* * *
Под утро он вернулся в город, с вокзала приехал на извозчике прямо домой, не снимая шинели и фуражки, вошел в столовую. Фотий Фомич завтракал. Варенцов швырнул на тарелку с закуской сложенный вчетверо лист.
- Читайте, папаша! - не сказал, а крикнул он и с размаху бросился на мягкий стул.
Фотий Фомич достал очки, взял лист.
"Телеграммы. По официальным сообщениям, полученным поздно вечером, 29 октября в 11 часов утра заключено перемирие на западно-германском фронте. Германия приняла все условия мира, предъявленные союзниками".
Фотий Фомич поджал губы:
- Ну что ж…
- Дальше читайте!
"За границей. Отреченье германского императора. По полученным в Новочеркасске официальным сведениям, император Вильгельм и кронпринц отреклись от престола. Союзники предъявили требование Совнаркому о немедленной полной капитуляции всех красных".
Фотий Фомич опустил руки с листом сообщения и задумался.
Варенцов вдруг ужаснулся:
- Что же вы молчите, папаша! Вырежут нас большевики, - он наклонился к отцу. - Между двух стенок окажемся: революция в Германии. Совет там организован, большевики власть берут.
Фотий Фомич отбросил лист с телеграммами:
- Когда случилось?
- Несколько дней уже. Специально телеграммы задерживали.
- С Леонтием Шороховым говорил?
Варенцов смотрел на отца, не понимая.
- Я же просил тебя намек ему сделать: "Если сватов не зашлешь, следствие будет, куда брат скрылся". Шуткой намекнуть.
- Так он же не казак, папаша! В хохлы родную дочь отдаете!
- А мы его к себе в дом возьмем. С нами будет жить. И в казаки припишем. Не сейчас, а то припиши - вы его в солдаты забреете, - он тяжело вздохнул. - Я б и тебя сейчас с радостью в иногородние переписал.
- Чего с ним говорить теперь! Протрата у него. За бесценок все продает.
- Давно начал?
- С неделю.
- На какие рубли продает?
- На николаевские!
- Так какая же это протрата? Да ему из Новочеркасска про эти ваши телеграммы кто-то раньше, чем вам всем, сообщил. Только и дела! - Фотий Фомич пододвинул сыну стакан. - Чего хмурый такой? Выпей, полегчает! - он ткнул пальцем в телеграммы. - Про союзников - правда? Или сами придумали? Сами, конечно. Донское агенство постаралось… Эти телеграммы куда?
- Для "Городского листка".
- Задержи.
- Как это задержи, папаша? Это не николаевские времена, когда полицмейстер телеграммы по своему произволу задерживал. Вы в Донском государстве живете!
Фотий Фомич взорвался:
- Донское… Государство… Нету государства Донского. Что я, слепой? Ни законов, ни денег. Как же! Монополию на пшеницу установили: десять рублей пуд! Сами увидите: кто ж это за ваши деньги по десять рублей пшеницу продаст? Что купишь на ваши деньги?.. То и дело в газетах пишете: "В Турции революция! В Португалии революция! В Германии беспорядки! Болгарский король отрекся!.." С таким, как Леонтий Шорохов, породниться - это потом дело спасти. Парень не трепаный, не пьяница, из себя хорош, Дуське нравится…
- Да поймите, папа, завтра же из Новочеркасска "Донские ведомости" с почтой придут!
- До завтра задержи. Чтобы сегодня в городе официально не знали.
- Что вы затеяли, папаша?
Фотий Фомич молча кусал желтый кривой ноготь на большом пальце правой руки, отдавленном еще в молодости шахтным воротом.
- Что вы затеяли, папаша? - Повторил Варенцов.
Старик не отвечал.
- Я стыжусь того, что я сын ваш! - зашипел Варенцов. - Это родина моя! Вы ее предать хотите? Хотите панику сеять?
Фотий Фомич презрительно взглянул на него:
- Крой меня! Крой! Мало я за тебя взяток давал, чтобы ты в своей контрразведке остался?
- Какие взятки?
- Одиннадцать тысяч стоило, чтобы тебя после Сергинского взрыва в полк не перевели. И не донскими бумажками, вроде тех, которыми братья Парамоновы в Ростове пожертвовали по пять тысяч с носа - тоже мне, миллионщики! "Катериненками"! Они раз в десять дороже ходят!
- Вы врете, батя!
Фотий Фомич деловито встал, повернулся в красный угол, к иконам, перекрестился:
- Истинный крест, - он опять сел и обратился к сыну: - У нас с тобой есть родина - великий Дон. А капиталу родина там, где его не обесценят. Весь наш капитал сейчас в расписках германского казначейства.
Варенцов смотрел перед собой застывшими глазами.
- Я согласен и тут помирать. Но чтобы весь мой труд и твой труд в труху?.. Задержи телеграммы - продадим хоть чего-нибудь. Не задержишь - нищими будем.
Варенцов смял телеграммы, сжал их в кулаке:
- Кому деньги давали?
- За что?
- З-з, - судорога свела его рот.
Он знал: отец заплатил кому-то из окружения Попова и Родионова. Потому-то бурдовинское дело и раздували. Попов, конечно, еще и себя спасал, гнев атаманский отводил, ну и возможно, что вполне искренне принимал желаемое за действительное. Таким же образом, вероятно, и атаман поступал. Верил в то, во что хотел верить.
- Кому за меня деньги давали? - снова спросил он.
- О! Мало ль кому! За деньги теперь на Дону все можно купить. Хочешь - и небо продадут, и воду, и степь. Бродячее государство стало. Такого и при Николае не было. Тогда земля тверже золота по ценам стоила. А теперь только и дорого то, что с собой унести можно, - он внимательно посмотрел на сына. - Обидно? Ударил больно? А ты выпей. Легче будет.
- А разве не обидно, папаша? Я когда в контрразведку пошел, верил: мне самое святое доверили. Разве доверили? Куплено!
Здесь же, за столом, Варенцов и заснул. Его перенесли в спальню. Фотий Фомич запер телеграммы в несгораемый ящик и поспешно покинул дом.
* * *
Вечером в ресторане "Московский" Варенцов встретил знакомых офицеров. Ресторан числился образцовым, по требованиям военного времени это значило, что подавали в нем только легкое виноградное вино, но нервы всех были так напряжены из-за слухов о революции в Германии и уходе немецких войск из России, что когда кто-то из офицеров предложил пойти "попугать" большевиков в следственной тюрьме, это подхватили с радостью.
Подчиняясь приказу Варенцова, тюремный караул пропустил их. Ворвались в первую попавшуюся камеру - тюрьма была раньше семинарским общежитием, на тюрьму походила только толстыми стенами да решетками на окнах с разбитыми стеклами - начали стрелять в лежащих на полу людей.
В соседних комнатах запели "Интернационал", разломали нары и досками стали выбивать решетки на окнах. Кто-то крикнул уже во дворе тюрьмы: "Да здравствует революция!" Тогда к варенцовской компании присоединилась охрана. Стреляли не разбирая, кто бежит, кто нет.
Варенцову все это показалось вдруг непереносимо мерзким. Он ушел.
Около здания купеческого клуба он увидел Леонтия.
- А-а, ш-шурин! - приветствовал его Варенцов.
- Это вы шурином будете, - ответил Леонтий с обычной своей легкой улыбкой. - Не обязательно моим, а чьим-нибудь.
- А твоим нет? Породниться не хочешь?.. И пр-ра-вильно! Дуська - чистоплюйка, а по мне уж… Цена мне одиннадцать тысяч! Покупай! - он рванул Леонтия за шалевый воротник бобрикового пальто. - Р-радуешься, подлец? Нич-чего. Германцы уйдут - англичане, французы помогут. А мы им - дулю.
- Мне пока радоваться нечему, - ответил Леонтий.
Он взял Варенцова за руки.
- Отпусти, - прохрипел тот.
- Не надо, Семен Фотиевич, - продолжал Леонтий с прежней мягкостью в голосе, но рук не отпускал. - Чему мне радоваться? В каждой избушке свои пирушки.
- Ко мне пойдем! Батька побежал революцию в Германии обгонять, а мы выпьем!
- Что вы сказали? Какая революция?
Варенцов укоризненно покачал головой:
- А ты и не знал? Ну чего брешешь? Ты раньше всех в городе это знал, когда распродажу повел. Нам ведь все известно. У тебя там, - он махнул рукой на юг, в сторону Новочеркасска, - рука есть. Ну скажи, скажи…
- Есть и рука, - ответил Леонтий, с радостью глядя не в ту сторону, куда указал Варенцов, а в другую, на запад.
Варенцов разглядел эту радость на его лице и спросил:
- Радуешься, что добро свое спас? Шкуры вы, шкуры. Ну и я тоже - шкура.
Леонтий пожал плечами - уже спокойный, слегка улыбающийся, уверенный в себе.
ГЛАВА 20
Ольга сказала:
- Пойдешь со мной на завод. Чего тебе одной сидеть? Сегодня делегатов будут выбирать. В Москве на совещании работниц наша сестра всю правду выложит. Эх, если бы меня послали!
- Пойдем, - согласилась Мария.
Вот уже почти неделю живет она в Воронеже. Ночью, когда Ольга работает, Мария спит, днем ходит с нею по митингам и во всем, словно старшую, слушается ее. Им обеим по двадцать, по опыту жизни они во многом равны - окончили по два класса приходской школы, зарабатывали на хлеб: Мария шитьем да вязаньем, Ольга - на шахтах, на мельницах, теперь - работой на тарном заводе.
Странный человек была эта Ольга!
О Степане она говорила отрывисто, словно командуя:
- Разлюбит, ну и пусть катится. Да я его тогда сама раньше выгоню. Коли мужик, так уж и сохни за ним? - она хлопнула себя по животу. - Теперь пусть ученые люди придумают, как мужиков в баб переделывать, - она перехватила изумленный взгляд Марии и добавила: - Не все только мужикам над нами властвовать!
А в то же время Ольга была ко всем очень чуткой, внимательной, о Марии заботилась она, как о беспомощном ребенке: хорошо ли ей спать, да ела ли, да тепло ли одета?..
На одном из митингов обсуждали, можно ли из-за белой угрозы работать не по восемь, а по десять часов в день. Выступали разно, а все более так, что-де противоречит это самым принципиальным завоеваниям рабочего класса и сделать такое предложение могут лишь враги революции, потому что трудящиеся других стран, узнав про такое решение, потеряют веру в Советскую власть.
Выступила Ольга.
- Я, бабы, предлагаю, пока белых не отобьем, работать по десять часов и малолетних всех привлечь, у кого там какие есть - без дела дома болтаются, зря хлеб едят.
- Эксплуатация! - рассек тишину чей-то выкрик.
Ольга продолжала:
- Мы, женщины, разве считаем, сколько часов еще после работы в дому своем спину гнем? Кто из нас хоть час на своего мужика пожалел? А тут о всей нашей власти дело, - она оглядела всех ясными голубыми глазами. - Я к мужикам не обращаюсь. Их мы на фронт отошлем. Пусть идут.
Мария сказала ей потом:
- Что ж ты, Оля, то Степана ругаешь, то всех любить обещаешься?
- Да я за Степана всю свою кровь до капли отдам! - ответила Ольга.
* * *
Митинг шел в помещении бочарного цеха. Белея свежей клепкой, вдоль стен пирамидами высились бочки. На бочках же сидели участники митинга, на бочках держался помост для ораторов.
Первым вопросом было распределение шуб, изъятых у буржуазии. В цеху было холодно, и многие сразу надевали эти шубы - красные, зеленые, синие, клетчатые, с мехом, с плюшевой затейливой отделкой.
Ольга все время была в центре тесной гурьбы женщин. С ней со всех сторон здоровались задорными кивками, переговаривались через головы соседей, она то и дело что-то советовала:
- А ты на своем стой… Дура ты! Ему только это От тебя и нужно!.. Ну уж нет, так делать нельзя…
Старик в очках с железной оправой, одетый в узенькие брюки и потертую курточку, завидев ее, заспешил вон из цеха.
- Чего ж ты не хочешь здороваться, Федор Семенович! - крикнула Ольга вдогонку ему под смех работниц.
Марию ничуть не удивило, что делегаткой на всероссийское совещание работниц выдвинули Ольгу, но сама она смутилась и растрогалась почти до слез. Ее заставили подняться на бочку и говорить о себе, но вместо того она сказала, что на заводе сейчас есть человек, который всего неделю назад приехал с красновского Дона. Она подбежала к Марии, схватила ее за руку и потащила к помосту.
Все, видимо, ожидали появления изможденного старика или старухи и, глядя на Марию, настороженно притихли. Молчала и она. В голове было одно: здесь, в Советской стране, самая хорошая жизнь, потому что жизнь эта осуждает таких людей, которые превыше всего ставят свое богатство, ну, например, таких, как Леонтий Шорохов, в прошлом рабочий, а теперь скаредный лавочник. Но стоит ли говорить об этом? Кто знает здесь Леонтия Шорохова? Будет ли интересно слушать о нем? Да и она-то сама чего о нем вспомнила?
И она молчала.
Ее вдруг спросили о ценах. Что почем в Донской области. Она стала перечислять:
- Свинина: фунт - два рубля пятьдесят, масло - шестнадцать рублей, яйца - семь рублей, пуд муки - семьдесят…
- А у них-то дешевле! - крикнули откуда-то из угла.
- Выше трех сотен заработка рабочему нет, - ответила она. - Это зарубщику столько за два пая в день. А легко ли вырубить? А вырубишь, как прожить с семьей на триста рублей в месяц, если функт пеклеваного хлеба стоит рубль, и, значит, на один только хлеб надо истратить за месяц сто или сто двадцать рублей? - голос ее зазвенел отчаянием. - Да разве в одной еде счастье? Разве будет оно, когда тебе богатство в душу плюет? Рабочие Дона ждут прихода Советской власти не ради одной только сытости. Ради того еще, чтобы ничего продажного не было - ни радости, ни счастья, ни любви. Чтобы каждый всего только своим трудом достигал.
Она остановилась перевести дух. Работницы захлопали. Громче всех - Ольга.
* * *
Делегаток провожали с оркестром.
Ольгу окружали работницы. Марии до нее было не добраться. И когда она увидела Трофимовского, охранявшего какой-то вагон, она обрадовалась.
- Я из семьи кадровых военных, - рассказывал он. - Я и сам был в Павловском училище. Да вы знаете ли, что это за училище? Не знаете? Куда же вы годитесь!.. А потом… Было это в шестнадцатом году. Уже перед выпуском - за день всего! - шел я по улице чудесного города Петрограда - есть такой город! - размечтался и не отдал чести. Кому бы в думали?
- Не знаю, - смеясь, ответила Мария.
- Такому же подпоручику, каким должен был стать. Меня задержали, я ответил, что завтра и сам буду иметь честь надеть золотые погоны, сказал в выражениях сильных. Меня разжаловали, попал я на фронт рядовым, ну и началась моя революционная жизнь. Вам жалко меня? - он неожиданно наклонился и заглянул ей в глаза.
- Нет, - ответила Мария.
- У вас очень жестокое сердце.
Когда поезд отошел, Трофимовский встревожился:
- Как же вы домой пойдете? Вы не смейтесь, у нас ночами весьма неспокойно. Я бы вас проводил. Вы не возражаете?
- Зачем? Здесь многие с вокзала пойдут.
Трофимовский ласково смотрел на нее.
- Какая ирония судьбы! Мой удел - опьянение. Работой, героическими подвигами в боях. Мне бы на белом коне скакать впереди войска мировой революции, а видите - стою на часах возле вагона с преступниками и даже ради такой красавицы не смею отойти. Мы, конечно, и тут насмерть стоим, - закончил он с горькой усмешкой.
Он громко сказал в темноту:
- Товарищи революционные бойцы! К смерти за дело мировой революции готовы?
- Готовы! - отозвались из темноты.
Марии стало обидно за тех красноармейцев: Трофимовский откровенно издевался над ними, - она уже совсем решительно сказала:
- Не надо. Я сама пойду.
- Но у вас же пропуска для ночного хождения нет! Вас задержит любой патруль!
- Я скажу, что сестру провожала.
Трофимовский прищурясь посмотрел на нее:
- Я забыл! Вы храбрая. Вы через фронт к брату шли!
Он все-таки отрядил с нею красноармейца и сказал на прощанье:
- Транспорта, извините, нет никакого - в командармы не вышли. Завтра, если буду свободен, разрешите посетить, проверить, как были доставлены.
Он раскланялся. Мария смущенно улыбнулась в ответ, догадавшись, что нравится ему, и совершенно растерявшись оттого, что не знает, как вести себя в таком случае.
С бойцом они долго шли по ночному Воронежу. Красноармеец ворчал:
- В экой дали живете. Оно, конечно, если командиром приказано…
- Вы его любите? - спросила Мария.
- Огневой человек, - ответил красноармеец, но по голосу его слышалось, что относится он к Трофимовскому без особого уважения.
* * *
Трофимовский и в самом деле зашел на следующий день. Был он мрачен и пьян.
Он долго смотрел на фотографии, потом на Марию, оглядывал всю обстановку Ольгиной комнаты, брезгливо прислушивался к звукам, доносившимся сквозь тонкие перегородки, и что-то бормотал. Мария насторожилась. Он говорил:
- Такая женщина… Мне боец сказал про барак, я не поверил… До чего довели Россию… Такая женщина… Через фронт… Жизнью рискуя… Аза это - барак!
Марии стало страшно, и она отошла к двери.
- Хотите? - неожиданно громко спросил он.
Мария вздрогнула:
- Что вы сказали?
Он повернулся к ней вместе с табуреткой, на которой сидел:
- Я вас в шелка одену, во дворце поселю, на серебре будете есть!
Мария шарила рукой за спиной, отыскивая дверную ручку.
- Нет. Мне ничего не надо.
- И в душах все святое растоптано, - сказал он, встал, скрипнул зубами и, шатаясь, ушел.
На следующий день Трофимовский явился опять. Он просидел часа три, пил чай, угощал конфетами, извинялся за то, что накануне был пьян и, вероятно, плел глупости. Мария смущалась, говорила мало и застенчиво.
На другой день он тоже пришел и сразу сказал, что едет в Москву за литературой.
- В курьера превратили товарищи большевики, - сказал он с желчной улыбкой.
- А вы разве не большевик?
- Я левый эсер-максималист. Мы партия людей отважных, как соколы. Мы за настоящее братство и за настоящую революцию, после которой наступит подлинное счастье народа, а не это позорное преследование порядочных людей и национализация унитазов.
Последних слов Трофимовского Мария не поняла: она не знала, что они значат, но вспомнила вдруг Ельцина и его разговор с Федоркой, и вся блестящая внешность Трофимовского показалась ей приторно-бойкой, а сам он пустым и надоедливым.
Трофимовский снисходительно улыбнулся и сказал неожиданно:
- Хотите со мной поехать? Я устрою вам райскую жизнь. В самом деле! Ну чего вам терять?
- Я должна Степана ждать.
- Какого Степана? - спросил он. - Ах этого, братца вашего! Ну да, ну конечно, вы ж еще ждете!
Он как-то так посмотрел на Марию, что ей стало беспокойно, и она совсем уж решительно ответила:
- Нет. Я не поеду.
- Со мной или вообще?
- Я буду Степана ждать.