Перхуров вежливо побеседовал, расспросил, сам, понятно, ничего не сказал, заданий не дал. Проверили, оказался некто Смолевич, гастролер из Одессы. В Москве - проездом из "мест весьма отдаленных", сидел за вооруженный грабеж и попал в трудное финансовое положение. От кого узнал, что "Союз" ищет "кремлевских", установить не удалось.
Ночью рабочий патруль, проходя Парфеновским переулком около фабрики "Эйнем", услышал стрельбу, крик. Подбежали, на булыжной мостовой лежал труп. Никаких документов при нем не нашли, только за подкладкой пиджака письмо на имя Смолевича с одесским штемпелем. Приказы полковника Перхурова выполнялись точно.
Зато повезло с начальником московской продовольственной милиции Веденниковым: этот действительно оказался надежным - снабжал документами, раздобывал револьверы, патроны, устроил на работу в милицию несколько нужных людей, в том числе Пинку.
Он же раздобыл разведчикам Перхурова удостоверения на проезд в Рыбинск, Ярославль, Муром.
Разведчики съездили, доложили - в Рыбинске на артиллерийских складах миллионы винтовочных патронов, тысячи снарядов и более двухсот новеньких орудий; в Ярославле - бесхозные броневики, о которых местное большевистское начальство даже не подозревает; в Муроме разместилась советская ставка - Высший военный совет, а охрана малочисленная.
Иностранные друзья Савинкова, получив столь обнадеживающие сообщения, стали щедрее. При первых встречах расспрашивали, слушали, похваливали, но отделывались обещаниями, затем начали понемногу выдавать "пожертвования" - когда пятьдесят, когда сто тысяч.
Гроши. Что на них сделаешь? Борис Викторович, беседуя с консулом Гренаром, выразил неудовольствие.
И вот, слава тебе господи, союзники открыли "большой кошелек". Конечно, не самый главный - куда уж там! - но все же солидный - отвалили сразу два миллиона!
Теперь на эти деньги можно кое-что сделать! Понятно, Советскую власть за эту сумму не свалишь, для этого серьезные, большие капиталы потребуются, но шум будет!
В Москве "войска" больше пяти тысяч. Ждут сигнала, горят нетерпением, желают действий, волнуются: "Почему медлим?" И вдруг сюрприз - и ни от кого-нибудь, не от ВЧК, спаси нас Христос! Не от других недругов, а от самого Бориса Викторовича.
Собрал срочно заседание штаба, хмуро объявил:
- Начинать восстание в Москве - полная бессмыслица! Опасность огромная! Можем захватить Кремль, на это сил у нас достаточно, можем убить Ленина-Ульянова, расстрелять народных комиссаров…
Савинков сделал паузу, посмотрел на настороженно слушающих членов центрального штаба:
- Но это только начало, а впереди самое трудное - удержать власть. А мы, как это не огорчительно произносить, мы удержать власть в огромном городе не сможем… Да, да, господа, - не сможем! Извините, господа, но я не авантюрист, я все взвесил, все подсчитал. Рабочие Москвы нас не поддержат. Я не могу постигнуть, как большевики, - прошу понять меня правильно, я далек от того, чтобы восхищаться моими идейными противниками, - я удивляюсь, как большевики ухитряются кормить население столицы при таком варварском состоянии транспорта. Мы кормить население Москвы не сможем. Да, господа, не сможем. А нет ничего страшнее и решительнее матерей голодных детей. Вспомните, господа, кто начал Февральскую революцию в Петрограде!
- Что же вы предлагаете? - не выдержал генерал Рычков. - Может, нам всем, скопом, так сказать, вступить в Ры-кы-пы-бы?
Савинков ответил спокойно, со скрытой издевкой:
- Большевики, генерал, к сожалению, скопом, как вы изволили выразиться, в свою партию не принимают… Но вы упредили меня, генерал. Я как раз хотел сказать несколько слов о них. Нас пять тысяч, большевиков в Москве вдвое больше, и, генерал, можете упрекать меня в чем угодно, каждый из приверженцев Ленина будет драться за троих. Как вам это на тяжело слушать, милостивые государи, но они фанатики, если надо, пойдут и на костер. Вернемся к делу, друзья. Посмотрите на карту. Мы обязаны сменить курс. Начать мы должны в Ярославле, Рыбинске, Костроме, Казани и Муроме. Захватив Ярославль и Кострому, мы отрежем у большевиков север. В Рыбинске мощные артиллерийские склады - они нам необходимы. Муром - это ясно, там большевистская Ставка. Казань - это наш козырной резерв на случай подхода чехословаков. Кострома. Ипатьевский монастырь! Вспомните историю, господа. Дело не в Романовых. Там родина русской государственности. И много боеприпасов. И последнее, самое важное, о чем я хочу сообщить вам и о чем вы должны молчать, если вас подвергнут самым мучительным пыткам…
Савинков посмотрел на притихших слушателей, задержал суровый взгляд на Рычкове и продолжал:
- Молчать! А еще лучше, до поры до времени вообще об этом забыть. В тот же день и час, когда мы начнем в Ярославле, союзники высадят в Архангельске десант, который пойдет на соединение с нами. Самый серьезный пункт для нас Ярославль. Поэтому начальником ярославского отряда я назначил полковника Перхурова. В Москве остается полк под командованием Аваева.
А потом Савинков и Перхуров наставляли командиров других отрядов, как надо выбираться из Москвы.
- Сначала поедут командир и квартирьер. Подготовят прием остальных. Передать всем - никаких военных разговоров в пути не вести. Пусть возьмут для себя подходящие роли, соответственно костюму: артист, крючник, мешочник, военнопленный.
И еще один совет дал Борис Викторович - во время боевых действий у каждого солдата и офицера на левом рукаве должен появиться отличительный знак - угол из узкой георгиевской ленты. На знаменах разрешаются иконы. Погоны исключительно защитного цвета - упаси бог щеголять в золотых!
"Я НЕ ИВАНОВ, А КНЯЗЬ МЕШКОВ…"
Андрея по настоянию Нади положили в больницу Покровской общины - там сестрой милосердия была Оля, подружка Нади.
Первые дни Надя не отходила от мужа. Одна пуля прошла чуть ниже сердца навылет, вторую, засевшую в левой ключичной мышце, пришлось вынимать.
Когда Андрея везли по коридору на каталке из операционной, Надя, посмотрев на его суровое с твердо сжатыми губами лицо, с белым лбом, открытыми немигающими глазами, громко заплакала; она решила - Андрей умер.
Оля успокоила:
- Наркоз кончит действовать - сразу совсем другим станет.
"Совсем другим" Андрей стал не скоро. Иногда он на короткий срок приходил в сознание, узнавал Надю, пытался что-то сказать, но язык ему не повиновался. Дня через три он попросил:
- Моим пока ничего не пиши, не расстраивай маму. Я поправлюсь.
Каждый день приходили Мальгин и Маховер. Писали записочки, но Оля складывала их в ящик тумбочки, а друзьям говорила: "Просил передать привет!"
В воскресенье в палату зашел Петерс, Оля тут же выпроводила и его. Петерс только успел произнести: "Дзержинский тебе приказом благодарность объявил!"
Все на свете рано или поздно кончается - прошло и тяжелое состояние у Андрея. Дней через десять он начал вставать, а еще через три - ходить, сначала, правда, с помощью Оли.
К концу третьей недели Андрею разрешили выходить во двор, посидеть на скамейке.
Очень приятно было погреться на весеннем солнце, подышать воздухом, пахнувшим согретой землей, посмотреть на возню переживших суровую зиму воробьев.
Впервые за последние беспокойные месяцы Андрей оставался один - была возможность подумать не о срочном, что надо решать сейчас, немедленно, а, так сказать, впрок, наперед.
Андрею и до этого приходили мысли о том, правильно ли он поступил, согласившись пойти в ВЧК. "Так и жить всю жизнь? А почему всю жизнь? Когда-нибудь кончатся налеты, утихомирятся анархисты, перестанут разорять людей воры и спекулянты. Возможно, все это прекратится. Но когда? Через год или через три? А что, если уйти от всего пораньше, вернуться в мастерские? Попробовать учиться? Нельзя ж, в самом деле, всю жизнь посвятить одному малоприятному занятию? Опять всю жизнь! Да еще - посвятить! Странно я начал думать о себе, как-то возвышенно. Посвятить! Может, я просто все усложняю? Надо жить проще, не особенно задумываться. Черта едва, разве проживешь не задумываясь?! Мысли лезут и лезут. Допустим, вернусь в мастерские - там, понятно, спокойнее, пистолет в морду не тычут… Филатовых там нет… А ведь скучно будет… Конечно, скучно. Может, я уже полюбил эту работу?"
Андрей поделился своими мыслями с Мальгиным. Тот слушал молча, не перебивал, лишь спросил:
- Как ты думаешь, я люблю эту работу?
- Ты любишь, - уверенно ответил Андрей.
- Вот и ошибаешься. Я, Андрюша, очень хотел, да и сейчас хочу стать агрономом. Говорят, землю, поле, крестьянский труд больше всего любят деревенские. Я родился в Питере, все время жил на Васильевском острове, около Дерябинских казарм, в детстве в поле не был ни разу, только несколько раз с отцом на острова ездил - отец у меня вагоновожатый… А сколько помню себя, хочу быть агрономом… Как только станет потише, пойду учиться… Я не знаю, можно ли любить нашу теперешнюю работу. Но добросовестно относиться надо. Кому-то грязь вывозить надо…
- Выходит, мы вроде мусорщиков. Но в них не стреляют.
- А мы особые, мы на войне.
Уходя, Мальгин положил на скамейку самоучитель немецкого языка.
- Ты хотел, кажется, немецкий учить?
Каждый день прибегала Надя, и они никак не могли расстаться, пока Оля чуть не насильно не разлучала их.
- Чай, не конец света… Завтра-то будет!
Неожиданно размеренный больничный быт - с утренними обходами врачей, с процедурами, с посещениями - сломался, и сюда, в тихую Покровскую общину, долетели отзвуки невидимой войны, бушевавшей в Москве.
Двадцать шестого мая, рано утром, только Мартынов устроился на скамейке со своим самоучителем, рядом села и вившаяся на дежурство Оля.
- Андрюша, можно посоветоваться по важному делу?
Оля торопливо, все время оглядываясь, не подслушивает ли кто, рассказала:
- Видели в третьей палате Иванова? Совсем мальчишка, ему, наверно, лет шестнадцать, самое большое семнадцать. Видели? Он выздоравливающий. Он давно мне проходу не дает, все в любви объясняется. А вчера он мне такое сказал: "Поскольку я вас очень люблю, хочу вас предостеречь от большой опасности. Уезжайте из Москвы немедленно, если уехать не на чем, пешком уходите". Я его спросила - почему? "Потому что не сегодня-завтра в Москве будет большая резня. Наши… - он так и сказал - "наши" - будут всех большевиков вырезать вместе с их самым главным Лениным-Ульяновым. Кремль возьмут. Большевики, конечно, сами не уступят, ну и начнется". Я ему говорю: у меня папа тоже большевик, выходит, и его убьют? "Обязательно! Всех повесят на фонарях. Вы отца предупредите".
- Предупредили? - спросил Мартынов.
- Отец в Петрограде. Его туда товарищ Свердлов послал…
Андрей посоветовал:
- Больше, Оля, никому ни слова. Одно из двух: или Иванов фантазер, или…
- Он бывший юнкер. Это я точно знаю. И почти каждую ночь куда-то уходит.
Все, что Оля рассказала о бывшем юнкере Иванове, Андрей через Мальгина сообщил Петерсу.
За Ивановым установили наблюдение. Из палаты, где лежал юнкер, выписали двух выздоравливающих. Койку одного из них, под видом кровельщика, упавшего со второго этажа и получившего сотрясение мозга, занял сотрудник ВЧК. У ворот госпиталя круглосуточно дежурили еще двое сотрудников. Чтобы знать, с кем они должны иметь дело, чекисты навестили незадачливого "кровельщика".
Но Иванов, как нарочно, никуда не уходил - молча лежал, рассматривая комплект "Нивы". С Олей о восстании он больше не заговаривал, когда она к нему подходила с лекарствами, тихо улыбался.
Ночью "кровельщик" услышал, как Иванов плакал.
Мальгин, проведавший Андрея, покрутил пальцем возле виска:
- А он не того?..
На третий день, после вечернего обхода, Оля, подавая Андрею микстуру, шепнула:
- Одевается…
Иванов дошел до Малого Левшинского переулка, оглянулся и, не заметив наблюдателей, прошел к дому 3. Он немного потоптался у подъезда, осмотрелся и скрылся в дверях.
В течение получаса, с интервалами в две-три минуты, в подъезд вошло несколько мужчин - все они, прежде чем перешагнуть порог, оглядывались.
В небольшой квартире оказалось тринадцать человек: одиннадцать мужчин и две женщины. На столе лежала схема построения пехотного полка. Под столом - смятая, разорванная на большие куски - видно, торопились, на мелкие разорвать не успели - программа "Союза защиты родины и свободы", отпечатанная на машинке. У всех задержанных нашли по небольшому картонному треугольнику с буквами "О. К." - пропуск.
Нашли еще пачку денег - когда пересчитали, оказалось, двадцать пять тысяч.
- Граждане, чьи деньги? - несколько раз спросил Мальгин.
Никто деньги своими не признал.
- Ну, что ж, - спокойно подвел итог Мальгин, - раз ничейные, передадим в доход республики.
Больше всех документов оказалось у Аваева-Сидорова: удостоверение московской продовольственной милиции, мандат агента - распространителя "Известий", фальшивый мандат члена ВЦИКа…
У Арнольда Пинки, кроме удостоверения, что он штаб-ротмистр Гродненского полка, подполковник 184-го Варшавского полка, нашли еще справку, что он "действительно является депутатом Ярославского Совета".
Мальгин, рассматривая документы, заметил:
- Богато снарядились…
Необычайно удивился появлению чекистов Николай Коротнев, студент высшего технического училища.
- Это недоразумение, товарищи! Сплошное, абсолютное! Меня пригласила сюда мадемуазель Голикова. Сказала: дружеская вечеринка. Ну, я и пришел… Вполне откровенно. Я неравнодушен к мадемуазель, извините, к товарищу Голиковой, я не мог отказать… Верочка, умоляю, я говорю чистую правду?
- Он не врет, - снисходительно подтвердила Верочка, - кроме одного: сам напросился.
Когда в половине третьего утра задержанных выводили, Иванов побежал по лестнице, пытался скрыться. Кто-то из своих подставил ножку, Иванов упал, переломил ключицу.
Об аресте группы Аваева - Пинки доложили Дзержинскому. Феликс Эдмундович внимательно посмотрел документы, особенно схему построения пехотного полка и программу "Союза защиты родины и свободы".
- Это серьезное дело, товарищи. Очень серьезное. Попробую поговорить с ними сам. Пригласите ко мне Арнольда Пинку.
Сначала Пинка плел чепуху: "Зашел случайно. Ничего не знаю". Потом замолчал, видно, обдумывал - с чего начать.
- Хорошо. Расскажу все. Но при одном условии…
Дзержинский догадался, о чем хочет просить Пинка.
- Давайте ваше условие.
- Сохранить мне жизнь. Тогда полностью. Все.
- Сохраним.
- Даете слово? Честное?
- Даю.
- Пусть записывают.
Пинка рассказал, что все задержанные составляли штаб пехотного полка. Командир - Аваев. Над ним, по цепочке, все звенья которой ему, Пинке, неизвестны, стоит генерал Довгерт. Где он сейчас - неизвестно.
- Это все? - строго спросил Дзержинский и, увидев, что Пинка побелел, добавил: - Не волнуйтесь. Я сдержу слово. А вы своего не сдержали - хотите утаить главное. Кто руководитель?
- Поверьте честному слову - не знаю. Все очень законспирировано. И мне лично не особенно доверяли. Я имел неосторожность усомниться в возможности успеха нашего дела.
- Расскажите о террористических настроениях. Кого собирались убить?
- Я в этих разговорах участия не принимал.
- А кто принимал?
- Все.
- Стало быть, и вы?
- Собирались убить Ленина. Это в первую очередь…
- А во вторую?
- Вторым, кажется, был Свердлов…
- Еще кого?
- Вас…
- Еще кого?
- Я сказал - вас.
- А я вас спрашиваю - еще кого?
- Многих.
- Кто подготовлял покушение?
- Я.
Дзержинский искренне засмеялся:
- Вы хитрец, Пинка! Помните, что я дал слово, и все валите на себя. Вам не могли поручить террористические акты.
- Почему не могли? - обиделся Пинка.
- Вы трус, Пинка. Расскажите, что вам известно про Казань.
Пинка опять побелел. Торопливо заговорил:
- Казань, Горная улица, дом бывший Яченко, квартира 5. В ней живет Иван Иванович, по крайней мере его так называли наши. У него склад оружия, он дает явки тем, кто приезжает к нему.
В конце допроса Пинка развеселился.
- А этот кретин, студент Коля, действительно ни при чем. Влопался, Аваев Верке по морде съездил - зачем привела постороннего.
Юнкера Иванова поместили в лазарете при Бутырской тюрьме. Дзержинский приказал:
- Пусть полежит один, поразмышляет, подумает. - И добавил: - Совсем мальчишка! А то, что он ночью плакал, весьма любопытно. Видно, нервы ему поистрепали. Надо с ним поласковее…
На другой день к Иванову пришел Мальгин. Иванов закрылся одеялом с головой, повернулся спиной. На вопрос - будет ли он давать показания, Иванов истерически выкрикнул:
- Вы бесчеловечные скоты! Я болен! Оставьте меня в покое!
Мальгин ушел.
Дней через пять, когда Иванову стало гораздо лучше, зашел Петерс. Сел. Погладил по голове.
- Эх, парень… Сколько же тебе? Пятнадцать? Или еще меньше? Ладно, лежи, поправляйся… В плохую тебя, брат, компанию втянули. Ты вот нашему товарищу Мальгину упрек бросил - бесчеловечные скоты! А по-нашему, скот твой командир. Он что, не видел, кого в авантюру вовлекал? Младенца…
Весь следующий день Иванов лежал неподвижно, ничего не ел. К вечеру поднялся, долго стоял у зарешеченного окна - смотрел на двор. Нос заострился, щеки втянулись, в глазах тоска.
- Можете передать, что я хочу говорить с Петерсом? - спросил он санитара, принесшего ужин.
- А почему бы и нет? Только сегодня уже поздно.
Иванов вскочил с койки.
- Я хочу немедленно! Понимаете, немедленно, иначе я сойду с ума!..
- Хорошо, попробую.
- Я не Иванов, а Мешков. Князь Мешков, Виктор Львович, хотя и это не совсем точно. Моего родного отца звали Александр. Он был дипломатом. Его убили в Персии, как Грибоедова, в мае 1913 года. Мать вышла замуж второй раз, но вскоре умерла - не могла забыть отца. Не торопите меня, мне надо вам все рассказать, иначе вы меня неправильно поймете. Отца убили у меня на глазах. Мне тогда было одиннадцать. Сейчас мне шестнадцать, вы тогда почти угадали. У меня никого нет на свете. Зимой шестнадцатого года я убежал на фронт. Меня взяли - случайно натолкнулся на друзей отца. Я воевал, ходил в разведку, был контужен, правда, не сильно. Для меня слова "Россия", "император" - это как хмельное, кружилась голова, от восторга останавливалось сердце, я мог даже заплакать, если при мне позволяли бросить резкое слово про царя. Я дал пощечину поручику Терентьеву - он "скороспелка", из купцов, - когда он прибежал и крикнул: "Николай отрекся". Я не поверил. Через два дня в меня стреляли, кто-то из своих. Начались лазареты, я не могу выносить запах камфары и особенно йодоформа. Меня тошнит… В лазарете, в Москве, встретил поручика Никитина - он ходил на перевязки, и он сказал: "Иди к Пинке, он найдет тебе работу". Дал адрес…