Он больше не завидовал Михаилу Борисовичу и не сожалел, что лопнула его мечта - устроиться к нему на базу. И не слушал, как умолял его вернуться тот, перед кем Пайвин угодничал чуть не целый месяц, в ком видел ум, силу и богатство…
С утра Пайвин нарочно пас гурт напротив палатки. Спирт бродил в нем, и решительность не покидала Александра, пусть только покажется волосатая морда!
Около полден к берегу, где серым удавом запала в осоку резиновая лодка, подкатила вишневая "Волга" и нежно посигналила. "Волосатик" не отозвался. Тогда из машины вылезла накрашенная черноволосая женщина и гнусаво пропела:
- Миша, я приехала за тобой. Ты слышишь меня, Миша!
Палатка ожила, зашаталась и… рухнула, обмякла на траве. Из-под нее выбрался Михаил Борисович, пугливо заозирался по сторонам, заметил машину и все в тех же, но уже в грязно-красных плавках, запрыгал по палатке. Топтал ее и вопил:
- Я островитянин, я островитянин!..
"Чокнулся, падла, или придуривает?" - соображал Пайвин, а женщина, отправляя шофера на лодке, гнусаво рыдала:
- Я же говорила ему: "Миша, бери путевку в Сочи, Миша, тебе нужен юг". Я же предупреждала: "Миша, ты одичаешь на своем острове, ты же умный человек, Миша!"
X
Ближе к вечеру, когда закрылось соснами солнце со стороны Ильмень-озера, Алексей направил гурт с релок на елани у своего железного вагончика. И хотя в нем он давно не спит, все равно его не минуешь - загон-то для бычков рядом с ним. Вагончик пустует вовсе не потому, что Молокова напугали какие-то черти или лешие. Чего там стоят сказки в сравнении с живыми людьми!..
Запоздал в тот день Алексей с гуртом, проискал в согре однорогого бычка - беспородного, закупленного у населения. Наследственный бродяга, телок ежедневно норовил незаметно улизнуть и всегда скрывался один, не признавая коллективность остальных бычков. И Алексей не столько следил за всем гуртом, сколько наблюдал за своим однорогим мучителем. Да все-таки прозевал, и, перед тем как погнать телят к загону, не обнаружил в стаде бычишка.
- Ах ты, окаянный! - расстроился Молоков, отгоняя навязчивого, зеленоголового паута. - Ну, я тебе покажу, единоличник!
Пришлось оставить гурт без догляда и верхом на Гнедке ломиться дебрями ольшаника и тальника, опутанных хмелем. Никаких волков или рысей лесами не бывает. Но кто знает, что может случиться. Увязнет бычок в трясине или забредет на кукурузу соседнего района. Угодит в потраву - и тогда расплачивайся за него пастух, принимай стыд и позор. Пайвин, тот до десятка телят, бывает, не загоняет и спит себе, посыпает, а Молоков так не может.
Посвистывая и приговаривая: "Ну, Гнедко, давай, давай дальше. Найдем хмыря и накрутим ему хвост!" - Алексей долго кружил согрой и, казалось, сам заблудился среди однообразия ольхи, кустов и осочистых кочек. Понизу засерело, кусты стали сливаться перед глазами в одну сплошную черноту, вывороченные с корнями ольшины Молоков принимал за бычка, а Гнедко резко шарахался от возникавших коряжин.
Вот из-под копыт лошади, как тень, взмыл и тут же пропал за деревьями разбуженный филин; померещилось, будто кто-то хрустнул валежником и жалобно мыкнул. По небу еще разливался свет, а согра уже погружалась в сумрак и готовилась к ночи. Где тут сыщешь бычка, слона и того не враз углядишь?! Алексей волновался за гурт и, чтоб не потерять его, двинул Гнедка прямо на запад. Надо пересечь согру, и тогда-то он поймет, куда ехать за телятами.
Он так и сделал, и выбрался из трущобы на грань, где среди лесов на поле шуршала листьями темно-зеленая кукуруза. Молоков оглядел ее: нет, никто не тревожил сочные стебли, и он повернул Гнедка направо. Засветло бы успеть к речке за гуртом. Огибая черемуховый куст, Алексей одновременно вздрогнули с Гнедком: под черемухой лежал однорогий бычок и задумчиво пережевывал нахватанное на покосе разнотравье.
Молоков и обрадовался, и растерялся. Собирался напонужать кнутом бродягу, а нашел, и не поднялась рука, пусть и стоило по справедливости проучить постылую скотину. Бычок заслышал Гнедка, перестал двигать челюстями и невинно уставился на Алексея. Будь на месте Молокова его напарник, он не только отстегал, всю согру всполошил бы матюками и блатными словечками.
Бычок угадал настроение пастуха, резво вскочил и затопал к речке. "Ишь, изучил как местность! - без зла и досады подумал Алексей, следя за телком. - Лучше человека разбирается, лесной животине не уступит".
Бычки насытились за день и следом за однорогим проходателем дружно проследовали в загон. Алексей заложил заворины, оглянулся, и впервые за все лето ожило в нем тревожное предчувствие беды. Занятый мыслями о телятах и ужине, он не разглядел на елани посторонних людей. Под кустом калины стояли три мотоцикла и шесть человек. И, самое удивительное, с ними не было девчонок.
"Эти-то зачем сюда пришпарили?" - попытался догадаться Молоков и ослабевшими руками оперся на жерди.
- Эй, борода, подойди сюда! - негромко окликнул кто-то из шестерки.
Алексей собрал силы и заскочил в седло. На Гнедке все же не так опасно, как пешему, в случае чего конь выручит, спасет от лиха.
- Здорово, робята! - подъехал Молоков к парням. - Чего звали?
От куста отделилось трое. Все плотные, широкие в плечах, на всех куртки из искусственной кожи. Один быстро, не на русском языке, что-то сказал оставшимся у мотоциклов, и Алексею:
- Мы племянники Хабибуллина. Слыхал такого? Тут наши места, тут дикий козел на водопой ходит. Ты покажи нам воду.
Опять какая-то тоска зашевелилась в душе и слабость овладела телом. Слыхать-то Алексей слыхал, как же не слыхать! Замараевские мужики рассказывали: разбойнички - племянники у пастуха, бывало, ночью бух да бух гремят ружья, из-под фар лупили живность еще задолго до открытия охоты. Изловить их проще простого, но сунуться за ними в лес побоялись. Стукнут картечью, а кто - ищи свищи. И еще одна загвоздка: старший племянник пастуха служит в городской милиции. Звание, говорят, не ахти какое - младший лейтенант, но кто знает, какую он власть имеет…
Все шестеро ждали ответ Алексея. Молчали, но понимал он - уверены любители козлятины, что возражения не будет. "Шиш вам, гады, а не мясо! Душегубы…" - поднималась злость в Алексее.
Молоков знал ходы-переходы козлиные, сколько раз восторгался он лесной животиной, когда козлы пили воду из усыхающего озерка вместе с его бычками. Пугливо косились на пастуха, однако не убегали. Не однажды Алексей натыкался на привал козлов. Полюбуется на них и без топота скрадется на Гнедке. Умиляется он, как дитя, видя доверчивость дикой животины.
- Ишь ты! - улыбаясь, шептал Молоков. - И как они чуют, что не трону их я, что нет у меня худого на уме?
Даже Пайвину не сказывал Алексей про козлов. Тот и не охотник, хотя каждого рыбака просит купить ему в городе пороха - бездымки и дроби. Уж такой он Александр цыганистый - всегда чего-нибудь да просит у людей. И вот сейчас от него ждут, чтобы он предал козлов.
- Конешно, я в законах не шибко разбираюсь, робята, - начал издалека Молоков, сдерживая дрожь в голосе. - Да читал как-то, запрещено козлов бить вообще, а летом и подавно закрыта всяческая стрельба.
- Хы-гы-гы! - забулькало в горле у мрачного детины с бескурковкой на плече. - Ты нам, борода, не качай права, а кажи водопой и убирайся к себе в ржавый сортир.
- Рахим, не горячись! - подсказал сухощавый и, видать, старший по возрасту.
"Уж не он ли милиционер?" - присмотрелся к нему Алексей и мысленно подтвердил: да, он!
- Езжайте, робята, от греха подале! - начиная терять спокойствие, посоветовал Молоков. - Не дам я обижать лес, понятно? Меня в согре утопите - все равно достанут вас. Не спасет вас милиция. Понятно?
Гнедко - животное умное: вострил, вострил уши, да как взыграет на дыбы, да как крутанется! Еле-еле Алексей в седле удержался, а троица врассыпную и за куст.
Под неизвестную ругань вперемежку с русскими матюками достиг Алексей вагончика, отпустил Гнедка - чужим он ни за что не дастся, и скорее в укрытие. А коли бросятся сюда? Дверь запросто сорвут с ржавых петель, а то и вагончик опрокинут. Ах, а топор-то на что имеется! При домовом находе полагается самооборона и никто ни на этом, ни на том свете не завинит Молокова. Сроду не поднимал руки своей он на человека, да разве люди эти-то?
Пока Алексей, лежа на полу, с плотницким топором в правой руке, готовился к обороне, на улице бешено взревели мотоциклы, и желтые жала света прокололи насквозь через дыры и щели вагончик, впились, казалось, и в его тело. Молоков плотнее прижался к половицам и ждал продолжения.
Снова завыли мотоциклы, обволакивая дымом елань, затем шайка газанула вокруг елани. Свет фар резанул в глаза, ослепил Алексея, и тут же его оглушили сдвоенные выстрелы, много выстрелов по вагончику. Жикнули картечины, прошивая без труда ржавое железо, тугой воздух ударился о стенку, и вместе с грохотом смешалось жалобное звяканье разбитого стекла.
"Убьют, сволочи…" - мелькнуло в голове, и вспотевшие пальцы сами разжались на рукояти топорища. Но свет пропал, и мотоциклетный треск отдалился, лишь бором перекатывалось испуганное эхо. Голову разламывал глухой звон, сердце кто-то сжимал до боли, и слабли онемевшие ноги…
На следующий день Алексей распустил гурт у загона, а сам накосил метлики и осоки-шумихи по ляжине, лопаткой-железянкой снял на пять "штыков" бугорок под березами наискосок от загона. Он сделал не просто шалаш, а что-то наподобие землянки. Как-то надежнее, если тебя окружает не ржавое железо, а родимая земля. Ее не прошибешь картечью, не спалишь огнем.
За день трава подвяла, и на двускатную крышу из березового наката он и сметал сено. И не запреет оно, продует ветерком в меру; и когда сохнет постепенно - надолго сохраняет трава запашистый дух. Именно так раньше и так при колхозах устраивали мужики на покосах свои шалаши и балаганы.
Засыпал Алексей в шалаше, а из головы не уходила та страшная ночь. Не мог он никак понять, почему в него палили картечью не из-за злата-серебра, а лишь потому, что не показал козлиный водопой. Запротестовал он стихийно, по жалости к природе. А ведь отец на фронте положил свою жизнь за все живое на родимой земле. Родину разве разделишь на то-то и то-то? Это, мол, я защищать стану, а то вон и не подумаю…
- Эх, а как же егерям опасно живется! - ворочался на сене Алексей…
- Честным, честным, Алеша! - заметил дедушка Осип Егорович Леушин из деревни Максимово соседнего района, навестивший через неделю Молокова.
Ему единственному и доверился Алексей, а от Пайвина скрыл. Не поймет его Шуро, на смех поднимет.
- А как нечестный попадет в егери?
- Простая душа у тебя, Алеша, святая душа, - покачал головой старик. - Да ить не написано на лбу у человека - честный он али нет. Но без веры никак нельзя, верить надо человеку.
Век доживаю здесь, испокон веку рыбачили на Ильмень-озере. Какая и рыба - карась да гольян. Пакости сроду не знали. А ить сняли у меня сетешки, начисто собрали. Думаешь, кто? Егеря из Далматово. Ладно, если бы по закону. А то сами свои сети забросили, а мои сняли и ишшо штрафом пострашшали.
Ежели, говорю, виновен перед властью - забирайте телушку. Так и отрыбачился, брожу без дела. Ушкой теперя ни старуху свою, ни суседей не попотчую. Сын из города как-то приехал в гости - рассердился. "Беззаконие! - кричит. - До прокурора дойду…"
"Брось-ко, Федьша, - говорю ему. - Не бывало у нас в роду, штобы Леушины прокурорам жаловались. Леушины землю пахали, хлебушко растили и Расею обороняли от басурманов, с Колчаком бились".
- А-а, да бог с ними, сетями и егерями! - махнул цигаркой Осип Егорович. - Токо энтих-то лиходеев стоило бы проучить. Хотя, Алеша, не сунутся они больше сюда.
- Пошто?
- Пошто? А, может, впервой на ихней дорожке встал хозяин земли, не начальник, а самый простой пастух.
Старик потеребил редкую бороду, прикурил потухшую цигарку и прищурился на Молокова:
- Знаешь, чо я те скажу? Не знаешь. Не пообижайся на меня, не подумай худого, не прими за напраслину. Обманывает тебя Сашка, жулик он, а не токо пьяницы оба они с бабой. Овсишшо наше истравил - я уже молчу. Коровешка вон вторую неделю беспризорна шляется у нас по деревне, присушило молоко, испортили коровенку.
Ладно, не в том дело. Случаем, углядел я вот што: он у тебя из гурта бычков, што посытее, к себе угоняет, а из своего тощих отделяет. Как с привесом-то у тебя? Хорошо? А у Сашки с бабой? Отвес! Случаем, не скрываешь ты от меня чего-то? Чудно, чудно, Алеша!
Дед, не мигая, смотрел на Алексея, когда тот захохотал и упал на траву.
- Ну чего ржешь, чего? - не вытерпел Осип Егорович.
- Дедушко, - утирая слезы, вымолвил Молоков. - Если бы не ты, то я бы сроду не узнал, почему телята бродячие появляются. Гляжу утром; у загона бычки на воле. Заборы на месте, прясло целое, а телята мои. Они хоть и пятнаны одним клеймом, но своих-то я изучил. Как его, Пайвина, уходят - не приметил, однако лишку нет, пересчитываю утром перед пастьбой.
Ну и Шуро, ну и Шуро! Да разве мои упасутся у него? Они же у меня за все лето ругани не слыхивали, а Пайвин все дни мать-перемать.
- Ежели так, то ладно. А ты все же, Алеша, осторожней, шибко не доверяй напарнику, - наказывал на прощание Осип Егорович. - Пьянка, она мно-о-гих людей сбивает на темные дела и на пакости.
Алексей мог бы и совсем не показываться у Старицы с гуртом, но где-то надо вволю поить бычков, в лесном озере воду упила няша, и боязно стало пускать скотину. Засосет, утянет телка, и Гнедком не враз вызволишь. Хотя напрасно ворует Шуро его бычков, вон как сдружились они, привыкли к пастуху - не уживутся в чужом стаде. Животина - она тоже не безголовая, на ласку отзывчивая.
Алексею как-то и стыдно, когда после перевески телят Анна Ивановна похваливает его, а на Пайвина глянет, с укоризной: "Ну как же так, Александр Сергеевич? У Алексея выгона хуже, с водой хуже. Подтянуться надо, на Алексея равняйся".
Рад тогда Молоков поменяться местами с Пайвиным. Пусть лучше его бы журила зоотехник, чем напарника. Опять же Александру денег больше надо, на мотоцикл "Урал". Опять же у Пайвина жена есть, алименты, вроде бы, с него причитаются или уж выросли детишки у первой жены?
Заикнулся, было, Молоков Анне Ивановне и не узнал ее. Крупное приветливое лицо у зоотехника сразу посуровело, и она строго сдвинула брови к переносице:
- Жалость, Алексей Иванович, качество хорошее, но смотря кого жалеть. Я вам обоим поверила. А думаешь, просто все было? Ну, убедила председателя, членов правления. Да кроме руководства есть главная сила - колхозники, народ. Им-то не просто доказать, что вы не уморите животных, что вы лучше, а не хуже наемного пастуха справитесь.
Помолчала, приметила, как сник Алексей, и подобрела к нему:
- Ты не огорчайся! За тебя я спокойна. А Пайвин… Худо он пасет, худо. Вначале и ретиво взялся, да чего-то не хватило запала. Вроде бы, легче ему - с женой в избушке живет, сыт и обмыт, не скучно вдвоем. Уж не пируют ли они?
- Нет, чего вы, Анна Ивановна! - поспешил оправдать Пайвина он, а по виду зоотехника понял: догадывается, если не знает в точности похождения Пайвиных, может быть, даже больше известно, чем Молокову. На отдаленность и лес не всегда и все спишешь, люди и тут постоянно наезжают. Те же рыбаки, тот же пузатый отпускник…
Права Анна Ивановна: немало перенесла она из-за них там, в Понькино, хотя никто же из тех, кто в глаза и позаочь осуждал зоотехника за легкомыслие, не изъявил желания пасти гурты. Мужики весной загоны городили и подтопок перекладывали - так через три дня надоело им жить в избушке. И машины не дождались - махнули на электричке в город, а там на автобус.
Наемные пастухи тоже не находка, в чем и дурак убедится. Кто же без выгоды поедет почти на полгода сюда?
Однако обижаться им с Пайвиным на людские языки не приходится. На каждый роток не накинешь платок. И есть за что осуждать их с Александром: нет чтобы по выходным и праздникам изгулять - на том и точка. Как же! Еще прихватят день-другой, а Шуро неделями газует. Кончать с такой жизнью надо, кончать! И хватит одному мыкаться, за человека и хорошая женщина замуж пойдет…
Все чаще и чаще думалось Алексею о семейной жизни, снилась не раз ему Дуняшка. Смеялась над бородой, а однажды дернула даже - не приклеена ли, не для постановки ли в клубе вырядился он, Алеша…
Дуняшку видел он всегда такой, какой запомнил ее в первый вечер. Пытался представить ее нынешнюю, и… не получалось. "Как бы она и еще раз не вышла замуж за кого-то!" - спохватился Алексей и не мог заснуть всю ночь.
Дуняшка снилась ему, а мать и Зина - нет. И совесть перед ихней памятью терзала Молокова. Полегчало тогда, когда всплыли-вспомнились слова Зины, сказанные на проводах в ФЗО: "Леша, ты не зови меня во сне, ладно? Если приснюсь я тебе - не к добру сон этот, к… - и не договорила. Наверное, "к смерти" хотела сказать. И ведь как ни хотелось, а так и не пришла ни разу Зина к нему во сне. Ни разу…
В Еловке навряд ли кто помнит Молокова. Друзья поразъехались, девки постарели, да и не лишка их там осталось. Дуняшка и то не признает его, а если и назовется Алексей - неизвестно еще, что скажет. Возьмет и отрежет:
- Иди с богом, Алеша. Старое не вернешь, пусть и оба не виноватые. Только никакого мужика мне даром не надо, намаялась я, глазоньки бы мои не видели пьяных. Будь она проклята, эта пьянка!
И ведь не обидишься - промолчишь. Поставь себя на ее место. Небось слабо! А каково Дуняшке поднимать на ноги ребятишек одной-то? Где и откуда берутся они, силы, у наших баб, где?
XI
- Уж не меня ли охраняешь, Осип Егорович? - еще издали закричал Алексей, заметив на тропке с Барсучьего мыска зеленый дождевик старика. Тот и по ведреной погоде никогда не расставался с плотной одеждой. "Маскирует и тело холодит, - объяснял он Молокову. - Да и привычка у меня с трех войн ко всему зеленому. Уж моя Изосимовна и спрятает, бывало, дождевик-то, а я все одно сыщу. Штука удобная, никакая шишобарка не пристает, через свороб полезь - не проткнет, и сырость не пропускает".
- Не, не, Алеша, - бросая на траву легкий плотницкий топорик с залощеным до блеска кривым топорищем. - Беда, голубчик, беда…
- Какая?!
- Поди, догадайся, какая! Смылся куда-то твой Пайвин, вместе с бабой удрали. Верно, деньги получать в конторе уехали, а скотина двое суток в загоне. И не евши и не пимши, охрипли бычки и реветь силов нет у них.
- А Серко где?
- Серка изловил я в овсе, спутал, и пасется он на лужке у деревни. А за скот боюсь браться: как разбегутся телята - не собрать их, да и у себя дома управа на мне держится. Изосимовну опять етот проклятый радикулит донимает, а в больницу не едет.