- Если ты к ней сунешься, в тюрьму сядешь. Я твою житуху знаю: в ней все было. Ключи подберу правильные. Ты мне не одну тысячу стоишь. Не вижу, думаешь?
Теперь надо было идти до конца: Евграф - трус. Напугать, и не пикнет.
Евграф, сопя, поднялся.
- Пошел ты, - плаксиво проговорил он. - Сила, как у быка. "В тюрьму сядешь", - передразнил он. - Я, может, тебя самого прежде посажу. Не вижу будто, как ты старухам для тюрьмы пудами мясо даешь, боишься, что комиссары подохнут?
Евграф говорил правду: старухам, просившим на заключенных, Леонтий подавал очень щедро. Но разве это могло быть уликой против него? Так спокон веков делали все мясники.
- Ну? - с угрозой спросил он.
- А что "ну"? - сжав кулаки и заносчиво задрав подбородок, Евграф стоял посреди лавки. - Что "ну"? Защитник нашелся! Девка приглянулась, так он на других кидается!
- Болтай, - в тон ему ответил Леонтий. - И запомни: пока мы компаньоны, ты к ней не лезь. И близко не подходи. Это не торговое дело - деньги у людей вымогать. Понял?
Хлопнув дверью, он вышел из лавки: скоро придет Афанасий, надо его встретить на улице.
Он не успел даже сойти с крыльца. Евграф догнал его и схватил за руку:
- Куда бежишь? Думаешь, я дурак? А я тебя сразу раскусил: один хочешь все взять? Делиться со мной не хочешь? Ладно. Пускай. Меня оттереть легко. Посмотрим, как ты Афанасия ототрешь.
Остановившись, Леонтий так резко повернулся к Евграфу, что тот налетел на него грудью:
- Какого Афанасия?
- Гаврилова, деповского. Он рядом с Полтавченками живет. Это он мне про деньги сказал: выпили с ним как следует. У него знаешь хватка какая? Он ведь и машиниста с Цукановки выследил.
- Подожди, он что же? В провокаторах? Или от себя? - ошеломленно спрашивал Леонтий.
Евграф торжествующе смеялся:
- Что-с? Скушали? Может, водички запить принести?..
Дальнейших слов Евграфа Леонтий не слышал. Кровь прилила к его голове.
"Попал… попал, - стучало сердце. - Бежать? Не вернуться в лавку? А потом что?.. Увести в степь и убить? А потом что?.."
Как он отвязался от Евграфа, куда тот пропал, этого Леонтий не заметил. Он впал в какое-то странное состояние. Это была усталость до глухоты, до физической невозможности сказать хотя бы несколько слов. Такое случилось с ним впервые за все время работы в белом тылу, да и вообще, пожалуй, впервые в жизни обрушилась на него такая огромная тяжесть.
Он идет по улице. Его окликают. В ответ он с великим трудом приподнимает шляпу. Но с кем он здоровается? Он не понимает этого!
Он дома. Мать о чем-то спрашивает. Он отвечает. Но о чем она спрашивает? Что он отвечает?.
Фотий Фомич Варенцов встречает его на улице.
- Да, - отвечает Леонтий, - да…
Но о чем шла речь? Что нужно было от него Фотию Фомичу?..
Так говорящий во сне никогда не помнит слов, какие он говорил.
* * *
Афанасий пришел ровно в четыре часа. Был он в лоснящихся от машинного масла штанах и телогрейке, но руки и лицо белели, тщательно вымытые, и от этого рабочая одежда на нем показалась Леонтию маскарадным костюмом. Но он сдержался и в ответ на веселое, с улыбкой, приветствие Афанасия: "Здоровы будете? Вот и я - раб божий, обшитый кожей", - ответил спокойно:
- Здравствуй еще раз. Я один тут, - и сразу встал. - Пойдем прогуляемся. Одурел я от духоты, да и мухи кусаются.
- Осень, вот и кусаются, - проговорил Афанасий, внимательно глядя на Леонтия. - Пойдем прогуляемся, а то выглядишь ты - краше на кладбище возят. С утром сравнить, так сам на себя не похож.
"Намекаешь? - подумал Леонтий. - Но ведь ты один пришел. Неужели ты один меня думаешь одолеть?"
Они вышли из лавки и направились вдоль железнодорожной насыпи, говоря о базарных ценах. Когда поравнялись с окраинными домами, Афанасий спросил:
- В степь-то зачем? Полынью угощать? Ты уж лучше в скутовский погребок веди. Там наливка сладкая.
Они отошли от железной дороги и стали спускаться в балку.
"Вот там, за мостом, - решал Леонтий. - А после - бежать. И прощай все. Но ведь Настя, мать останутся!.. Евграф будет счастлив, если только за компанию и его не посадят. Чудак этот Евграф - искал в нем, Леонтии, сообщника на подлое дело! Разве среди таких, как он, надо искать? Или он уже так хорошо прятал себя, что даже Евграф спутался?. Как все хорошо шло! Нет уж. Лучше одному было еще поработать".
Он перехватил в кармане рукоятку крошечного наганчика - другого оружия у него не было. Саженей двадцать еще. Афанасий будто заметил что-то, замедлил шаги.
- О чем ты, Леонтий, говорить хотел? Хватит идти, ну его к бесу! Мне сегодня и так еще у вагонов с масленкой побегать придется!
"Сказать ему? Перед смертью сказать или бить сразу?"
Пять шагов осталось, четыре…
Леонтий говорит, и в голосе его издевка:
- Дело тут есть одно…
- Ну?
Афанасий остановился и прищурясь и в то же время с какой-то подзадоривающей снисходительной усмешкой стал смотреть на Леонтия.
- Девица тут есть одна. С бо-ольшими деньгами!
Афанасий молчал. "Сейчас ударю", - решил Леонтий, но тот стоял неудобно: боком и немного сзади, - стрелять было не с руки, и, выжидая, Леонтий продолжал:
- Деньги у нее от красных… Знаешь, о ком говорю?
- От красных? Да ну? Да какие ж деньги у красных-то?
Афанасий спросил так простодушно, что Леонтий подумал: "Ошибка? Не предатель? Наш?" - но продолжал тем же спокойно-презрительным тоном:
- Да ты же знаешь, кто это. Мария Полтавченко!
Афанасий, не поворачивая головы, прищурился:
- Откуда знаешь? Откуда? - строго, как на допросе, повторил он.
- Евграф сказал, - ответил Леонтий, больше не сомневаясь в том, что Афанасий предатель, и лишь выгадывая время, и вдруг он понял, как следует вести себя дальше, что говорить: - Евграф сказал, - продолжал он сообщнически. - А зачем ему деньги? - он ликовал про себя, уверенный, что выход нашелся. - Пропьет! А мы с тобой в дело употребим.
Афанасий опустил плечи и проговорил негромко, как сонный:
- Евграф… Болтает Евграф. Зря болтает. Старуха ничего не скажет. Тряхнуть - подохнет. У нее и так за ночь сердце по три раза заходится. А дочка - телушка телушкой… И так уж захоронила! Весь дом перерыли - нигде ничего. А должно быть.
"Он не просто предатель, - слушая его, думал Леонтий. - Он у них штатный. Он в допросах участвует". И оттого, наверно, что он теперь точно знал: перед ним враг, Леонтий держался ровно, спокойно, даже несколько строго. Недавний страх и растерянность казались ему теперь просто смешными.
- Судить будут? - спросил он.
- Будут. Да какой суд! Военно-полевой. Секретарем там Желтовский. Отец его начальником станции при Николае был. Его за саботаж при Советах расстреляли. Помнишь? Ну да тебя тут в ту пору не было… Он теперь за отца всех под одну статью подводит - к стенке. Это для нас с тобой сотня тысяч - богатство. А для них там лишь бы доложить, что еще одного большевика кончили. Они вроде уж и следствие завершили. Харлампий-то Чагин удрал, а он главный был. Уж он-то все знал… Уплывут деньги, - он вдруг поглядел на Леонтия с завистливым восторгом. - Ты сумел вот… Как словчил-то? Не хочешь сказать?.. Рядом когда-то у станка стояли. А ты вдруг - раз да в купцы! А я чем хуже?.. Не хочешь сказать? Да и верно. Что болтать? Сорвал и сиди… Евграшка - дурак. Ни в тын, ни в ворота, ему эти деньги грех давать, это ты верно… А мне - нет. Я б им место нашел. У меня до последнего рубля всегда все рассчитано.
Леонтий вспомнил вдруг то, о чем говорил на улице Фотий Фомич. В донских газетах напечатано злорадное сообщение: "Большевики взяли Самару и Сызрань, нанеся поражение войскам так называемого самарского правительства". Так называемого!.. Друг с другом грызутся.
Он прервал Афанасия:
- Погоди. Сколько денег там?
- Много.
Леонтий рассмеялся: в тоне, каким было сказано это слово, слышалось, что Афанасий по-настоящему верит ему.
- Много, - повторил он. - Разве так дело ведут? Надо точно знать, сколько там. Ну суди сам: с чего я буду вкладывать в это больше, чем на торговле своей процент заработаю? Мне тогда и лезть нечего!
Афанасий смотрел на него уважительно и даже с подобострастием:
- Двести тысяч должно быть, если только не раздала. Деньги эти для передачи семьям расстрелянных.
- Так, может, она уже их…
- Что ты! Избави бог! Я слежу! Все ночи у дома ее торчу. Днем жену посылаю. Ты ночью склады свои сторожишь, я - их. Так и ходим, - он доверительно взял Леонтия под руку. - Евграшке не верь. И работникам не верь никому. Сторожить сам не будешь, все раскрадут. Худой компаньон у тебя. Вот уж я б не пропьянствовал.
Надо было кончать всю эту историю. Леонтий сказал:
- Слушай! Коли там две сотни тысяч, узнай, сколько дать, чтобы старуха еще месяца два пожила. После суда уже или до - все едино. А мы подумаем. Ключи поищем. Может, через дочку от нее узнаем. Обидно ж, если капитал зря пропадет. И Дону будет лучше, коли мы такие деньги в дело пустим. Чего им в земле гнить? Но так: что выручим - пополам!
- Точно, - ответил Афанасий. - Я с тюремным врачом столкуюсь, - он говорил сдавленным торопливым голосом, совсем, казалось, не делая вдохов. - Положит в лазарет, будет хоть полгода держать. Но он дешево не возьмет. Тысячи две, и это если дать "катериненками", - он помолчал, несмело глядя на Леонтия, вдохнул и быстро выпалил: - Деньги давай уж тогда. Я сразу и передам. Тут и часа нельзя ожидать.
"Врешь ты все, - подумал Леонтий. - А и пусть. Куплю и этого", - но, чтобы поиграть на нервах Афанасия, сказал:
- Нет уж, милый, так дело не пойдет. Деньги мои. Я хочу сам с твоим доктором встретиться.
Афанасий ни жестом, ни словом не выдал своего разочарования. Только откинул голову назад, словно пытаясь увидеть что-то вверху, в зените небосвода, и кадык его заходил вверх и вниз.
Леонтий закончил:
- Ладно. Передашь сам. Но, когда деньги получим, все расходы пополам. И чтобы все было честно!
- Так же и будет! - подхватил Афанасий. - Дайте только!..
"Пронесло", - подвел итог Леонтий, и все-таки ощущение, что он ввязался в очень и очень опасную игру, овладело им.
ГЛАВА 11
В девять часов вечера 26 октября перрон и станционные пути снова были оцеплены патрулями и очищены от пассажиров. В черте города охрану расставили и вдоль всей железнодорожной насыпи. Ночь начиналась безлунная, тучи затянули небо, временами налетал дождь. Что-либо разглядеть издали нечего было надеяться. Оставалось или устроиться на вокзале, или уйти в степь и там подобраться к полотну дороги.
Одно особенно настораживало. Судя по числу патрулей, в караул выставили нацело казачий полк и всю железнодорожную и городскую стражу. Не значит ли это, что составы проследуют быстро - друг за другом, а то и сразу по обоим путям, как при массовой переброске войск?
Кто мог знать? В городе, вероятно, никто. Ни военный комендант, ни начальник станции. Все они только выполняли приказы.
Протомившись неизвестностью почти до десяти часов вечера, Леонтий решился на очень смелый шаг. Со стороны города (через перрон его не пустили) он прошел к кабинету начальника станции и несколько минут прогуливался перед дверью. Из кабинета доносились нечеткие голоса. То, что там находится несколько человек, устраивало Леонтия. Если войти во время разговора, можно, и не задавая вопросов, что-либо узнать. А чем меньше спрашиваешь, тем меньше опасность провала. Эту истину Леонтий постиг. Однако нельзя было лезть наобум. Установить же по голосам, что за люди в кабинете, никак не удавалось.
Наконец он решился, толкнул дверь и вошел, говоря:
- Разрешите, пожалуйста! Мне на одну только минуточку!
За столом рядом с начальником станции сидел военный комендант, а перед ними стоял худенький человек в черной железнодорожной шинели и с обер-кондукторской сумкой через плечо.
- Ты ж только с фонарем в хвосте посидишь, - говорил раздраженным голосом начальник станции. - Это дело особое. Тут не всякого можно.
- Но разве оно по моей квалификации, - уныло, видимо, не в первый раз уже, начал человек с обер-кондукторской сумкой.
Начальник станции перебил его:
- Почти от самого Царицына человек хворый ехал! - он, как на незнакомого, посмотрел на Леонтия. - Что вам угодно? Вы ко мне?
- К вам, - проговорил Леонтий с улыбкой: начальнику станции он немало переплатил и "катериненками", и "керенками", и донскими деньгами и твердо рассчитывал на его расположение, - дело у меня к вам очень важное…
Военный комендант привстал из-за стола:
- Что такое? Почему вы зашли?
- Я подумал было, - Леонтий, как только мог, изображал смущение: беспомощно улыбался, бестолково водил руками перед собой, - вагончик с солонинкой погружен утром еще. Нельзя ли до Зверева подцепить? Поезда, говорят, туда скоро пойдут.
Комендант сморщился:
- Мало ли какие поезда! И вообще - что это? Заходите, как к себе домой, лезете во всякую щель…
Леонтий, пятясь, отступил к порогу:
- Так ведь торговля. Товар же… Вагончик с утра погружен, - дверь за ним захлопнулась, но он все еще повторял с улыбкой: - Торговля… Вагончик погружен…
Он пытался осмыслить то, что узнал. Во-первых, какой-то состав шел из-под самого Царицына. Но и под Царицыным был фронт! Состав шел с фронта на фронт. Если в нем находилась воинская часть, значит, там позиции ослабили. Во-вторых, поезд уже прибыл на станцию, раз речь идет о замене заболевшего кондуктора, но в то же время на вокзале народа не прибавилось, на перроне не слышалось ни шума, ни топота. А допустить, чтобы солдаты эшелона, проделавшего такой путь, да не вышли на стоянке из вагонов, можно было только в одном случае: если их оттуда не выпускали. Но что же тогда за войска в этих вагонах? Штрафники?.. Однако, судя по разговорам с Горинько и Фотием Фомичом Варенцовым, провиант этим эшелонам не нужен вообще. Значит, и штрафников нет в них! Но тогда кого же все-таки везут с Царицынского на Воронежский фронт?
Что можно было предпринять? Пожалуй, только одно: срочно послать через фронт сообщение - происходила не рядовая переброска войск, к ритму которых приспособлены визиты обычных связных. Совершалось нечто совсем другое, непонятное.
Он мгновенно нашел, кто может выполнить его поручение: Мария Полтавченко.
Хорошая дивчина! Он попытался представить себе, какие у нее глаза, волосы, лицо, и вдруг не смог. Оказалось, он ничего этого не запомнил. Восхищение, которое он испытал, когда узнал, что она тоже боец отряда красных разведчиков, заслонило в его сознании черты ее облика.
Да. Марию и послать через фронт.
Но ведь она не поверит ему! Еще бы. Через два дня после ареста матери придет торговец, который водит дружбу с начальником городской контрразведки, и даст шпионское поручение. Кто тут поверит?
И Матвей не поверил бы: ему было шесть лет от роду, когда он, Леонтий, покинул дом. Что Матвей помнит о нем? Почти ничего. А что видел и знает? Спекулянт, разбогатевший на деньги, появившиеся неизвестно откуда.
Поверить - если вот так прийти и прямо сказать - могла б только Настя: она знает, каким он был в юности. Но имеет ли он право на это? Ведь еще тогда, в штабе армии, когда его направляли в тыл к белым, обсуждался вопрос, привлекать ли к разведработе всех остальных Шороховых. Решили не привлекать. Так ему будет легче изображать рабочего, выбившегося в торговцы и потому всецело преданного белому строю. И, значит, если уж и можно кого-либо посылать через фронт, то лишь Марию.
Он представил себе, как она садится в вагон, добирается в нем до Миллерова или Черткова. Как потом идет пешком. Сплошной линии фронта в этом районе нет. Ничейная полоса, шириной в шестьдесят - семьдесят километров, разделяет здесь сейчас белую и красную власть. Под видом беженки Мария минует все патрули и заставы, доберется до Воронежа, передаст в разведотдел записку в пять слов…
Он вдруг понял, что все его размышления нелепы. Связные агентурной разведки пользуются целой системой средств связи. Под видом бродячих торговцев и странников они ходят только в белом тылу. А за линией фронта в их распоряжении верховые лошади, тройки, курьеры, автомобили, паровозы, телеграф и телефон. Сколько времени идет через фронт его сводка, Леонтий не знал. Но, видимо, быстро. Сколько будет добираться с нею Мария? Да и вообще доберется ли?
Ненужная затея. Вернее, нужная, чтобы спасти Марию и в то же время открыть ей, что оба они находятся в одном лагере. Но почему это так важно ему? Не все ли равно, в конце концов, что она будет знать о нем? Хватит. Нужно думать о деле.
Итак, никакое сообщение срочно переправить нельзя. Но тогда, может, попытаться сорвать всю переброску? Для этого не так уж и много надо: через ту же Марию известить подполье. Поверит она ему или не поверит, не важно. Лишь бы передала кому следует то, что он скажет. Пойти к ней домой и поговорить.
Выйдя из вокзала, он повернул в шахтный край. Вот и Сквозной переулок. Угловой дом. В окнах его темно. Оглянувшись (он ожидал встретить Афанасия и заранее приготовился объяснить свое появление интересами их общего с ним "дела"), Леонтий вошел во дворик и постучал в дверь. Никто не отозвался. Он дернул за ручку - закрыто. Ушла из дому? Уже арестована? Увидела и не отзывается?
Эта неопределенность была для него сейчас, пожалуй, тяжелее всего.
ГЛАВА 12
Дома Леонтий прошел сразу в ту комнату, где спала Настя.
Разливая слабый свет, под иконами в углу краснела лампадка. Как был, в пальто и шапке, Леонтий остановился возле Настиной кровати, вгляделся. Спит. На лице что-то вроде улыбки.
- Проснись, Настя, - сказал он, наклонившись к ней.
Настя открыла глаза, подняла голову от подушки.
- Явился, - проговорила она. - Только и шляешься.
Леонтий осторожно поставил табуретку у изголовья Настиной кровати и сел.
- Послушай…
Леонтий замолчал, не зная, что говорить дальше. Несколько секунд Настя всматривалась в него и вдруг заторопилась:
- Выйди, я оденусь сейчас.
Леонтий жестом остановил ее:
- Настя, дело важное. И я не знаю даже, можешь ты мне помочь или нет. Нужно ты знаешь что? Нужно немедленно поезда задержать. Сколько их будет, не знаю. Если задержим, красновцам труба. Не задержим, нашим на фронте не устоять.
Настя хотела что-то сказать, но замерла с раскрытым ртом. Леонтий тихо рассмеялся.
- Я же красный, Настя, я специально сюда Красной Армией прислан. Сейчас нам надо эти поезда дальше города не пропустить.
Настя негромко ахнула и, как была в одной рубахе, вскочила с постели. Она бросилась к Леонтию, схватила за пальто:
- Не врешь? Не врешь, Леонтий? Истинным богом клянись!
- Сергинский мост надо взорвать. Не взорвем, рельсы развинтим. Задержим поезда, красные сюда придут, - он вдруг увидел недоверчивую улыбку на лице Насти. - Ты мне сестра. Как брату мне помоги.