Пайвин приятно подчинился и бережно взял длинную сигаретину с фильтром. О такой бы в деревне сказали: "метру курим, два бросам". На самом деде ароматная штука, прямо-таки пальцы дрожат…
Пыхнул жаром, пустил желто-красные космы костер и только тогда Пайвин утерся рукавом, почувствовал, как разъедает пот (в бане-то не мылся давненько) царапины и ссадины. Он стеснительно, бочком подсел к уголку скатерти, подвернув ноги под себя, как делают казахи. И глядел на костер, а не на то, как полные волосатые руки Михаила Борисовича быстро раскрывают банки с мясной тушенкой и даже с черной икрой, как они ровно нарезают огурцы и помидоры на эмалированную тарелку, свинчивают золоченую пробку с горлышка квадратной бутылки…
"Коньяк, а ведь коньяк полезный…" - волнуется Александр. Он не сдерживается и скашивает левый глаз на скатерть.
- Что вы, что вы, Михаил Борисович! Кушайте сами коньяк, а мне бы чего попроще! - слабо протестует Пайвин и даже пятится, отползает от протянутой стограммовой рюмки. - Чего нашего брата поважать.
- Ты брось-ка эту свою мужицкую пришибленность! - блестит зубами Михаил Борисович. - Здесь мы все равны, будь ты директор или скотник. Человек человеку - товарищ и брат. Понял?
- За ваше здоровьичко, за ваше прибытие и ваш полноценный отдых! - смелеет Пайвин и провожает взглядом рюмку директора. Лихо, без оглядки выплеснул тот ее себе в золотой рот и тотчас же отправил туда кружок огурца, затем кусок ветчины.
"Пить так пить", - бесшабашно думает Пайвин и аккуратно осушает голубую рюмку. Следуя властному жесту директора, он закусывает тем и этим, с аханьем притрагивается к черной икре, размалывает твердь копченой колбасы. И ловит себя на мысли: тыщи просаживал на старые деньги, а ни разу, зараза, не догадался по-человечески испировать. Мог бы ведь и не глушить водку - сучок или всякую там "краснуху"-кислуху, а посидеть с коньяком при доброй закуске. Хотя… хотя ни черта бы ему не достать того, что на скатерти разложено! Разве что в ресторане? Да вряд ли… К тому же напиваться там опасно, живо отправишься прямой дорогой в медвытрезвитель.
Пайвин не замечал, когда Михаил Борисович успевал наливать в рюмки, когда одна бутылка сменяла другую. Он захмелел и влюбленно-осоловело глядел на "шефа", как окрестил про себя Михаил Борисовича. Ему хотелось броситься к ногам директора, поклясться "на суку" в преданности, но их разделяла скатерть и неубывающая закуска с коричневым квадратом строгой бутылки.
- Спой, Александр! - потребовал Михаил Борисович, отваливаясь боком от скатерти на клетчатое шерстяное одеяло. - И непременно что-нибудь народное. Душа просит… Вечер-то какой славный, и природа, природа! А воздух… Ух, воздух какой, хоть на ломоть хлеба намазывай и ешь, ешь его - не убудет!
Пайвин унял шум в голове и сдвинул рыжеватые брови. Чем же угодить Михаилу Борисовичу? Он ублажит его, зря, что ли, солировал в армейской самодеятельности. Какую спеть? Народных-то песен столь много, одна другой лучше… Погоди, погоди, сокол черноокий, подивлю я тебя песней…
- Ах, да не вечерняя заря спотухала,
заря спотухала,
Ах, спотухала заря, -
прошептал распевно Александр и, глядя выше костра на затемневшее небо и грустные искорки звезд, выдохнул:
- Ах, да полуночная звезда высоко ли,
звезда высоко ли,
Ах, высоко звезда взошла-а-а…
Михаил Борисович полулежал с прикрытыми глазами и не шевелился, а Пайвин и не видал его. И, себя он не слышал, не его тенор, а чей-то голос рассказывал звездам, реке и острову с перепелками, тальником, где вырастают соловьята и разные пташки-птенцы, про раздоброго молодца. Рассказывает, как вышел он на крылечко и закричал громким голосом:
- Уж вы, слуги верные мои!
Ах, слуги верные мои!
Ах, да запрягайте тройку серопахих,
серопахих,
Эх, тройку лошадей!
Эх, да чтобы сесть бы мне, добру молодцу,
Сесть бы да поехати-и-и…
- Недурственно, недурственно! - разбудил Александра, вернул его из песни Михаил Борисович. Пайвин вздрогнул и чуть от неожиданности не опрокинул коньяк, однако директорская волосатая рука перехватила бутылку за высокое горлышко, и матовая голубизна рюмок погасла от налитого коньяка…
Знобкий речной туман "дощупался" наутро до Пайвина, так и не попавшего хотя бы в "прихожую" палатки. Она была наглухо застегнута снаружи на замок-молнию, а из второй половины рвался сквозь марлевые окна ядреный храп Михаила Борисовича.
"Начальство, не нам чета, - не владея бьющей дрожью, подумал Александр. - Я, как суслик, свернулся у огнища, а он больше принял и ведь не на траве, а чин-чином посыпает в палатке. Да на постели, под окуткой".
Он тоскливо посмотрел за Старицу, но за туманом не рассмотрел избушку. А там на нарах и тепло, и Сима там, и винцо, конечно, не все же она вчера употребила. Опохмелиться бы…
Пайвин оглянулся и подавил тошноту при виде спасительного квадрата бутылки. Пусть не затащил его Михаил Борисович в палатку, зато не спрятал же коньяк, пожалел своего "артиста из народа". А вот голубых рюмок нету, убрал. Вместо них складной пластмассовый стаканчик стоит. Что ж, правильно! Катнулся бы Александр на скатерть, и рюмочки хрясь-хрясь… Они, поди, дорогие, чешские. Слыхал он про такое стекло…
"Сегодня не до пастьбы все равно, - равнодушно решил Пайвин, заедая выпитый коньяк холодным, утратившим запах огурцом. Колбаса тоже отпотела, и зубы вязнут в сале. - А-а-а, была-не была, еще стаканчик!"
- Саша! Где ты есть? - позвал с того берега из тумана хриплый Симин голос.
Пайвин открыл было рот, однако вовремя одумался: "Шиш тебе, милая! Не слыхал я тебя, поняла? Попасешь день, не переломишься, а тут добра пить не перепить. И как можно сбежать от шефа, оставить его спящего? Не он ли в уме клялся и божился "на суку" быть преданным…"
- Хор-хор-хрры-ы… - рвалось в марлевые окна из палатки, заглушая перепелиную перекличку.
Нет, не покинет он без команды Михаила Борисовича! Вот возьмет и примет его к себе на базу. Ну хоть грузчиком, а может, кладовщиком? Сашка в технике разбирается, дипломов столько, хоть кринки с молоком закрывай. И закипит у них работа, а по выходным станут на вишневой "Волге" выезжать сюда. Вдвоем.
Не-ет, не вдвоем, с бабами. С чужими, понятно. В Тулу да со своим самоваром, что ли…
"Урал" тогда запросто купит Сашка, запросто! Не надо мантулить целое лето на отгонном, жить в избушке, жить без бани, электричества, радио и телевизора, без газет и журналов. Хотя чего газеты и журналы?! Он и оседло когда жил - не до прессы было: то забота, то гулянка, а там - похмелье…
Определенно Михаил Борисович зачислит Пайвина Сашку к себе в штат. Такого преданного он по гроб не найдет больше, какой есть Сашка. Все будет шито-крыто, Сашка не трепач, Сашка - могила…
А ты, Серафимья сухорожая, не кричи! Во тебе кукиш с перцем и собачьим сердцем! Укуси, вострозубая! То-то же, не достать тебе Сашкин кукиш, не видать тебе Сашку, ежели сварничать станешь. Надейся на привесы, на их брюшины и думай: будет привес или отвес? А потом за этот "Урал" не отработаться в колхозе, чуть восстал за правду - начнут тыкать: "Мы тебе мотоцикл выделили внеочередь. А мы бы его Анатолию Гурьеву отдали, он механизатор сто сот стоит". Ну и так далее…
Эх, еще стакашик, и совсем добро, совсем… Не тошнит и теплее стало… Прр-рости, прр-рости, Серафимья Васильевна! Ты у меня баба… сто сот!.."
IX
С Михаилом Борисовичем после первого знакомства Пайвин не виделся пять дней, а наблюдал за ним издали, из укрытия. С тоскливой ревностью следил, как тот выскакивал из палатки поутру в одних красных плавках - они резали глаза, выделяясь на волосатом теле, и Александру казалось, что именно в этом месте у директора кто-то срезал кожу. Он давал приличный круг по острову и с разбегу тяжело бухался в реку.
Вдоволь набулькавшись в ласково-парной воде, Михаил Борисович расслабленно поднимался на берег, снимал с капронового шнура, натянутого на таловые тычки, лохматое махровое полотенце, такое же оранжевое, как палатка, и начинал яростно растирать мокрое тело.
"Не зря говорят, что волосатые люди - счастливые", - вздыхал за кустом Пайвин.
После зарядки и водных процедур под транзистор директор разжигал походную газовую плитку, ставил кастрюлю и чайник, слушая одновременно концерт по заявкам тружеников села. Все шло, как по расписанию, и только Алексей вынужден был скрываться. Иногда до зуда хотелось написать на радио письмо и заказать для Михаила Борисовича ту самую песню, которую он пел ему памятной ночью. Здорово ловко напомнил бы он директору о себе! Но Пайвин не придурок: вовремя спохватился, что своей заявкой раскроет место пребывания Михаила Борисовича и тогда хлынут сюда все, кому край как надо достать дефицитные запчасти. И тогда прощай спокойный и здоровый отдых, чего тот никогда не простит Пайвину. А стало быть, никогда не возьмет его к себе на базу даже грузчиком.
"Нельзя, нельзя раскрывать резиденцию Михаила Борисовича", - шевелил губами Александр, с завистью и уважением провожая голубую рюмку с коньяком в рот директора.
Видел Пайвин и то, как Михаил Борисович выплывал на резиновом ковчеге, и слушал, как под взмахи коротких весел он выкрикивал знакомый куплет: "Наш адрес не дом и не улица…" Директор базы отправлялся на Косую яму проверять сети. А их у него не маленько - три мешка. И поплавухи, и ряжовки, и даже морские глубокой посадки на три с половиной сажени.
Сколько сидел с удочками Пайвин, а ни одной путной рыбины не вытащил. Вершковые окуньки, чебаки и ельцы и то не всегда клевали, чаще ерши-окурки цапали червяка и топили поплавки с такой силой, словно матерый язь или окунь-горбач. А Михаил Борисович выбирал из сетей настоящую рыбу: язей и лещей, сорожины и линей, щук и двухфунтовых окуней. Полный рюкзак с прорезиненным нутром набивал. Тут тебе и уха, и жареха, и закоптить-завялить есть чего!
Пайвину страсть охота как бы нечаянно попасть на глаза Михаилу Борисовичу, а приходится держать себя в узде. Конечно, с Симой они вначале схватились, и дело дошло чуть ли не до драки. И опоясал бы Александр ее сыромятной плетью, если бы не Олеха. Вечно он выпадет, как черт знает кто и откуда! Соль, видите ли, ему понадобилась, придурку!
Пришлось унять себя и свернуть все на шутку. А то узнает Молоков, что запировал Пайвин, и ляпнет еще Анне Ивановне. Чего-то он, Олеха, шибко умным да сознательным сделался. Можно подумать, не Пайвину, а Молокову пообещал мотоцикл председатель. Правильно советовал ему когда-то в городе за выпивкой грамотный мужик: "Непьющих, Саша, остерегайся, опасные субъекты…"
А Серафимья понапрасну ощерилась на него. Все равно гурт не пасла, а тянула вино из "подушки". Это обида взяла, что не пригласили на остров, коньяк хлестали без нее, и он, Александр, "выхалкал", по ее словам, остатки, а ей, жене своей, граммочка не привез…
Пайвину с каждым днем тяжелее было "держать себя в узде", но он ждал и надеялся: позовет, позовет его Михаил Борисович! И тот позвал его…
Субботним вечером, когда Пайвин с женой поужинали, в дверь избушки кто-то постучал. И Александр, и Сима на минуту растерялись. Отвыкли они от такой вежливости, некому здесь ею заниматься. Молоков если и приезжал, то с улицы громко справлялся:
- Спите ли, Пайвины, али нет?
Стук повторился, и Сима первой нашлась:
- Да, да, да!
В избушку протиснулся Михаил Борисович, и Александр невольно поднялся с лавки. Директор тряхнул его руку, запросто познакомился с Симой и сразу заговорил о деле:
- Отправляю тебя, Александр, в срочную командировку. Адрес - сельмаг, запасные части - стеклотара.
- Сколько звездочек? Старлейта или?… - вопросительно уставился Пайвин.
- Нет, чего-нибудь попроще. Нам водочки, женщине красного. И чтоб живо! - протянул Михаил Борисович четвертную.
- Не возражаете, Серафима Васильевна? - осветил он Симу "золотым" ртом.
- Как можно, как можно! - поспешила согласиться Сима. - Не сомневайтесь, Саша мигом слетает, Серко у него шустрый.
И опять была бесшабашная ночь, опять Пайвин исполнял для Михаила Борисовича народные песни. Исполнял не один, а с Симой. Они ведь и сошлись на песнях. Когда Александру отказала законная жена и кочевал он по городу, по знакомым, пьяный забрел на окраине в низкий барак и отворил первую попавшую дверь. Попросил стакан для вина, а сухопарая хозяйка выставила на грязный кухонный столик два стакана и придвинула табуретку Пайвину.
Трое суток гуляли они и, напившись, пели песни. Не орали пьяно на весь барак, а именно пели. И, прослезившись, Александр заявил Серафимье:
- Глянешься ты мне, давай вместе жить.
- А не сопьемся? - прищурилась Серафима.
- Вдвоем нет, не сопьемся, а споемся, - возразил он.
Сима не возражала. И пили, и пели они поровну. А если случались стычки, то лишь по одной причине - когда Пайвин напивался без нее. И однажды, очутившись без работы (их уже нигде не решались оформлять в штат), закрыли они комнатку на висячий замок и подались в деревню. Задумали начать новую жизнь…
Денег, видимо, Михаилу Борисовичу выделила жена Розочка не очень чтобы много, и Замараевский сельмаг скоро остался без покупателя. А у Михаила Борисовича пропал интерес к рыбалке, он больше не выскакивал утрами на зарядку и не сигал в реку, а нехотя забредал и недолго плескал пригоршнями воду на обросшее лицо:
- Теперь и конспирироваться незачем, - тускло блестел он зубами. - Ни одна душа не признает меня, бородатого.
Однако "живые души" каким-то образом пронюхали про необитаемый остров, и на степянке перед избушкой все чаще и чаще стали появляться машины - и "газики", и "Волги", и "Москвичи", и даже грузовики. На зов первых клиентов Михаил Борисович долго не отзывался и не показывался из палатки. Его отделяла от цивилизации и настырных людей спасительная Старица. Но она же и препятствовала ему.
Долговязый мужчина в синей капроновой куртке оказался догадливым: он заглянул в кабину "Газика" и открыто замахал над головой бутылкой. Помахивал и твердил:
- Михаил Борисович, где вы?!
Пайвин видел, как чиркнула "молния" на палатке, и оттуда выскочил директор:
- Ну чего, чего тебе?! Ну куда от вас деться, со дна речного достанут!
Долговязый, не наклоняясь, опустил бутылку к ноге и удивительно нежно заупрашивал директора:
- Михаил Борисович, спаситель наш, ну чего вам стоит переплыть и оставить свой автограф?
- Нет! Я в отпуске - и никаких бумаг, - повернулся директор спиной и наполовину занырнул в палатку.
Долговязый аж взвыл, а Пайвин заерзал в седле. "Соглашайтесь, соглашайтесь, Михаил Борисович! На самом деле, чего стоит?" Но перевел взгляд на бутылку коньяка и смекнул: "Э-э, нет, правильно поступает Михаил Борисович! Ишь, одним пузырем хотят отделаться. Нет, граждане, Михаил Борисович дороже стоит!"
Когда снаружи оставались только красные плавки и короткие волосатые ноги, долговязый рывком сунулся в машину и звякнул о первую двумя такими же бутылками. Плавки задержались ненадолго и… попятились из палатки. Михаил Борисович лениво распрямился и раздраженно обернулся:
- Боже мой! Ну куда мне от вас испариться? Один раз в жизни собрался отдохнуть дома, а не на юге, и… не дают. Хоть жалуйся на вас.
- Михаил Борисович, ну сжальтесь! Сущий пустяк, а техника стоит, уборка же на носу, - завел долговязый.
- Только в порядке исключения, только исключительно из уважения! - поднял пухлую ладонь Михаил Борисович, спускаясь к резиновой лодке.
"Во артист! - восхитился Пайвин. - Как сыграл, как!"
Михаил Борисович подержал бумажку на расстоянии, не замечая протянутую долговязым авторучку и толстую книжку, для чего-то уставился в небо. А клиент сучил от нетерпения ногами и ждал. Наконец, волосатый живот колыхнулся от вздоха, и директор, положив бумагу на книжку, размашисто черкнул в левом уголке.
Долговязый мигом упрятал бумагу в нагрудный карман и засуетился, упаковывая в капроновую сетку бутылки и какие-то свертки. Суетился и сыпал благодарности в адрес своего спасителя, извинялся за беспокойство.
Машина ушла, и Михаил Борисович махнул сеткой Пайвину. Александр соскочил на землю, отпустил Серка и побежал к нему.
- Вас переправить, Михаил Борисович?
- Только вместе! - подавая сетку, шагнул в лодку директор.
А там поехали вторые, третьи, четвертые… И пошли гулянки на дармовщинку, а потому Пайвин уже без стеснения опрокидывал пластмассовый стаканчик, прихватывал недопитую бутылку для Симы. Развеселая жизнь началась, если бы не один случай…
Подходяще тогда испили они с Михаилом Борисовичем. Да и не коньяку или водки, а спирту. С него и одурел Пайвин, обалдел. И директора из равновесия вышибло, потянуло на какие-то странные разговоры.
- Ты, Сашка, нравишься мне. Ты не то, что твой напарник. Тот мужик, глупый мужик и робот. А в мужике, как заметил умный человек, сидит кулак, собственник. Вот почему я мужиков не… не… - Язык Михаила Борисовича заплетался, не подчинялся ему, однако Пайвин догадался, какое слово искал тот для мужика.
Какая-то светлая трезвая полоска прояснила мозги, и Александр отчетливо вспомнил отца-тракториста, сгоревшего на войне в танке; односельчан своих, понькинских мужиков; и себя, деревенского парня, пока еще не подавшегося в город искать легкой и богатой жизни. Да и в городе на заводах и стройках работали те же мужики и парни из деревень.
- Стал быть, мужика надо ненавидеть? - поднялся вперед Пайвин. - Стал быть, мужик кулак?
- Молодец, догадлив! - закивал Михаил Борисович.
- А этого хошь по рылу! - выкрикнул Александр и без размаха, но крепко и сильно ударил в мясистое лицо "шефа". - На, падла, за кулака!
В темноте, за освещенной костром чертой шмякнулось упитанное тело Михаила Борисовича, и снова Пайвин протрезвел. Ша, надо смываться, задавит его тот боров, тушей задавит. Зарядкой, курва, занимается…
Александр проплыл на лодке до середины реки, когда донеслись до него ругательства и угрозы:
- Ах ты, шпана запойная! Да я ж тебя, гнида, сгною в тюрьме, ты ж у меня загремишь! Я сделаю тебе небо в клеточку!
Пайвина трясло, как в лихоманке, но он понял вдруг, что бояться нечего. Он на лодке, а тот в одежде не бросится за ним. Александр почувствовал тяжесть в нагрудном кармане пиджака и засмеялся: когда и как он успел ухватить склянку со спиртом? Глотнем-ка для успокоя нервов…"
Спирт сухо опалил губы и нутро, и Пайвин поспешно плеснул в рот речной воды - теплая, а все же закуска. Подождал немного и уже спокойно-насмешливо крикнул:
- Не шуми-ка, Робинзон, и не стращай Пайвина тюрягой. Видал я эдаких знаешь где? Ночь и река не свидетели. А ежели и докажешь - пятнадцать суток дадут по месту работы. Не больше. Я же тебя, падла, засажу прочно. За взятки засажу. Понял? Так-то вот… А пока ауфвидерзеен! И не вздумай у избушки показаться - пришью. Мужику нечего терять, понял?
Пайвин забулькал веслами и заорал частушку:
- Не на месте, кустик вырос,
Кустик вырос на меже.
А кто товарища заденет,
Похороним, курва, на ноже!