятие формальной последовательности, но и понятие духовной механичности, соответствующей ей памяти, в которой ведь и сама реальность каким-то образом хранит свои данные. "Механический характер заключается в том, что, каково бы ни было соотношение соединяемых [объектов], оно чуждо им, не касается их природы, и хотя бы оно и было связано с видимостью чего-то единого, оно все же остается только сложением, смесью, кучей и т. д. Духовная механичность (Mechanismus) подобно материальной также состоит в том, что соотносящиеся в духе [моменты] остаются внешними и друг другу, и ему самому. Механический способ представления, механическая память, привычка, механический образ действия означают, что в том, что дух воспринимает или делает, недостает присущего ему проникновения и присутствия. Хотя механичность его в теоретической или практической сфере не может иметь места без его самодеятельности, без какого-то импульса и сознания, в ней, однако, нет свободы индивидуальности, и так как эта свобода в ней не проявляется, то такое действие выступает как чисто внешнее". Не менее важны гегелевские суждения и для понимания аналогов того, что часто принимает форму компьютерно-моделированной среды, – виртуального мира.