* * *
В этот же день пришел Дорожников. Устало опустился на койку рядом с ней, сел, касаясь ее плеча. Мария не боялась его и не отодвинулась, и почему-то сразу почувствовала, что пришел он не зря, и что ему с ней тяжело.
Помолчав, он спросил, скоро ли приедет Ольга. Мария ответила.
Опять помолчали.
- А мне за тебя боязно, - сказал Дорожников. - И когда только вся эта мука кончится?
Мария через силу рассмеялась:
- Я шахтерка, шахтерская дочь. Без отца с пяти лет живу. Сама себя кормлю. А вы со мной, будто с маленькой.
- Жалко мне, - ответил Дорожников. - Тебя жалко. Степана.
Мария вспомнила слова Трофимовского и все поняла: "Убили!".
Она привстала с койки, привстала осторожно, опираясь руками, вплотную приблизилась к нему;
- Вы знаете что-то. Я вижу - вы знаете!
- Эх, Маруся, - сказал Дорожников. - Степан в нашей разведке работал. Через фронт ходил. А у казаков волна расстрелов идет. Германцы ушли, вот они и лютуют, за растерянность мстят. Война же, Маруся! У нас тут двух немецких агентов судили, приговорили в тюрьме сидеть до прихода мирового коммунизма. Больше двух лет не пройдет, отделались дешево, а сколько за эти два года золотых наших ребят поляжет? Да не плачь ты, слезы ничему ж не помогут!
Но Мария не плакала. С того дня, как арестовали мать, слезы иссякли в ней. И сейчас ей только мучительно свело кожу на лбу.
- Как же теперь мама будут? - спросила она. - Разве им это пережить? Я должна домой идти. Что, если они без меня там про Степу узнают?
Она встала и начала шарить на столе, на кровати, словно собирая какие-то невидимые вещи.
- Он, Маруся, связь с нашими людьми через фронт поддерживал. Ты гордись таким братом. Он за общее дело погиб.
- Нет, - ответила она. - Я не могу больше здесь оставаться. Если там до мамы дойдет… У нее сердце плохое, и в тюрьме она… Одной ей не выдержать. Это ж получится, что я ее убила, что рядом с ней в тот момент не была. Я завтра ж назад пойду! Я только Ольгу… - Она замерла. - Боже мой! Еще приедет ведь Ольга!..
- Да! Еще Ольга приедет, - воскликнул Дорожников и в отчаянии обхватил голову руками. - Ольга ж приедет! Вот же где горе-то будет!..
* * *
Мария вдруг оказалась одна. Она стояла у столика, глядела на зеркальце, на плакат, на фотографии. Слезы слепили ее. Не утирая их, она, сведя на лбу кожу, все пыталась собрать мысли, додумать что-то очень важное, что никак не давалось, и для этого всматривалась в родное Степаново лицо на фотографии, в задорную позу Ольги и впервые с начала и до конца читала и читала весь плакат, приколотый под зеркальцем, а не только те строчки, которые были обведены красным карандашом. "Вам, не щадившим собственной жизни, - читала она, - от имени угнетенного народа Кубанской республики, от имени рабочих всего мира, мы, представители Советской власти, говорим: "Спасибо". Товарищи, знайте, не забудется то, что вы сделали. Огненными буквами начертаны будут на страницах истории ваши битвы с врагами, освобождающие человечество. И близок тот день, когда миллионы освобожденных от ига капитала скажут вам свое громкое "спасибо". Мы же, свидетели и участники ваших страданий, приложим все усилия к тому, чтобы вознаградить вас за понесенные труды и, главное, утереть слезы тем, кто в этих битвах потерял отцов, братьев, мужей и сестер. Женщины-труженицы, мы восторгаемся вашей доблестью. Вы доказали перед всем миром, что вы, неприлично одетые и плохо воспитанные, выше умом и сердцем против одетых в шелка и бархат и получивших высшее светское образование. Слава вам, слава павшим! Живые, к новым битвам и победам… Да здравствует Красная социалистическая армия! Да здравствует социализм!"
"Домой, домой, домой", - повторяла она, чтобы только отогнать от себя мысль о том, что скоро приедет Ольга.
* * *
Ольга еще только переступала порог, как Мария сказала:
- Степу убили.
В тишине шлепнулся на пол желтый портфель. Ольга подошла к койке и села.
- Так я и знала, - проговорила она.
Закрыв глаза и шепча что-то, она несколько мгновений просидела так, затем встала, затянула ремень гимнастерки.
- Я тоже на фронт пойду. Ну, гады же, - и вдруг стала душить себя.
Мария бросилась к ней, схватила за руки.
В дверь постучали. Ольга оттолкнула Марию. Работницы ввалились в комнату. Ольга некоторое время смотрела на них так, будто не могла понять: кто это? что это? зачем они?
Потом расстегнула портфель, вынула газету, резким голосом стала читать по ней:
- "Товарищи, в некотором отношении съезд женской части пролетарской армии имеет особенно важное значение, так как женщины во всех странах всего труднее приходили в движение… Из опыта всех освободительных движений замечено, что успех революции зависит от того, насколько в нем участвуют женщины. Советская власть делает все, чтобы женщина самостоятельно вела свою пролетарскую работу", - Ольга сложила газету, спрятала в портфель, сказала: - Читала я, бабы, отрывки из речи товарища Ленина, - и замолчала, сидя с открытым ртом и как будто не понимая, где она и кто это вокруг нее.
Потом они все вместе ушли.
Вернулась она на рассвете. Мария не спала, ожидая ее. Сгорбившись, Ольга присела к столу, взяла кусок хлеба, не глядя на Марию, проговорила грубым голосом:
- На пекарню заведующей ставят. В тесто мел да глину мешают. Вот где контра!.. Меня за полпуда муки не купишь! Не продажная! Мне и золотых гор не нужно!
Слезы текли у нее по щекам. Не замечая их, Ольга рвала зубами корку.
* * *
- А что, если я вместо Степана буду ходить? - спросила Мария, когда Дорожников снова пришел к ним и ожидал Ольгу.
Тот не выказал удивления:
- Ходи… Чуднáя ж ты, милая…
Его тон оскорбил Марию.
- Я серьезно вам. И если я так говорю, значит, на все решилась уже.
- Оба мы с тобой люди серьезные, - ответил Дорожников. - Но ведь ты ж, например, в родной город придешь и сразу - к тюрьме. Это и понятно. И я так бы сделал. А тут тебя и возьмут, - он взглянул в сухие глаза Марии и спросил: - И когда же ты хочешь идти?
- Хоть когда… Когда надо, тогда и пойду.
- Надо-то надо, - Дорожников что-то обдумывал. - Казаки сейчас к Царицыну рвутся. Продержаться хотят, пока англичане да французы на помощь вместо германцев придут… Ты думаешь, я никого не терял?.. Эх ты! Все ли обдумала? На очень трудное дело идешь!
- Когда? - спросила Мария.
- В конце января, в феврале.
- Так долго!
- Если о деле думать, раньше нельзя.
- Проверить хотите?
Дорожников кивнул, соглашаясь:
- Что ж? И это никогда не мешает. Дело ведь наше серьезное.
* * *
Недели эти промелькнули незаметно. Мария с утра шла на пекарню и оставалась там до глубокой ночи. Работа была отчаянная, уставали до того, что и она, и Ольга, вернувшись домой, не снимая полушубков, валились на койки. Особенно тяжело было первое время. Всюду крали, портили замесы, то и дело слышалось:
- Комиссарша проклятая…
Пекарня зависела от водовозов, от грузчиков, от железной дороги, от дровяных подрядчиков. И потому, что на фронт ушло более половины всех членов партии, в учреждениях почти всюду сидели чиновники, которые ничего не хотели делать "даром", то есть без взяток, и надо было каждый день устраивать очные ставки, грозить военно-полевым судом. Однажды Ольга сама вела под наганом старенького седенького железнодорожника, переадресовавшего три вагона с мукой и чьи-то неизвестные руки. Было это днем, и толпа сопровождала их. Какие-то бабы с воплями рвали Ольгу за подол тулупа, плевали в нее, замахивались.
Зима шла голодная. Тиф валил людей. Пекарей донимали боли в суставах, к вечеру ноги наливались, как бревна. Обывателю же работа в пекарне казалась делом выгодным, "хлебным". Об Ольге ходили дикие сплетни - кутежи, золото, бриллианты, меха, - а та ночами гнулась над бухгалтерскими книгами, и не раз ее плач будил Марию.
- Ничего не по-онимаю, - ревела она надсаженным голосом. - Врет мне усатый и все в книги пальцем тычет! А что в них, в кни-игах! Я его завтра шлепну, прокля-атого!..
В один из дней конца февраля Ольга отказалась отпустить хлеб для тюрьмы. Расследовать это почему-то прислали Дорожникова. Мария вошла в Ольгин "кабинет" - была это огромная кладовая для текущих запасов муки, потому что Ольга никому не доверяла ключей, - когда Дорожников говорил:
- Мы должны в тюрьмах людей на правильный путь ставить, не врагами делать. Злыми не родятся. Жизнь злыми делает.
- В последнюю очередь, - упрямо проговорила Ольга. - Я сегодня в больницы половинную норму даю.
Мария поняла, что спорят они давно.
- Вот пекарня твоя поднялась, - продолжал Дорожников, - ни воровства, ни мошенничества, все на общую пользу. Ты сообщения Комитета государственных сооружений читала? - он поглядел на Марию. - И ты не читала?
"При чем тут я?" - удивилась она про себя.
- Двенадцать тысяч верст железных дорог строится, тысяча двести шоссейных, полторы тысячи рабочих строят гидроэлектрическую станцию на Волхове. А ведь еще кругом война идет… Все государство надо на ноги поднимать, каждого человека на путь ставить. А если не кормить, как поставишь? Матери детей наказывают и то кормят.
- Где мои дети будут, коли Степу убили? - спросила Ольга и вышла из кладовой.
Дорожников поднял глаза на Марию:
- На этих днях пойдешь. Сейчас на Дон белые валом с Украины бегут, с ними и ты. Документы сделаем - справку из харьковской варты, будто ты все это время в Харькове у тетки жила.
- Откуда вы про тетю знаете? - прошептала Мария.
Дорожников не ответил на ее вопрос.
- И так: говорить об этой работе даже Ольге не надо. Дня через два соберешься без всякой спешки, простишься, будто совсем на Дон едешь, по тому адресу пойдешь, куда первый раз приходила, к Зубавиной. Я там тебя всей нашей премудрости научу. Ну и начнешь…
* * *
Через неделю кончилось ожидание. Он сказал:
- Заданий будет несколько. Прежде всего зайдешь в станицу Луганскую. Это от города Луганска пятнадцать верст, там, где железная дорога через Северный Донец переходит. В Луганской сейчас наши стоят, но фронт туда-сюда ходит. Паровозом доедешь. Одну только фразу передашь: "В лес не ходить". Кому - все расскажу, а ты запомнишь. От них через фронт пойдешь. В город свой ты в этот раз не попадешь.
- Я понимаю: из-за мамы.
- Да. Но ты не горюй. Выручим мы ее. И все чисто, легально сделаем. Тогда и туда будешь ходить… Следующее место, куда придешь - Ростов. Там тебе надо быть в воскресенье, если по старому стилю, то десятого марта, у входа в синематограф "Белое знамя". Стоять будешь справа от входа. Ровно в два часа поднесешь ко рту платок, словно закашлявшись. Тому, кто к тебе подойдет и скажет: "Вы не из Нальчика? Мне знакомо ваше лицо", - ответишь: "Я из Новороссийска. Мой брат портовый служащий". Говорить это надо не подряд. Так, будто вообще разговор ведешь. Через две там, через три фразы. И ответ свой можешь начать с любых других слов, чтобы постороннего внимания не привлечь. О погоде, о билете в кино спроси - как уж получится. Десятого не встретишься, придешь на следующий день. Не будет - дальше иди. Значит, не смог.
- А кто это? Мужчина? Женщина?
- Увидишь… В Ростове остановишься на нашей квартире. На двери, на средней филенке, номер квартиры будет мелом написан - будто дите баловалось. Пароль: "Я от Сергея Петровича Чубова". Отзыв: "Заходите, мы вас ждали еще в прошлую среду". Если мелового номера нет, пройди мимо двери, будто совсем в другое место идешь… Ну, повтори все, что должна запомнить. Отработаем, дальше тогда расскажу.
И она начала повторять:
- В лес не ходить… Закашляться… Вы не из Нальчика? Мне знакомо ваше лицо… Я из Новороссийска. Мой брат портовый служащий. Мелом номер квартиры на двери… Я от Сергея Петровича Чубова. Заходите, мы вас ждали еще в прошлую среду…
ГЛАВА 21
- Как я живу, Вася? Да так, как и жил. Рассказывать особенно нечего. Пожалуй, даже хорошо живу.
- Ну уж и хорошо!
- Конечно: пятое марта сегодня, зима на излете.
- Самое трудное время.
- Верно. Время для народа тяжелое, а нам - торговцам - лафа. Мяса много, а цены все поднимаются. Держат их мясоторговцы. Ну и я держу. Этот урок я уже хорошо понял: торговать, как все, жить - как все торговцы живут. Смешно! Знаешь, на чем я тут было не погорел? Провокаторы ходят, а взять с меня нечего: не кутит, не пьянствует, в скандалах никаких не замешан. Ни к чему не придраться! Испугался я: вдруг поглубже копнут? Ну и стал самогон тайком варить. И сам же стражу на свою самогоноварню навел: нате вам! Вот мое слабое место! Налетели, я - взятку, другую… Плачý, они и довольны. И ходить вокруг меня перестали. Гнилая жизнь, Василий! Ест она мою душу, как ржа. Иногда, знаешь, думаю: "Коммунизм вы построите, а во мне уже такой лавочник укоренится, что куда там мне в коммунизм!.." Одно только и радует, что наши в наступление идут. Скорее! Скорее бы!
- Ничего, что ты в лавке об эту пору?
- Нет. Многие теперь в лавках ночуют. Лихо уж грабят! И сама стража грабит. В ресторанах офицерье каждый день в потолок палит. Солдаты из эшелонов на станции все изоляторы пулями посбивали. Ничего никому не жалко. Где уж там торговцев жалеть! Кто сильней, тот и хозяин. Ну да меня почему-то боятся, не трогают. Подозревают, думаю, что и сам я с контрразведкой связан. Эх, знать бы только, когда белых добьем!
- Кто ж знает? - Василий вдруг улыбнулся жалобно и снизу вверх посмотрел на Леонтия. - Кто ж об этом не думает?.. Голодают у нас там, Леонтий. Я на твое мясо смотрю сейчас, думаю: "Отнести бы детям моим кусок, хоть на неделю спокоен был бы". У меня ж дети, Леонтий!.. "Это есть наш последний и решительный бой". Ты эти слова почаще вспоминай, особенно когда кажется тебе, что в душе купец вырастает. С соседями как ты живешь?
- Листовку к дверям моей лавки прилепили. Назло. Добрая такая листовка: "Обращение ко всем трудящимся Дона. Казаки, обратите свое оружие против душегубов…"
- Где она у тебя?
- Спалил. Евграфу она тоже на глаза попала. Нельзя было не сжечь - уж такая у меня жизнь.
- Улыбаешься-то чего?
- Самому интересно, насколько я уже со всем этим освоился.
- Цианистый калий носишь с собой?
- Ношу. С этим еще не справился. Порой и всего-то дела: идет навстречу офицеришка из освага, а на меня словно бы в лицо ураганный ветер дует. Через силу иду. Так бы и бросился назад или в ворота, в дверь куда…
- Это пройдет. Станешь опытнее - пройдет.
- Пройдет, понимаю, только скорей бы уж!.. А тут еще такая беда: Варенцов меня на свой дочке женить хочет. Прямо хоть плачь!
- В женихах походи.
- Ай!.. Ты лучше другое скажи: у наших, в Воронеже, ту дивчину, с которой, помнишь, мы шли, когда ты в первый раз приходил и еще весь пароль из троек был, ты не встречал? Там она вроде бы… Ну да где ж встретить! Страна огромная.
- Из-за нее и на богатую не глядишь?.. Ну а провокатор этот живой еще?
- Гаврилов? Живой. Очень тонко играет. Но теперь-то не страшно. Когда его долго не вижу, волнуюсь: другим ли не заменили?
- Верно, пожалуй. Его убрать, другой появится. Да и расследовать будут - кто убирал?
- Потому, думаю, его и подполье терпит. К руководству ихнему он никогда близок не был, знать мог только то, что и любой другой провокатор увидел бы, наказывать его поэтому особо не за что. Штатным при всех нас и ходит.
- Ну что же? Прощаться пора?
- Редко ты ходишь ко мне.
- Редко. А может, и вообще больше никогда не приду.
- На другую работу бросают?
- Да.
- Жаль.
- И мне жаль. А знаешь, как ты за эти месяцы изменился?
- Может, и изменился. А только по-прежнему перед каждым стражником - в дрожь. Да я тебе говорил уже это сейчас вот.
- Ну и я тебе говорил уже: это пройдет. Переборешь. И когда переборешь, станешь настоящим разведчиком. Любую сеть сможешь вести. Таким станешь, что если даже провалишься, то примешь это как несчастье: в пропасть упал потому лишь, что и весь мир туда рухнул. А в таком случае что уж поделаешь? Ну и твое влияние на людей тогда будет огромным. По какому бы ты острию ни ходил. Ты тогда чекистом станешь не только по образу мысли, по идеологии, но и по крови, по всей сути этого нашего чекистского братства.
- Понимаю.
- Нет. Еще не понимаешь. Тебе не повезло: ты с первого же дня своей работы у нас все время один, в отрыве.
- Так вышло.
- Да, конечно. Но из-за этого ты в нашей семье, среди нашего народа ни разу еще не был. Тебе хотя бы на день в Москву надо попасть, посмотреть, что это за люди - Владимир Ильич Ленин, товарищ Дзержинский, другие наши товарищи.
- А ты был?
- Был. И ты будешь. Ты тогда в сотни раз сильней станешь.
- Ясно. В самостоятельную жизнь отправляешь. Затем и пришел.
- Связного встретишь в Ростове. В воскресенье, если по старому стилю считать, то десятого марта, у входа в синематограф "Белое знамя". Стоять будешь справа от входа. Ровно в два часа он поднесет ко рту платок, будто закашлявшись. Подойди спроси: "Вы не из Нальчика? Мне знакомо ваше лицо". Ответит: "Я из Новороссийска. Мой брат портовый служащий". Десятого не встретишь, придешь одиннадцатого. Не будет - больше на эту связь не ходи. К тебе придут. Пароль тогда: "троица" и две "тройки". Отзыв: "тридевять земель".
- Что ты молчишь? А, Василий?
- Так.
- Думаешь, что можно сказать, а что нет?
- Еще один совет хочу дать. Настоящему чекисту нужно уметь никогда не выказывать удивление, растерянность, горе, радость, - если, конечно, не хочешь этого выказать.
- С этим я теперь в общем справляюсь. Но с чего ты? Опять - последнее благослови? Ты и верно больше ко мне не придешь? Вызвали и сказали: "В порядке партийной дисциплины переходишь на другую работу"? Как меня на эту двинули? Ну и ты, конечно, ответил: "Есть".
- Нужны мы революции, Леонтий. В разных местах нужны. И разные. Ладно. Вот теперь уже и верно прощаться пора…