- Может, и грешно, папаша, а сыграл бы ты для нас нашенскую, деревенскую, а? - заикнулся коренастый солдат, затягиваясь густым дымом. - Когда еще тальянку услышим. Войны нам и на второй раз хватит…
- Чего не сыграть. Для вас, сынки, сыграю. Навроде как бы для своих робят.
…Гармонистов до войны в любой деревне водилось полно. И с однорядками, и с тальянками. У нас в Юровке каждый край славился игрой гармонистов - Ваньки Семена Ивановича, Петьки Филиненка и Егорши Микулаюшкина. Было под чью игру до упаду девкам плясать "подгорновскую", петь частушки под "любимовскую"… Я и сейчас помню, как Нюрка Задорина первой начинала запевать:
- Заиграла в том краю веселая тальяночка,
Заиграл залета мой, запела грубияночка.
И Шурка Мальгина не оставалась в долгу, отвечала ей частушкой:
- Мне-ка боля изменил, я теперя вольная,
Весели меня, гармонь четырехугольная…
Нет давно в Юровке тех гармонистов - все ушли на войну, а девки, если и собираются у тополин, где старательно пилит на тальянке Кольша Золенок и швыркает соплями, то уже не поют озорных частушек, не задевают друг дружку. Девки проклинают Гитлера, сулят ему скорую погибель и ждут окончания войны, когда "пойдут солдаты ротами и они своих дорогих встретят за воротами"…
Старик как-то очень ловко вскинул гармонь, прикрыл веки, и тонкие сухие пальцы незаметно приласкали лады. И серебристо зазвенели колокольчики-бубенчики, и запели птахи, и посыпалась роса с трав. В нутре тальянки просыпалось деревенское утро, оживали тальники по низям, и леса на увалах, вставали люди и ехали с песней в поле встречать на работе восход солнца…
Музыка замерла, старик к чему-то прислушался, после лихо стряхнул шапку на шаль, и не он, а гармонь вроде бы подбоченилась и павой пошла кругом отплясывать "барыню". А мне казалось, будто у нас в Юровке вывернулся тракторист Михаил Грачев и кренделем закрутился-закувыркался с припевом:
- Лебедин-от мой, лебедин,
Лебедин Иванушка,
А лебедушка-от Аннушка…
- И… Эх! Шире круг! - ахнул кто-то, и замелькали начищенные сапоги, заподпрыгивали на гимнастерках ордена и медали. Плясали и солдаты, и командиры, а верховодили те, первые солдаты. Иные стали будто чего-то покупать, да как услыхали гармонь - посыпали на ее голос.
- Господи!.. - дивилась бабушка. - Мне и в девках не довелось слыхивать такого гармониста!
Старик удало наяривал, а солдаты плясали. Наверно, только я заметил, как из круга незаметно исчез коренастый солдат. И когда гармонь запалилась и смолкла, а плясуны - кто платками, кто пилотками - утирали лица, он появился с зеленым мешком. Сунул туда руку и на шаль выложил сперва две буханки хлеба, а потом три железных банки - "мясные консервы", пояснил солдат, и к ним добавил несколько кусков сахару:
- Для твоей Кузьминишны, папаша. Кланяйся ей, пускай выздоравливает. И сынов дождаться вам. А тальянку не продавай. Добьем фашиста - приеду. Из Сибири, с Енисея родом я. По пути заеду погостить и на тальянке наиграюсь. А сейчас зарок даю: гармонь возьму в день победы. А зарок сибиряки умеют держать.
У старика дрожали ресницы, он отказывался и разводил руками:
- Да за чо, за чо мне стоко угошшенья? Да и нечем отплатить…
- Как нечем?! - вмешалась бабушка. - Сынки! Покуда эшелон стоит - успевайте табачок по кисетам насыпать. И варенца отведайте. Не поморгуйте, сынки, прямо из горшка пейте. Кому пенки глянутся - ложку берите.
Старик ничего не нашелся ответить и молчком смотрел, как бабушка наделяла служивых табаком, радовалась тому, как они хвалили ее варенец. Вон от горшка оторвался командир - по четыре звездочки на погонах я насчитал, вытер губы и спросил бабушку:
- А у тебя, мамаша, сыновья есть?
- Есть, есть, как же! Трое там, куда вас везут. Оне у меня некурящие, так вы хоть за них покурите табачку.
- Сержант Воробьев! - негромко, но строго скомандовал командир, и сразу же возле него появился тот, кого он звал. Больше он ничего не сказал, а Воробьев понял, и на опустевшей бабушкиной котомке оказались буханка настоящего хлеба и два здоровенных куска сахара.
- А тебе, паренек, - наклонился командир, и, я близко увидел трещину - красно-синий неровный след залеченной раны на щеке. - Тебе вот на память. Держи и знай: победа скоро придет, завоюем. И батя твой вернется, и дядья вернутся. Держи!
У меня на потной ладошке спелым вишеньем отливала новенькая красная звезда. И не крашеная, какую принес Захар Бателенок племяннику Санку, а покрытая красным стеклом, прямо как орден, какой алел на правой стороне груди у командира.
- Спасибо… - застыдился я, а командир погладил мою голову твердой ладонью, распрямился и громко огласил:
- По-о ваго-о-онам!
Базар снова опустел, солдаты без толчеи покинули его и побежали к эшелону. Знакомый чубатый сибиряк сдернул пилотку и помахал нам:
- До встречи, папаша! Смотри, доживи и тальянку сохрани. Бабушку свою береги-и-и!
…За мостом мы снова опустились к реке. Теперь я озирался на тальники, боялся за звезду. Вдруг городские видели, как мне дал ее командир и надумают отобрать? И бабушка была неспокойна и неразговорчива. Она ополоснула водой ноги и присела на траву. И повернулась на запад, куда ушел эшелон с солдатами. Еще, наверно, вспоминала старика с тальянкой. Уж если она не слыхивала такой игры и такой голосистой гармони, то мне и подавно негде.
…К пастушне мы пришагали с бабушкой домой, где на заулке у ее ограды лежали корова Зорька и бульдожка Джек, а на заплоте мяучила сивая кошка Машка. Лукия Григорьевна посветлела лицом и тихо вздохнула:
- Гли-ко, Васько, все животины в сборе, ждут-пождут хозяйку.
Ночью бабушке долго не спалось, она ворочалась, и скрипели полатницы. А я в изголовье положил красную звезду, и впервые тревожили меня взрослые сны.
Красная звезда
Утром ко мне прибежал Ванька Парасковьин, и с ним пошли в пустой дом Николая Мастеровых. Он стоит сразу же за бабушкиной черемухой, и она называет его нашей сборней - местом сбора всей ватаги дружков-приятелей. Ребятам не терпелось узнать, как мы сходили с бабушкой в Далматово и что там я увидел. Однако красная звезда пошла по рукам и разговор начался совсем о другом. Ванька Фып долго не задержал ее на своей ладони:
- Наш тятя вот-вот придет из госпиталя и не одну, а целую горсть звезд привезет мне!
- Хвастай, хвастай! - рассердился Володька Мальгин, забирая у Ваньки звезду. Отец у него недавно вернулся домой по ранению, да сразу же и бросил их с матерью, стал жить в доме вдовы Александры Федоровны. Ему, если достанется звезда, то не от тяти своего, а от старшего брата Макара. Только останется ли тот живым?
- Ух баская! - вырвалось у Вовки Барыкина. - Интересно, как она окрашена?
Вовка колупнул ногтем алую эмаль, но на звезде не осталось и царапинки:
- Крепкая, ее и немецкая пуля не возьмет!
Дольше всех держал звезду эвакуированный Миша Вербицкий.
- Папа мой всегда носил такую же звезду, - вздохнул Миша. - А за войну с белофиннами он получил орден Красной Звезды.
- Тогда пусть звезда и будет орденом, а? - подхватил Осяга.
- Она же на всех одна, а нас во-он сколько! - жалобно протянул Ванька Парасковьин. - Мне ее век не нашивать…
- Заслужишь - наградим, правда, ребята?! - серьезно сказал Миша Вербицкий.
- Чем ее заслужишь? Где они, враги, в Юровке? - загрустил Ванька, и нам всем стало смешно. Ванька самодельного поджигателя боится, а из чего бы он фашистов начал стрелять? Наган ему и подавно не удержать, винтовка раза в три длиннее Ваньки.
- Чо смеетесь? - обиделся Ванька и чуть не разревелся. - Думаете, я боюсь немцев? Как в баню ночью за лампой надо, так Ванька беги, а тут и смешно…
- Ладно, ладно, Ваньша! Немцев немало пожгли нашими склянками. Со всей Юровки собрали бутылки на фронт, - вспомнил Осяга.
Что верно, то верно! В первую военную зиму мы с ребятами после уроков до потемок бегали по деревне, заставляли стариков и старух шариться в подпольях и чуланах, старались как можно больше сдать бутылок под горючую смесь - поджигать ею вражеские танки. Мороз к вечеру зверел, рвал с треском и звоном на улицах землю, и мы пугались за посуду в коробке на санках. Бутылки на стуже белели изнутри, и стекло становилось хрупким… Все подряд мы ознобились, приходили в школу с распухшими ушами и черными пятнами на лицах. Спасали гусиным жиром себя и учителей…
Теплая и потная звезда вернулась ко мне, только уже не была она больше моей: теперь звезда общая и не просто звезда, а орден! А за что и кого награждать - это пока мы не решили.
Домашней работы ни у кого не нашлось, и Осяга повел нас купаться на Мальгин пруд. Маленькое озеро густо "зацвело" зеленью, а пруд в логу перед речкой Крутишкой всегда чистый, донные ключи не дают застояться воде. Одно боязно мне: чуть занырнешь поглубже - и студеная вода сводит судорогой ноги, накатываются на бедрах под кожей тугие желваки с кулак, и до того больно сгибают ноги против моей воли. Говорят, будто матросы тычут в них иголкой или булавкой и судорога отпускает. А где взять их? У мамы каждая иголка на счету, вон как она бережет иголки и булавки!
Конотоповым заулком сбежали на Подгоновскую улицу, а там налево, за домом Анисьи Мальгиной, и пруд. Первым изладил плотину еще дед ее мужа Ефима, а после запруду подправляли всем околотком. Но пруд так и зовется Мальгиным. "У всего должно быть имя, Васько", - заметила бабушка, когда я удивился, что даже таловый куст в пашне у Трохалева болота она называла при мне Оськиным кустом…
На бегу мы сняли рубахи, а при спуске с берега скинули и штаны. Осяга бултыхнулся с плотика, следом кувыркнулся Володька Мальгин, а там брызги по сторонам - попрыгали один за другим и все остальные. Ванька Фып извязался за Мишкой Вербицким, забыл, что ли, где тот научился плавать. Не на пруду или на Маленьком озерке, а на реке Днепр!
Миша саженками пересек пруд и поплыл обратно, а Ванька по-собачьи пурхался еще на середке. Вдруг он начал уходить с головой под воду, хотел что-то крикнуть и не успел - захлебнулся и скрылся из глаз.
- Фып-то пузыри пустил! - весело закричал про своего сродного брата Ванька Парасковьин. Плавать он пока не умел и потому брызгался у берега да возле плотика.
- Какие пузыри? Ребята, Ванька взаправду утонул! - ахнул Осяга и ринулся на середину пруда.
С перепугу никто не заметил, когда исчез под водой Мишка Вербицкий. А как спохватились - вовсе заголосили. Но Мишка неожиданно всплыл около Осяги, и тот хватанул воды ртом, заикаясь, еле прохрипел:
- В-В-Ванька-то где?
Миша приподнял правую руку, и над водой показалась голова Фыпа. Вдвоем с Осягой они быстро дотащили Ваньку до мели, а на сушу вынесли на руках. Как нас учили в школе, так мы и стали трясти Ваньку, растирать грудь и делать ему искусственное дыхание. Наконец, он разжал зубы и заблевал одной водой.
- Живой, живой! - завопил Ванька Парасковьин.
- Без тебя видим, что живой, - прикрикнул на него Осяга. - Ты-то хоть, окурок, не лезь на глубь, тебя искать в пруду - все одно, что иголку в сене. Добро, хоть рядом Миша очутился, а то бы не видать Ваньше своего тятю.
Солнышко калило немилосердно, а нас била дрожь, все никак не проходил испуг за дружка. А он враз заревел и слез пустил не меньше, чем воды из брюха. Мы не закликали его, пущай проревется.
- Васька! Давай звезду, - шепнул мне Осяга, и я живо подскочил к своей одежде, вытащил из кармана красную звезду и протянул ее Осяге.
- Ребята! - Голос у Осяги зазвенел, и Ванька Фып перестал всхлипывать. - За спасение человека Мишу награждаем "орденом красной звезды!" Носи, Миша, всегда его на рубахе!
- За что? Зачем меня, да что я сделал?! - растерялся Миша и покраснел. Но Осяга уже ловко проколол усиками его рубаху и накрепко пригнул их на левой стороне.
…Наверно, Миша сберег бы звезду-награду на всю жизнь, будь у него больше рубах. Со звездой поехал он вывозить сено кузнецу Петру Степановичу, у которого жили они всей семьей с первого дня приезда в Юровку. То ли они худо затянули воз бастрыком, то ли ложбинка виновата, однако именно в ней телега накренилась и сено повалилось на кусты боярки. Миша попробовал удержать воз вилами, а они сломались и его завалило самого. Пока выбирался из-под сена, бояркой изорвал рубаху и потерялась где-то звезда.
Рубаху ему мать, Марина Казимировна, починила, а звезду не нашли. Дедушка Петр чуть не по травинке перетряс сено - не выпала, мы на раскате у Лепехи в ложбинке все обыскали-перещупали - как провалилась Мишкина награда. Расстроился он и все повторял:
- Лучше бы ты ее, Вася, дома берег в шкапчике, цела бы звезда была.
Недолго пришлось печалиться Мише. Однажды у сельсовета остановился грузовик с военными в кузове. Потом из кабины вылез командир и сходил в сельсовет. Оттуда он появился вместе с новым председателем Максимом Яковлевичем - инвалидом фронта.
Мы прибежали с Ванькой Парасковьиным посмотреть машину и узнали, почему на ней из Далматова приехали военные. Оказалось, командир и солдаты прибыли за семьей Вербицких.
- Вы, товарищ капитан, не ошиблись? Мне сказывали, что муж Вербицкой пропал без вести в самом начале войны, - переспросил председатель.
- Никак нет! - отчеканил военный. - Все точно сообщили полковнику. Москва разыскивала его семью. Долго искала, такая война…
- М-да, - покачал головой Максим Яковлевич. - Много народу растрясла она по стране, найди-ко друг друга! Мы с братаном рядышком были, в одном бою участвовали и не встретились. В госпитале из письма и узнал, где он воюет и где меня из строя вывело. Да что вам рассказывать, вы не меньше моего повидали. А я покажу вам, где Вербицкие живут, совсем тут близко.
- Не надо, товарищ председатель, куда вы на костыле! Мы и сами теперь найдем, - вежливо отказался капитан и обратился к солдату в кузове. - Так я говорю, сержант Тюрин?
- Так точно! Вон хлопцев прихватим, чай, знают Вербицких?
- Знаем! - опередил меня Ванька.
- Коли так, марш в кузов, - протянул он нам сверху руки. Командир подсобил - и мы с Ванькой очутились в грузовике. Жаль, больно близко дом Петра Степановича! Всего-то и прокатились заулком к озеру, а тут направо с краю и квартира Вербицких. Все, кроме Миши, были дома, а он помогал дедушке Петру в кузнице, и мы с Ванькой бросились за ним.
На второй день в полдни Вербицкие уезжали из Юровки. Марина Казимировна раздаривала гостинцы мужа, с плачем прощалась со всеми, кто пришел ее провожать.
- Не поминай лихом, Марина Казимировна, - вздыхал Петро Степанович, а бабушка Степанида перекрестила всех Вербицких:
- Дай бог вам счастья! С муженьком-отцом увидаться. Раз нашелся и вас нашел, то жить вам вместе долго в благополучии.
Миша, как взрослый, пожал нам руки, а потом он о чем-то зашептался с капитаном.
- Не велика беда, Михаил! - засмеялся командир и расстегнул полевую сумку. Порылся в ней и что-то подал Мише.
- Вася! - протянул Миша руку, и губы его задрожали. - Вот папина звезда, бери ее на память. Правда, не новая, эмаль потрескалась, зато она боевая! Бери, Вася, и от папы и от меня.
- Нет, нет! - отпрянул я. - Ты что, Миша, выдумал!
- Бери, паренек! - наклонился ко мне капитан. - Звезда не простая, ее наш полковник сам долго в боях носил. И береги! Счастливая она. Потому и зовется Красная Звезда!
Синие пташки-пикушки
Суслик дернулся, вздрогнул и покорно затих у меня в руках. Он не бился и не царапался, а скосил на нас темно-синий глаз с нависшей слезинкой и ждал решения своей судьбы.
- Да живой ли он, папа? - заволновался сын и осекся, когда взглянул на левый бок. Песочная шерстка трепетала-мурашилась, словно вот-вот из груди зверька вырвется маленькое и горячее сердце, вырвется сквозь мои пальцы.
- Папа, суслик-то обмочился! - снова ахнул Вовка.
- Сколько он страху натерпелся, небось на его месте и покрупнее зверь пустил бы струю, - усмехнулся я и ослабил пальцы.
В самом деле, за какие-то минуты он пережил столько, сколько иному довольно на всю жизнь…
Вспугнутый нами с обочины полевой дороги, суслик нырнул в первую же попавшуюся нору. Некогда было разобраться, что не его она с отвесным ходом, а пологая и широкая. Сунулся поглубже, а навстречу оскалился, забелел толстыми щеками троешерстный хомяк.
Знал ведь суслик, насколько сварливы неповоротливые хомяки, да куда же деваться, если средь бела дня убрался далеко от своего жилища и врасплох попал на глаза людям. Скорей под спасительную землю, а хозяин дома… Умоляюще запосвистывал и запятился он от хомяка - вон как тот злобно зауркал и самоваром закипел, когда человек ткнул вицей ему в морду…
Я пропустил взъерошенный хвостик и округленно-толстый зад, но ловко ухватил суслика за шкирку. Выпятился он проворно от хомяка, зато угодил мне в руки. А хозяин норы и не подумал выскакивать: поуркал самую малость, простуженно чихнул и улез к себе в гнездо…
- Ну, что с ним делать, сынок?
- Как чего? Отпустим! - удивился Вовка.
- А ведь он вредитель.
- Ну и что? Чему здесь суслику вредить? Сам видишь, земля одна да сеянцы акации на питомнике.
- Резонно, будь по-твоему, помилуем! - И я разжал пальцы. Суслик мигом деранул полем возле курчаво зеленой стежки акации, высоко подкидывая смешную кисточку непросохшего еще хвостика.
Что же, пускай живет… И не заступись за него сын, все равно не смог бы я удавить суслика. Понимаю, вредитель он, а душа протестует. Нынче совсем редко услышишь птичий пересвист сусликов даже на поскотинах. С полей и распаханных степей сжили их грозные пахари-тракторы, того и гляди останутся скоро по музеям серые от пыли чучела зверьков. Ну и зерна осенями накрашивается немало, пусть и молотят хлеба чудо-комбайны…
Грызуны, вредители… И в школе, и дома внушали это нам когда-то, если разговор касался сусликов, и хвалили тех, кто больше всех наловит простодушных зверьков. И мы начинали с забавы, а в войну перешли на промысел. Лишь съедали талые ветра и дожди жидкий снег на степочках у деревни, а мы уже бродили ватагами и отыскивали жилые норы.
- Нашел, нашел! - завопит кто-нибудь из нас, подскакивая у норы, не столь от радости, сколько для согрева перекрепших босых ног, и загремят ведра на бегу, и начинаем мы таскать воду из лыв и болотин.
Эх, если бы с такой охотой поливали мы огуречные гряды! Чего бы проще вылить сухолюба-суслика: не ленись с ведром, не давай ему опомниться. Ан нет! Оплошай, не ухвати вовремя его, когда мокрый суслик очумело полезет из мутно-холодной дыры, заткнет ее задом и скорее задохнется, захлебнется, чем покинет нору. Хоть лей воду, хоть палкой тычь - не сдвинешь его, как норовистого быка.
Среди ребят я прослыл удачливым ловцом, и они меня освобождали от воды, после двух-трех ведер сажали сторожить суслика-"шлюху". Я навострился угадывать бульканье в норе и смело цапал сусликов даже за мордочки. Бывало, укусит зверек, но тогда еще сильней азарт и злость прибавляются…
Упитывала земля снежицу - и наступал самый трудный промысел. Уже не оравой а втроем - старший брат, дружок Осяга и я - вели мы ловлю пшенично-серых грызунов. Свивали петли из конского волоса и настораживали капканы, оставленные нам отцом.