Маркиз де Ривьер остановился у одного из пилястров Ганноверского павильона и прочитал указ префекта полиции о смертной казни для укрывателей преступников. Он вернулся к Жюлю де Полиньяку, поджидавшему его на бульваре Итальянцев, и сказал:
- Друг мой, мы только что чуть не совершили нечто ужасное. Попросив убежища у графа де Лаборда, мы подставили бы под удар его самого и всю его семью. Думаю, с помощью денег мы найдем не менее надежное пристанище, надо только поискать.
Жюль де Полиньяк как человек порядочный согласился с этим справедливым предложением, и друзья расстались, чтобы продолжить поиски поодиночке.
В тот же вечер маркиз де Ривьер встретил одного из своих старых камердинеров по фамилии Лабрюйер, у которого он однажды уже отказался остановиться из боязни скомпрометировать его. На этот раз почтенный слуга так уговаривал маркиза, что тот решил воспользоваться его гостеприимством.
Он прожил у него восемнадцать дней, никто его не беспокоил, и, возможно, его так и не нашли бы, если бы не опрометчивость его друга Жюля. Однажды, придя в дом, в котором он скрывался, Жюль узнал, что его брата Армана только что арестовали. Очертя голову, без всяких предосторожностей, он бросился к маркизу де Ривьеру, чтобы рассказать ему о несчастье. Маркиз потребовал, чтобы Жюль остался у него.
- Никто не видел, как вы вошли? - спросил г-н де Ривьер.
- Никто, даже привратница.
- Тогда вы спасены.
Шесть дней они прожили бок о бок в одной комнате, на седьмой день Жюль, несмотря на настойчивые просьбы друга, отправился на встречу, которая, как он утверждал, была крайне необходима.
Один из полицейских узнал его, последовал за ним и проводил до самого дома. Утром Жюль де Полиньяк вместе с маркизом де Ривьером были арестованы на квартире у Лабрюйера.
К ним явился тот же самый комиссар Комменж, который некоторое время назад арестовал Пишегрю. Первым делом он сказал бедняге Лабрюйеру, что законом запрещено предоставлять жилье посторонним лицам, на что тот ответил, что г-н де Ривьер ему не посторонний, а друг, и что, даже если гильотина стояла бы у самого его порога, он все равно открыл бы дверь, чтобы приютить своего старого хозяина.
Всех троих проводили на допрос к государственному советнику Реалю.
- Господин государственный советник, - первым делом заявил маркиз де Ривьер, - предупреждаю вас, что ни я, ни мой друг не скажем ни слова, если вы не пообещаете, что не причините никакого зла человеку, который принял меня в своем доме, не зная, ради чего мы находимся в Париже.
Советник обещал. Г-н де Ривьер обнял своего старого слугу и сказал:
- Прощайте, друг мой, мне обещали оставить вас в покое. Я счастлив.
В пятницу 9 марта в шесть часов вечера агент охранной полиции по фамилии Каньоль получил в префектуре приказ отправиться к подножию холма Сент-Женевьев, чтобы сесть на хвост местному кабриолету номер пятьдесят три, если он паче чаяния там появится.
Этот кабриолет ехал за Жоржем, который опять менял место жительства и переезжал на квартиру, которую снял его друг за восемь тысяч франков в месяц.
Кабриолет проехал без седока, но Каньоль последовал за ним, догадавшись, что он направляется за тем, кого разыскивают.
Дорога была усеяна полицейскими агентами, которые также получили соответствующие инструкции. Каньоль передал им приказ, и они присоединились к слежке.
Кабриолет медленно покатил на площадь Сент-Этьен-дю-Мон, свернул на улицу Сент-Женевьев и остановился напротив аллеи, которая вела к маленькой фруктовой лавке.
Ворота аллеи были открыты, капот кабриолета опущен. Кучер зашел в лавку и зажег фонари. В тот момент, когда он вешал последний фонарь, Жорж, два его друга - Ле Ридан и Бюрбан, а также некто четвертый подбежали к кабриолету. Жорж первым вскочил в экипаж, его друзья хотели последовать за ним, но тут Каньоль, работая локтями, врезался в их группу.
- Что такое? - оттолкнул его Бюрбан. - Вам мало места? Нельзя было пройти с другой стороны?
- Мне кажется, - ответил агент в тон ему, - что я никому ничего плохого не делаю и могу идти, где хочу.
Жорж, опасаясь, что его узнают, втащил Ле Ридана за руку в кабриолет и, не дожидаясь остальных, пустил лошадь в галоп. Полиция не хотела брать Жоржа на улице, боясь, что он не сдастся без сопротивления и прольется кровь. Агенту приказали только проследить за кабриолетом, а опешивший Каньоль упустил его. Теперь надо было во что бы то ни стало догнать экипаж.
- Ко мне! - крикнул Каньоль.
К нему подбежали два агента, одного из которых звали Бюффе.
Кабриолет быстро удалялся вверх по улице Сен-Гиацинт, затем пересек площадь Сен-Мишель и въехал на улицу Фоссе-Месье-ле-Пренс, которая тогда называлась улицей Свободы. Жорж поднял капот кабриолета, но через заднее окошко увидел, что за ними гонятся, и крикнул Ле Ридану, управлявшему лошадьми:
- Гони, нас преследуют! Давай, давай!
Как вихрь кабриолет пронесся по улице и выскочил на перекресток у Одеона. Но тут его почти догнал Каньоль, прибавил еще немного, поравнялся, ухватился за вожжи и крикнул:
- Стой! Именем закона, стой!
На шум безумной скачки люди повыскакивали из домов и увидели, как лошадь, увлекая повисшего на поводьях человека, сделала еще несколько шагов и стала.
Подоспевший Бюффе вскочил на подножку и заглянул внутрь кабриолета. Тут же раздались два выстрела, и Бюффе упал навзничь, сраженный пулей в лоб. В это же мгновение Каньоль почувствовал, как его рука, которой он держался за вожжи, безвольно повисла вдоль тела - она была сломана!
Жорж и Ле Ридан выскочили наружу, один - налево, другой - направо. Не успел Ле Ридан сделать и десяти шагов, как его схватили, и он сдался без всякого сопротивления. Жорж с кинжалом в руке отбивался от двух полицейских.
Когда он занес руку, чтобы нанести удар, молодой шляпник по имени Тома бросился к нему и повис на нем всем телом. Еще двое - служащий лотерейной конторы с улицы Французского театра по имени Ламотт и ружейный мастер Виньяль - с двух сторон схватили его за руки и отняли кинжал.
Жоржа скрутили, затолкали в фиакр и отвезли в префектуру, где начальник отделения Дюбуа допросил его в присутствии Демаре.
Обоих полицейских до глубины души поразила внешность Жоржа. Вот что написал Демаре о своем впечатлении: "Раньше мне никогда не доводилось видеть Жоржа. Я всегда представлял ею себе кем-то вроде Старца горы, посылающего своих ассасинов в разные концы света для убийства царственных особ. Я увидел гладкое и чистое лицо, ясные глаза, уверенные и в то же время добрые. Он говорил спокойно, без вызова. Несмотря не некоторую тучность, он двигался легко и раскованно. У него была круглая голова, очень короткие курчавые волосы, никаких бакенбардов и ничего, что выдавало бы руководителя смертельных заговоров, вождя бретонских шаек".
- Несчастный! - вскричал Дюбуа, едва Жоржа ввели в его кабинет. - Ч го вы наделали! Только что вы убили одного отца семейства и ранили другого!
Жорж рассмеялся и сказал:
- Сами виноваты.
- Что вы говорите? Чем это я виноват?
- Надо было посылать за мной холостяков.
XXXVII
ГЕРЦОГ ЭНГИЕНСКИЙ (2)
Мы уже говорили, что Фуше придавал особое значение судьбе герцога Энгиенского, чья смерть навек рассорила бы Бонапарта не только с домом Бурбонов, но и со всеми европейскими монархами.
На допросах Жорж, Моро и Пишегрю в некотором смысле подтвердили опасения Фуше. Все они говорили, что один из принцев должен был приехать в Париж и возглавить переворот.
Мы помним, что Бонапарт, боясь довериться Фуше и пойти неверным путем, направил жандарма для проверки сведений, предоставленных тем, кто, не имея портфеля министра, стал истинным руководителем полиции, тогда как Ренье, министр юстиции, и Реаль, государственный советник, сами того не подозревая, играли роль его послушных марионеток.
Когда невидимые и неведомые нам силы предрешают какое-то счастливое или роковое событие, все подчиняется их воле. Как будто случайно и хаотично, они подталкивают людей в разных направлениях, но все эти направления ведут к одной цели. Для всех без исключения великих событий нашего времени характерно отсутствие влияния на них отдельных личностей. Те, кого считали самыми сильными и дальновидными, на самом деле не оказали на эти события никакого воздействия, не они определяли ход истории, а история вела их за собой. Власть оставалась в их руках, только когда они двигались по течению, но стоило им попытаться пойти в обратном направлении, как они тут же превращались в ничтожества. Именно в этом была настоящая звезда Бонапарта: она сияла, пока он представлял интересы народа, и затерялась в свете безумной кометы 1811 года, после того, как он, подобно римским цезарям, задумал невозможное: соединить революцию с монархией. Философу остается лишь с легким изумлением взирать на силу, которая парит над обществами и безраздельно господствует над ними. Ни отдельной гениальной личности, ни целой касте не удержать власть вопреки этой силе. Можно обратить себе на пользу ее результаты, но нельзя приписать себе ее заслуги.
Итак, волей случая посланный Бонапартом в Эттенгейм жандарм, который при любых других обстоятельствах послужил бы лишь зеркалом, отображающим положение вещей, имел свое собственное мнение. Выехав из Парижа в твердой убежденности, что Жорж ждал именно герцога Энгиенского, он вообразил себя избранником судьбы, который должен пролить свет на великий заговор. И начиная с этого момента, он видел вещи только под таким углом.
Прежде всего он подтвердил, что герцог Энгиенский вел в Эттенгейме жизнь, полную интриг, что он действительно где-то пропадает под предлогом охоты, но истинной причиной его отлучек является подрывная деятельность.
Принц утверждал, что никуда не выезжает из Эттенгейма, но слухи о его отлучках распространились очень далеко. Даже его отец, принц де Конде, писал ему из Англии: "Мой дорогой сын, одни нас уверяют, что полгода назад вы побывали в Париже, другие - что только в Страсбурге. Согласитесь, было бы несколько бессмысленным рисковать своей жизнью и свободой, ибо ваши принципы, и с этой точки зрения я совершенно спокоен, запечатлены в вашем сердце так же глубоко, как и в нашем".
Принц отвечал так: "Дорогой папа, надо очень плохо меня знать, чтобы утверждать или пытаться кого-то убедить, что я могу ступить ногой на территорию республики в каком-то ином качестве, чем. то, что было даровано мне судьбой. Я слишком горд, чтобы склонить голову. Первый консул может уничтожить меня, но ему не удастся меня унизить".
Судьба уготовила герцогу еще один страшный поворот. Когда жандарм поинтересовался окружением принца, он выяснил, что чаще всего герцог общается с двумя английскими посланниками: сэром Френсисом Дрейком из Мюнхена и сэром Спенсером Смитом из Штутгарта. Они довольно часто, несмотря на расстояние, приезжали в Эттенгейм. Кроме того, его навещали также английский комиссар, полковник Шмидт и генерал Тьюмери. В устах немца, с которым беседовал жандарм, Тьюмери прозвучал как Тюмерье. Чтобы превратить Тюмерье в Дюмурье, достаточно было изменить две буквы, что жандарм и не преминул сделать. В его депеше имя генерала Дюмурье заменило имя генерала Тьюмери, вследствие чего пребывание герцога на берегах Рейна приобрело зловещий смысл. Отныне Франция оказалась в кольце заговора: Моро в Париже был его центром, Жорж и Пишегрю действовали на Западе, Дюмурье - на Востоке. Окруженной со всех сторон гражданской войной Франции оставалось только защищаться.
В то время - не знаю, сохранился ли этот порядок в наши дни, - офицеры жандармерии, независимо от того, чье задание они выполняли, всегда направляли копию своего рапорта генеральному инспектору, и, более того, этих офицеров никогда не использовали в делах, требовавших совершенной секретности.
Два рапорта эмиссара Бонапарта прибыли с одной почтой: один был адресован генералу Монсею, второй - Реалю. Г-н Реаль являлся к первому консулу два раза в неделю, а генерал Монсей - каждое утро. И вот, придя в свой обычный час, Монсей тут же отдал рапорт жандарма первому консулу. Эффект был ужасен: Бонапарт узрел вооруженного Бурбона у ворот Страсбурга, и, чтобы войти во Францию, этот Бурбон дожидался только его, Бонапарта, гибели. Принца, единственного, кому хватило мужества взяться за оружие для защиты интересов монархии, окружал целый штаб эмигрантов и, сверх того, английские посланники, английские комиссары и, наконец, Дюмурье, еще больший англичанин, чем сами британцы. Бонапарт быстро распрощался с Монсеем, но оставил рапорт у себя и приказал никого не впускать.
Монсею было поручено передать Фуше, двум консулам и г-ну Реалю приказ явиться в Тюильри к семи часам вечера.
Бонапарт на семь часов уже назначил аудиенцию Шатобриану. Поэтому он велел своему новому секретарю, г-ну Меневалю, написать записку автору "Гения христианства" с просьбой перенести встречу на девять часов.
Фортуны двух гениев - Бонапарта и Шатобриана - вели себя по-разному. Они оба родились в тысяча семьсот шестьдесят девятом году, и обоим уже исполнилось по тридцать два. Им, родившимся в трехстах лье друг от друга, суждено было встретиться, сблизиться, расстаться и снова встретиться. Они росли, не зная друг друга. Бонапарт учился за высокими и суровыми стенами колледжа, подчиняясь тем строгим правилам, в которых воспитываются генералы и политики. Шатобриан бродил по песчаным откосам в обществе ветров и волн, его единственной книгой была Природа, а единственным наставником - Господь, - великие учители всех мечтателей и поэтов.
У одного из них всегда была цель, которой он непрестанно добивался, какой бы высокой она ни была. Второй испытывал только желания, которые никогда не осуществлялись. Один хотел овладеть пространством, другой - покорить бесконечность.
В тысяча семьсот девяносто первом году Бонапарт на целых полгода приехал домой, чтобы переждать события.
В тысяча семьсот девяносто первом году Шатобриан сел на корабль в Сен-Мало, чтобы разыскать проход в Индию через северо-запад Америки, последуем за ним.
Шатобриан отплыл из Сен-Мало 6-мая в шесть часов утра. Корабль благополучно достиг Азорских островов, куда позднее Шатобриан приведет Шактаса, затем судно отнесло ветром к Ньюфаундленду. Оно миновало пролив и бросило якорь у острова Сен-Пьер, где две недели стояло среди туманов, накрывших остров сплошной пеленой. Шатобриан бродил среди облаков и порывов ветра, слушал завывания невидимого моря, топтал сухой, пушистый вереск, и единственным проводником ему служил красноватый поток, бурливший среди камней.
Через две недели путешественник покидает Сен-Пьер и достигает широты Мериленда: здесь корабль попадает в штиль, но поэту все равно: ночи восхитительны, закаты бесподобны, сумерки чудесны. Сидя на палубе, он провожает глазами солнечный диск, погружающийся в волны, а утром видит его сквозь корабельную оснастку посреди бескрайнего простора океана.
Наконец в один прекрасный день путешественники заметили над водой верхушки деревьев, которые можно было бы принять за волны более темного оттенка, если бы они не были неподвижны. То была Америка!
Какое обширное поле для размышлений предоставил поэту двадцати двух лет этот мир дикой судьбы, неведомого прошлого, мир, угаданный Сенекой, найденный Колумбом, нареченный Веспуччи, но до сих пор не нашедший того, кто напишет его историю.
В счастливые дни он посетил Америку, ту Америку, которая только что переправила через океан свою революцию и свою свободу, завоеванную с помощью французских штыков. И до чего любопытно было присутствовать при возведении цветущего города там, где за сотню лет до этого Уильям Пенн приобрел кусок земли у кочевых индейцев. Прекрасное зрелище - рождение нации на поле боя, будто новый Кадм посеял людей в борозды, оставленные пушечными ядрами.
Шатобриан остановился в Филадельфии, но не для того, чтобы осмотреть город, а ради Джорджа Вашингтона, который продемонстрировал ему ключ от Бастилии, присланный в подарок торжествующими парижанами. Шатобриану еще нечем было похвастать, только после своего возвращения на родину он смог бы показать американскому президенту "Гения христианства".
Поэт на всю оставшуюся жизнь сохранил память о встрече с автором новых законов, а Вашингтон, скорее всего, в тот же день забыл о нем. Предводитель и основатель нации находился тогда в зените своей популярности. Шатобриан же был юн и безвестен, и никто не подозревал, какая сияющая слава ожидает его в будущем. Вашингтон умер, так ничего и не услышав о поэте, который позднее напишет: "Тот, кто, подобно мне, видел покорителя Европы и основателя Америки, сегодня отворачивается от мировой сцены: несколько нынешних исторических персонажей, заставляющих смеяться или плакать, не стоят ни малейшего внимания".
Кроме Вашингтона в американских городах для Шатобриана не было ничего интересного. Впрочем, не ради людей, которые везде более или менее одинаковы, путешественник пересек Атлантику и достиг Нового Света. В чаще девственных лесов, на берегах огромных, как море, озер, в глубине бесконечных, как пустыни, прерий он мечтал услышать голос одиночества.
Вот как сам путешественник рассказывает о своих ощущениях.