"Так ведь это детские игрушки!" Я снова воспрянул духом. Мне стало стыдно даже перед самим собой за мои страхи.
"Да, не из храброго ты десятка!" Сделав такое заключение, я решил впредь быть смелее и не страшиться любой, даже самой большой опасности.
Случай для серьезного испытания представился мне довольно скоро. На одном из занятий, когда был получен приказ перейти от теории к практике.
В кожаном костюме, сзади и на груди по парашюту, я, как и другие, больше походил на приблудившееся с неведомой планеты существо, чем на землянина. Ну, это еще куда ни шло. По-настоящему же мне стало не по себе, когда на изрядной высоте раскрылся люк в самолете и наш командир назвал несколько номеров. Среди них и мой. Я должен был прыгать одним из первых.
Я видел, что к самолету прикреплена предохранительная веревка, и все равно мне было не по себе.
- Пошел! - скомандовал офицер.
И вот первый курсант, уже отделившись от самолета, исчез в разверзшейся за люком глубине.
- Пошел!
За ним последовал другой.
Третий уперся. Командир не стал с ним церемониться и отправил его в путь энергичным пинком под зад.
Наступила моя очередь.
Я выглянул наружу. Подо мной расстилалась земля, словно ковер, сшитый из пестрых лоскутков.
Секунду я простоял или только долю секунды? В драматичные моменты человек теряет ощущение времени. Во всяком случае, я успел разглядеть все, что было подо мной: поля, далекие дома, речушку, вьющуюся среди зелени лугов.
Хоть бы в нее упасть! Может быть, вода смягчит удар при падении, в случае если откажет парашют!
- Пошел!
"Это тебе, - подсказало сознание, - прыгай, не жди пинка!"
Меня подталкивало не столько мужество, сколько опасение быть пристыженным, и я бросился головой в пропасть.
Как несется мне навстречу земля! Что с парашютом? Он не раскрывается! Ужас сжал, словно в кулак, мое сердце.
Но вот я ощутил страшный рывок, плечи мои дернуло. Казалось, из них вырвало руки. Бешеный полет вниз вдруг затормозился и перешел в парение. Точь-в-точь как при прыжке с вышки.
Я успокоился. Но чувство страха перед прыжками у меня осталось, как перед первым, так перед десятым и перед сотым.
Трагичный случай, происшедший на одном из занятий, не прибавил нам ни бодрости духа, ни доверия к прыжкам с парашютом.
Мелких неудач мы не боялись, вывихи и переломы были делом довольно частым. Мы даже завидовали "счастливчикам", которые в гипсе на больничной койке "проходили" курсы.
Но случай, который произошел с одним из наших курсантов, был необычным. Подобного у нас еще не случалось.
Я был номером восемьсот шестьдесят первым. Под восемьсот шестьдесят вторым числился тот самый курсант - американский паренек.
Произошло это на одном из последних занятий. Я прыгнул первым, он за мной.
Я свободно падал в воздухе. Приказ гласил: раскрывать парашют только близ земли. Я уже ощутил рывок в плечах, надо мной распростерся белоснежный громадный гриб, и я стал спускаться плавно, как в лифте Импайр стейтс билдинг, когда возле меня со свистом пронеслось тело.
Я не узнал, кто это, понял лишь, что падает один из моих сокурсников.
"Его парашют не сработал!" - ужаснулся я.
Я ухватился за лямки, чтобы ускорить спуск, и еще в воздухе стал освобождаться от подвесной системы.
В волнении я даже не заметил толчка от резкого соприкосновения с землей. Остатки стягивающих меня ремней я перерезал ножом. И побежал что было сил к неподвижному телу.
Парень лежал, весь как-то странно вывернувшись, подобно гуттаперчевым, "лишенным костей", циркачам, которые, стоя на руках, запросто обнимают ногами голову или, выгнувшись назад, меж собственных ляжек, улыбаясь, глядят на достопочтенную публику. Представившееся мне сейчас зрелище, увы, было очень печальным, так как тело это не могло, как тело улыбающегося акробата, возвратиться в свое естественное положение.
Я быстро оглядел лежавшего, но не обнаружил нигде ни капли крови. Лицо моего товарища среди бурых комьев вспаханной земли казалось выбеленным известью. Его раскрытые глаза глядели на меня с неизмеримой болью. Вдруг губы его шевельнулись, он, видно, хотел что-то сказать.
Я склонился совсем близко к нему, чтобы уловить, что он скажет. А вдруг удастся чем-нибудь ему помочь! Облегчить как-то его страдания.
Я скорее прочел по губам, чем услыхал слабое, бессильно выдохнутое:
- Скажи моей матери… - Тут его веки застыли, не успев прикрыть глаза.
"Скажи моей матери…" Кто знает, что он хотел передать напоследок той, кого больше всех любил. Чтоб не печалилась? Или хотел попросить о чем-нибудь? Неизвестно. Ответы на эти вопросы он унес с собой.
Сдерживаемое рыдание сдавило мне горло.
Примчавшейся скорой помощи делать было нечего.
Долго еще после этого меня снедала тоска.
На занятиях по прыжкам с парашютом меня снова свела судьба с тем самым Хайдвеги, фамилия которого, если вы помните, привлекла мое внимание в Форт-Джэксоне своим неестественным звучанием. Дня через два после несчастного случая он отвел меня в сторону.
- Помоги мне! Я больше не могу… Я решил бежать! Здесь нас все равно угробят!
- Ты что, рехнулся? А что дальше?
- Я поеду в Нью-Йорк. Разыщу венгерское посольство.
Под его глазами лежали тени, на скулах натянулась кожа. А стоило чуть приглядеться к нему, как становилось ясно, до какого он дошел состояния.
- Брось молоть чепуху! Попросись на больничный! Отдохнешь, вернешь силы!
Я еще не успел забыть об этом эпизоде, когда был вызван в штаб. Меня встретил сам генерал. В его кабинете я застал мистера Раттера и мистера Робинсона, а также двух моих соотечественников - Хайдвеги и Ковача.
Хайдвеги стоял между вооруженными солдатами.
- Капрал! Мы в вас ошиблись! - обратился ко мне генерал.
Ощущение было такое, будто на меня выплеснули ушат холодной воды.
- Я не понимаю, господин генерал…
- Чего вы не понимаете? Того, что делаете у нас себе карьеру, а мы на вас ни в какой мере не можем рассчитывать? Этого вы не понимаете?
- Господин генерал!.. - Мне показалось, что земля пошатнулась у меня под ногами.
"Что я сделал? За что они на меня взъелись? - Я лихорадочно искал объяснение случившемуся. По лицам моих шефов я понял, что и они обижены на меня. - За что же? За что?"
- Что говорил вам этот человек? - ледяным тоном спросил мистер Раттер, указав на Хайдвеги.
Тут мне все стало ясно. Та к вот в чем дело!..
Я слово в слово передал весь наш разговор.
- Вот видите. Тут-то вы и провинились, пошли против нас. Этот человек собирался стать предателем - вы же хранили его тайну. Разве так делают? А если он расскажет большевикам все, что знает? Вам это не приходило в голову?..
Я признал, что они правы.
- Сэр! Я поступил необдуманно. Ничего не могу сказать в свое оправдание! - Я полагал, что после моей самокритики все станет на свое место. Но не тут-то было!
- Постойте, постойте! Еще кое-что имеется на вашем счету!
"Что же еще? О господи!"
Мистер Раттер оказался обвинителем безжалостным.
- А этот, другой, ничего вам не говорил? Ни на что не жаловался? - Палец его теперь уперся в Ковача.
- Нет, то есть да! - проговорил я, уничтоженный. Они и это узнали! Как?
- Возьмите пример со своего сокурсника, - вставил теперь генерал и - я едва поверил собственным глазам - указал на Ковача. - Он уже усвоил, что малейшее проявление чувств, даже единственное пророненное слово, может привести к печальным последствиям.
"Так вот оно что… Значит, Ковач - не кто иной, как шпик? Ну погоди же, котик!"
- Господин генерал! Разрешите доложить, что названное вами лицо также относится к числу недовольных! Это мне известно от него же самого! - В ярости я не заметил, что повторяю то, в чем Ковач уже успел добровольно признаться.
- В этом-то и дело. Но почему вы только теперь соизволили доложить об этом? Видите, он оказался порядочнее вас!
Я опустил голову. Разглядывал узоры на ковре. Что мне еще оставалось делать? Было очень неловко от выговора и досадно, что в мой послужной список будет занесено взыскание. И вдобавок - в этом стыдно было даже самому себе признаться - я завидовал предателю. Он ведь вышел в паймальчики! Его - да-да! - его же еще и похвалят! Повысят. Будто вовсе и не он жаловался совсем недавно на свою судьбу!..
- Сынок, да возьмите же себя в руки! - пробирал меня мистер Робинсон, даже теперь с лаской в голосе. - Этот свой проступок вы еще можете исправить. Подумайте над тем, что получилось бы, если бы вам пришлось прибыть в Венгрию с такой вот, например, личностью, как этот самый Хайдвеги! Это же готовый провал! Или, скажите, рискнули бы вы отпустить с ним впоследствии кого-нибудь из своих питомцев? Ответьте, пожалуйста, да или нет?
Я вздохнул с облегчением. Значит, у меня еще будут питомцы. Значит, меня не отчислят! Значит, не все еще потеряно!
- Нет, не рискнул бы, мистер Робинсон! - Голос у меня был ликующий, они, конечно, обратили и на это внимание.
Генерал улыбнулся.
- Вижу, вы уже сделали соответствующий вывод. Прекрасно! Из вас будет толк. Но сегодняшний урок пусть послужит вам на пользу! Итак, вы должны ставить свое начальство в известность обо всем происходящем с вами и с вашими товарищами. Обо всем! Вы и это поняли?
- Так точно, господин генерал!
Я произнес это, как клятву. Нет, отныне не Ковач будет фискалить на меня!.. Этому больше не бывать!..
Хайдвеги в смирительной рубашке увезла военная карета скорой помощи. Как впоследствии я узнал, он попал в дом умалишенных. Там он, рассудило начальство, может говорить все, что взбредет ему в голову. Кто поверит болтовне умалишенного?
Но я все же дождался во дворе своих шефов.
- Ну, что еще? Ведь мы же все уладили! Не так ли? - пошутил, подойдя ко мне, мистер Робинсон.
- Я кое-что недопонял, и это меня угнетает.
- Выкладывайте! Все начистоту!
- Это дело с Ковачем… Выходит, этот пройдоха, этот слюнтяй, который нюни распустил из-за того, что должен тут находиться, - проверенный человек, славный малый?
Мистер Раттер пристально посмотрел мне в глаза.
- Да. И вы пораскиньте умом: Хайдвеги собирался удрать, а вы были немы, как могила. Зато Ковач… С Ковачем все ясно, ясно, что он за нас. Мы знаем, он без надобности не будет рисковать своей шкурой, но уж если придется… Одно неоспоримо: коммунистов он всем сердцем ненавидит, а нам предан. И это он только что доказал. А остальное придет со временем!
Глава седьмая
Диверсия!
" Дорогой Фери!
Твое последнее письмо еще туманнее, чем все предыдущие. О себе ты пишешь совсем мало. Больше спрашиваешь, как я да что нового дома.
Может, это проявления тоски по родине?
Отец сказал мне, что тоска по родине тяжелей, чем голод. Что человек, где бы он ни был, повсюду натыкается на воспоминания: все ему чем-нибудь напоминает дом. А если он не находит сходства с родными краями, то сам начинает его выдумывать.
Так это или нет - тебе лучше знать.
Из-за этого стал ты скуп на слова? Или мне только кажется? Надеюсь, что причина именно эта, а не болезнь.
Ведь ты здоров? Ты бережешься ведь, правда? Тебе не надо напоминать, что ты значишь для меня?!
Я только одного не могу взять в толк: как ты представляешь себе будущее? Ты пишешь, что не прочь вывезти меня туда, к себе. Я мало верю в такую возможность, но и независимо от этого я не поехала бы. Люблю я тебя очень и очень, но не смогла бы расстаться с матерью, отцом, братишкой и с родными краями. А если не это, то остается одно - чтобы ты вернулся!
Словом, наша любовь бесперспективна и печальна. Но я все же не теряю надежды.
Если ты стал немногословен в отношении своего житья-бытья, то я становлюсь, как видишь, все разговорчивее. Втайне мечтаю о том, что моя болтовня в какой-то мере утешит тебя, укрепит узы нашей дружбы и, может быть, приведет тебя когда-нибудь домой.
Недавно мне выпала большая честь. Невзирая на то что я еще совсем молодой агроном, меня пригласили в один из вновь организованных производственных кооперативов. Работаю уже два месяца. Если бы ты знал, сколько эта работа - даже наряду с множеством забот - приносит мне радости! Возможности большие. Знай трудись!
Только ты, пожалуйста, не подумай, что я собираюсь тебя агитировать! Я ведь понимаю причину твоего пребывания в Америке. Просто радостью своей делюсь с другом: я теперь хозяйничаю на четырех тысячах хольдов! У нас будет вдоволь кукурузы, а на свиноферме, конечно, маточник. Я добилась - ты только представь меня воюющей с нашими консервативными мужиками - осуществления моей давней мечты: садка для разведения уток. Водоем у нас есть, клетки уже строятся. Ну скажи, правда, чудесно?
Я даже вижу, как ты смеешься надо мной за то, что я так по-детски восторгаюсь. А ведь, поверь, я довольно реально, цифрами, выражаю свои мечты. Цифры говорят мне о том, сколько я смогу осуществить из задуманного. Вот приедешь, и тогда вместе решим, что взяло верх: твой пессимизм или мой оптимизм?
Дорогой Фери! Кончаю письмо. На прощание повторяю мой завет: береги себя и всегда люби нашу маленькую страну. А в ней, конечно, больше всего - меня!
Целую.
Магда ".
Я, наверное, в двадцатый раз перечитывал только что полученное дорогое письмо и никак не мог оторвать то сухо горящих, то влажных глаз от этих букв, хотя каждую из них уже помнил наизусть.
Магди! Я представил себе, с каким она свирепым видом "отвоевывает" своих утят, и в самом деле не мог сдержать улыбку. Наверное, в этом случае у нее было такое же лицо, как тогда, когда я после признания решил, что она непременно отвернется от меня. Ее лицо вспыхнуло. Голос стал тихим, но твердым.
Я так и предполагал, что ко мне она не приедет. Может ли она оставить своих, не зная, доведется ли ей еще раз встретиться с ними? А ведь она любит меня и, наверное, очень! И я ее люблю. Сколькими женщинами и девушками увлекался я, с тех пор как расстался с ней… Но где им до нее!
Итак, она работает в кооперативе! Значит, снова отобрали где-то землю у крестьян. Бедняги!.. Но все же большое дело то, что уничтожили межи. Четыре тысячи хольдов! Это крупное поместье! Магди, в сущности, права. На таком участке можно сделать чудеса!
У нас был один из нечастых выходных дней. Ехать в какой-нибудь из ближних городов мне не хотелось. Я лежал на койке и, как всегда, терзался сомнениями. Полученное письмо то уводило меня в мир далеких воспоминаний, то прямо к глазам подносило будущее.
Будущее? Какое у нас с ней могло быть будущее?
Никакого!
От этой мысли я окончательно расстроился.
"До чего же ты малодушен!" - заговорил во мне другой, уверенный голос. Он показался мне знакомым и в то же время чужим.
"Да ведь это же голос мистера Раттера!" В самом деле, я поймал себя на том, что говорю в стиле своего покровителя.
"Ну и что ж! А ты смотри на жизнь так же легко, с высоты, как это делает он!"
"Возьми себя в руки и успокойся. Недаром ведь тратят тут на тебя такую уйму денег. Ты будешь обучать молодых, и твои питомцы поедут… домой. И чем больше их поедет туда, тем вероятней, что там все образуется по твоему вкусу. И тогда… ты тоже поедешь".
"Тогда?"
"Тогда!"
Я уже не думал о том, что сказала бы Магди, когда я явился бы к ней как американский солдат… Встреча! Вот что было главным, все остальное казалось подчиненным, служило лишь осуществлению этой мечты.
Когда я несколько позднее спокойно и объективно взвесил сделанные после больших сомнений выводы, мне стало ясно, что они, по сути, не что иное, как победа мистера Раттера и мистера Робинсона, а также всей педагогической системы Си-Ай-Си и группы войск специального назначения над моим мировоззрением. То есть надо мной.
Во всяком случае, начиная с того времени я более сознательно и отважно готовился к выполнению взятого на себя обязательства. Я верил: это ради Магди!
- Прошу внимания!
В этот день, к нашему удивлению, занятия вел человек в штатском. Мы сидели в аудитории, когда начальник школы вошел к нам в его сопровождении. Несколько коротких замечаний, несколько напутствий, и мы остались одни с занимательным штатским.
Почему я сказал "занимательным"? На нем был отличный сизый костюм. Его белая рубашка и галстук выглядели безупречными. Широкие плечи и чудовищная по объему грудь распирали добротный пиджак. Казалось, что этот человек состоял из одних мускулов, Шея у него была толстая и крепкая, ему мог бы позавидовать любой поп-кальвинист. Но дело в том, что на этой бычьей шее сидела сравнительно маленькая голова с блестящими, живыми глазами и длинным носом, что придавало ему сходство с дятлом.
- Прошу внимания! - еще раз произнес Дятел.
Он не кричал. Даже не повышал голоса. И все же в аудитории наступила гробовая тишина. Этот человек знал, как метнуть взгляд своих синевато-серых глаз, чтобы быстро завоевать авторитет.
- Некоторое время мы вынуждены будем находиться в обществе друг друга! Остается желать, чтобы в конце курса мы расстались обоюдно довольными. Для этого, конечно, вам придется здорово потрудиться. У меня в отношении вас требования будут высокие.
Он сделал небольшую паузу. Оттого ли, что его утомила произнесенная речь, или из любезности, чтобы дать нам возможность поразмышлять немного над нашими покойными предками?
- В мои обязанности, - продолжал он, - входит познакомить вас с тем, что прежде всего должен знать и уметь диверсант. Вы убедитесь сами, что это - целая наука. Диверсант должен быть сапером и электриком, механиком и химиком, оружейным мастером и акробатом!
Он говорил страстно. Видно было, что он предан своему делу. Но мне в эти минуты он напоминал того старого шопронского дядьку, которого я всегда, когда бы ни приходил в сад Эржебет, заставал в одном из укромных уголков в компании отъявленных картежников - обычно он простаивал за их спинами, "болея", кривя дрожащие безмолвные губы. Когда же представлялась и ему возможность сыграть партию-другую, то у него начинали дрожать руки. Он прямо терял рассудок от своей страсти. Дятел все время, пока был моим учителем, почему-то напоминал мне именно этого старика из сада Эржебет.
- Что же мы подразумеваем под словом "диверсант"? Может быть, среди вас найдется желающий ответить на этот вопрос?
Был у нас один щупленький капитан. Японец. Его прислали учиться в Америку. Он поднял руку:
- Диверсант - это тот, кто на территории вражеской страны разрушает объекты военного значения. Его задача - парализовать передвижение войск, препятствовать снабжению боеприпасами, сеять панику среди населения. Диверсант - наиболее действенное из всех имеющихся видов оружия!