Вы не думайте, что я трус, боюсь смерти. Я знаю - вы нас всех расстреляете… Аваев часто повторял: "Провалимся, попадем в ВЧК - выколют глаза, вырвут ногти". Я говорю все потому, что много думал, прежде чем сказать. Я понял, многие из них самые ординарные сволочи. Если бы вы послушали, о чем они говорили на наших заседаниях! Как будут вешать красноармейцев, большевиков, как потом заживут после победы - пить, жрать. Много болтали о женщинах. И никогда о России, о русском народе. Все между собой перессорились, случалось, дрались. Заметили у Литвиненко синяк? - Впервые за свою исповедь у Иванова промелькнула в глазах веселость. - Заметили? Это ему Оленин. Из-за Верочки. Каждый хотел первым. А этот дурачок, студент, я не знаю его фамилии, зовут Коля, действительно влип случайно. Его Верочка подцепила на Цветном бульваре. Хотите верьте хотите не верьте, ваше дело, но я давно хотел уйти от них. Я не каюсь, просто рассказываю, как все случилось… И еще - если бы я ушел от них, у меня оставалось бы только два выхода: бежать в Англию, там где-то живет брат отца князь Мешков, или…
Мешков умолк, закрыл глаза.
- Какой же второй выход? - тихо спросил Петерс. - С моста в воду или пулю в висок?
Мешков не отвечал.
- Значит, так, князь? Жизнь разбита, все пропало, будем стреляться?
Мешков открыл глаза. Петерс сделал вид, что не заметил слез.
- Что же мне осталось?
- Самое главное - жить! А вот как тебе, парень, жить… Извини, что я с тобой на "ты", а как жить, давай подумаем. Не спеши на тот свет. Я хоть там и не бывал, только близко подходил, но уверен - интересного там мало. Отчима мы найдем. Какая у него фамилия? Иванов?
- Черт с ним! Мне он не нужен…
О Савинкове, о центральном штабе, о мятежах, готовящихся на Средней Волге и Муроме, о связи с консулом Гренаром из всех арестованных знал только один Аваев.
Он ничего не рассказал, ни в чем не признался.
Студента Николая Коротнева привели к Петерсу днем, часа в три.
- Садитесь, молодой человек. Давайте побеседуем.
- Я все сказал. Верочка подтвердила.
- Поговорим и о Верочке. Сначала о папе с мамой. Кто они? Где живут? Сколько у них детей, кроме вас?
- Две дочери. Мои, следовательно, сестры. Папа - механик без образования, практик. Мама ведет дом. Шьет, правда, исключительно знакомым. Живут в Орехово-Зуеве…
- Ясно. Мамочка иглой пальцы исколола, папа-практик решил вам образование дать. А сестры?
- Они еще маленькие.
- Ясно! Помогать родителям еще не могут. А вы сколько за букет для Верочки выкинули? Ладно, не хотите - не говорите, это ваше личное дело.
- Умоляю! Скажите, что с Верочкой?
- Ничего. Она к контрреволюции отношения не имеет. Она по другой части. Советую выбирать знакомых, молодой человек. Идите домой. К экзаменам готовьтесь…
- Вы меня освобождаете?
- Я говорю - домой идите. И деньги, которые вам родители дают, не тратьте на Верочку. Извините меня, может, я вам на любимую мозоль наступаю, только ваша Верочка - шлюха…
Минут через десять в кабинет к Петерсу вошел Мартынов. Петерс стоял у окна, смеялся.
- Андрей, смотри…
По улице, расталкивая прохожих, часто оглядываясь, бежал студент.
- Ишь улепетывает. Боится, дурачок, как бы не вернули… Что у тебя? Докладывай.
- Везет мне на знакомых. Пинка назвал еще одного - Сергея Пухова - сына профессора. Того самого…
- Понял. Подожди, я спрошу Феликса Эдмундовича. Давай дело.
Вскоре Петерс вернулся.
- Дзержинский сказал: если виновен, арестовать.
Анна Федоровна Денежкина женским чутьем поняла, что если она не сменит гнев на милость, то милого друга Сереженьку можно потерять навсегда: "Помучила, ну и хватит!" Немалую роль сыграло возвращение в Москву молодой вдовы Варвары Феоктистовой, урожденной Самариной.
Анна Федоровна посетила Сухаревку - поискать, чем побаловать милого друга, и как раз повезло - приобрела бутылку шустовской рябиновой. Хорошо зная сухаревские нравы, вышибла пробку, глотнула и успокоилась - настоящая! И еще раз повезло, увидела в руках у старушки беленький шелковый офицерский шарфик: "С шарфика и начну. Скажу - зайдите, могу уступить. Пусть понимает про "уступить" как хочет"…
Сергею Александровичу шарфик пришелся по душе.
- Знаете, Анна Федоровна, это даже не офицерский, а военно-морской, адмиральский, если судить по ширине. Обыкновенные офицерские значительно уже.
- Стало быть, выйдете в адмиралы, - расцвела комендантша, - вот и пригодится мой подарочек.
А Сергей думал свое: "В адмиралы не выйду, а в генералы, чем черт не шутит, могу угодить. Только бы не сорвалось!"
- Анна Федоровна, дорогая! Где вы эту божественную жидкость раздобыли? - похвалил рябиновую Сергей Александрович.
Все было как заведено: выпили, закусили, Анна Федоровна привернула лампу, оставила крохотную линеечку, чтобы потом одним дыханьем погасить…
За Сергеем Пуховым поехал Мальгин, прихватил с собой милиционера.
Постучал негромко, осторожно. Пухова спросила:
- Это ты, Сережа?
Мальгин вежливо ответил:
- Извините, Лидия Николаевна. Мы из ВЧК.
Открылась дверь. Увидев незнакомых людей, Пухова испуганно сказала:
- Что случилось? Александр Александрыч?
- Профессор здоров, Лидия Николаевна, и, по всей вероятности, на этой неделе приедет. Мы к Сергею Александровичу. Но его видно, нет. Не скажете, где он?
Немного успокоившаяся Пухова спросила:
- Он вам очень нужен?
- Очень.
- Он, наверное, во второй квартире, у Денежкиных, - деликатно сказала Лидия Николаевна и повторила: - У Денежкиных. У нашего коменданта…
- Сереженька! Миленький…
- Подожди, стучат… Слышишь?
- Золотой мой, это не к нам.
- Ты послушай! Опять, наверное, твой милиционер. Спровадь.
- Ты лежи, миленький, лежи. Я мигом…
И вдруг:
- Гражданин Пухов? Сергей Александрович?
- Я. В чем дело?
- Одевайтесь. Познакомьтесь с ордером на арест…
У Сергея до противности дрожат руки.
- Ваш пиджак, гражданин Пухов?
- Мой.
- Шарфик забыли, гражданин Пухов.
- Это не мой…
И пытался казаться остроумным, храбрым.
- Вы мне свой галстучек накинете?
Милиционер парировал злой намек:
- В ВЧК, гражданин Пухов, не вешают. В случае необходимости расстреливают.
Мальгин строго глянул на милиционера, тот замолчал.
- Готовы, гражданин Пухов? Можете следовать?
- Вполне.
- Пошли.
Анна Федоровна, не выдержав, бросилась к нему:
- Сереженька! Сергей Александрович…
Пухов даже не обернулся, вышел на лестничную площадку. Его сразил крик:
- Сережа!
На лестнице, вцепившись в поручни, стояла мать.
Приехав с Шатуры и узнав от жены об аресте сына, профессор начал было крутить ручку телефона, потом махнул рукой.
- Обыск был?
- Нет. Увели, и все. Я просила свидания - отказали. Сказали, пока идет следствие, не можем.
Профессор вошел в комнату сына, открыл ящик письменного стола и сразу увидел револьвер.
- Саша! Что ты делаешь?
- Надо выкинуть… Впрочем, не надо…
Профессор начал перелистывать записную книжку сына.
- Александр, - сухо сказала Лидия Николаевна, - даже ЧК не делала обыск.
- Я хочу понять, кто мой сын. Я предполагал всякое, но не это. Посмотри. - Он подал жене программу "Союза защиты родины и свободы". - Наш сын полез в заговорщики… Без меня к нему никто не приходил?
- Саша, я не привыкла к такому тону. Ты совсем стал другим.
- Обо мне поговорим после. Сейчас надо спасать Сергея, если это вообще возможно. Кто приходил?
- Кияткин.
- Я так и думал.
Зазвенел телефон. Лидия Николаевна схватила трубку.
- Это тебя. Из ВЧК.
- Хорошо, подожду, - сказал в трубку Пухов, расстегнул воротничок рубашки и глубоко вздохнул. - Я слушаю, Феликс Эдмундович. Только что приехал. Знаю. Нет, по этому печальному для меня поводу я ничего сказать не могу. Когда увидимся? Когда вам будет угодно. Много интересного. По телефону всего не расскажешь…
Лидия Николаевна умоляюще смотрела на мужа, жестами просила передать ей трубку.
- До свидания. Одну минуточку, с вами хочет поговорить жена…
Лидия Николаевна благодарно кивнула мужу.
- Здравствуйте, Феликс Эдмундович. Вы не могли бы уделить мне несколько минут? Но нет же правил без исключения… Извините.
Лидия Николаевна повесила трубку, губы и ногти у нее посинели.
Профессор поспешно накапал в рюмку лекарство. Лидия Николаевна покорно выпила, заплакала:
- Твой Дзержинский! Все они хороши издали. Знаешь, что он сказал? "К сожалению, пока идет следствие, я ничего утешительного сообщить не могу". И этот человек бывал в нашем доме! До чего же они все жестокие.
Профессор долго лежал на диване. Потом молча оделся. Уходя сказал:
- Я скоро вернусь.
Лидия Николаевна подумала, что муж пошел к Дзержинскому, и впервые за эти дни к ней пришли успокоение и надежда: авось беда пройдет мимо, и Сергея отпустят.
Профессор вернулся быстро. Лидия Николаевна со страхом смотрела, как Александр Александрович молча повесил пальто.
- Что он тебе сказал? - спросила Лидия Николаевна.
- Его нет. Уехал!.. Уехал в свои Штаты…
- Я ничего не понимаю, Саша. В какие штаты уехал Дзержинский?
- При чем тут Дзержинский… Я ходил к Кияткину. Я хотел сказать этому подлому человеку… Извини, Лида… Извини…
На следующее утро Анна Федоровна Денежкина остановила профессора, зло выкрикнула:
- Хвасталися - с Дзержинским знакомы!
И заплакала.
НЕ ХЛЕБОМ ЕДИНЫМ
На первый взгляд могло казаться, что все усилия людей в Советской России весной 1918 года направлены только на войну, борьбу с контрреволюцией, разрухой, голодом. Правда, эти четыре фронта отнимали много сил, но были еще и другие дела, которыми занимались граждане молодой республики.
Говорят, новый дом легче строить на пустом месте, нежели перестраивать старое, развалившееся здание. Социализм на пустом месте построить нельзя, а перестраивать надо было многое.
И многое из того, что предстояло выполнить, надо было делать впервые.
Несмотря на четвертушку хлеба, на вопиющий недостаток обуви, одежды, топлива, люди в Советской России, за исключением тех, у кого революция отняла богатство, почет, право командовать другими, были веселы, оживленны. И как это ни странно, все театры, концертные залы всегда были заполнены до отказа; люди хотели учиться и уже учились, даже в самых глухих деревнях при свете лучины впервые писали палочки и приступали к буквам. Хотели учиться и дети иваново-вознесенских рабочих.
Когда Михаилу Фрунзе рассказали, что в Москве находится имущество, лабораторное оборудование и библиотека Рижского политехнического института, эвакуированного в Москву в 1915 году, когда Риге грозило вторжение германских войск, Фрунзе написал письма Луначарскому, Покровскому, попросил своих друзей узнать о настроениях руководителей института - как они отнесутся к возможному переезду института в Иваново-Вознесенск. Через месяц Фрунзе сообщили: "Приезжайте в Москву".
Фрунзе, как всегда, остановился у Мартыновых. Дней через пять, в воскресенье, в зале немецкого клуба на Софийке должны были собраться члены правления, профессора и студенты, все, кто оказался в Москве. Фрунзе знал, какие разговоры шли среди них. Одни считали, что пройдет какое-то время, немцы уйдут из Риги, Латвия станет самостоятельным государством. Можно будет жить припеваючи - обжитые квартиры, Даугава, дача в Майоренгофе или Дуббельне, уютные вечера в кафе "Курзема" и дешевизна. "Неделя апельсинов", "Неделя ананасов" (каких только заморских фруктов не привезут английские, датские, шведские пароходы). А если немцы надолго, не дай бог навсегда, застрянут в Риге? Жить, конечно, будет можно, но порядок установят германский - ректор немец, деканы немцы, латышам в крайнем случае позволят состоять хормейстерами факультетских певческих кружков.
Профессор Гуревич, успевший побывать в Иваново-Вознесенске, рассказал Фрунзе, как его коллеги смеялись, узнав названия районов города и его "проспектов".
- Особенно им понравились Рылиха, Хуторово, Ямы, Путанка. А когда я сказал, что главную вашу улицу осенью надо переходить вброд, они уже не смеялись, - добавил Гуревич.
Накануне собрания Фрунзе узнал о неприятной новости: граф Мирбах сделал представление, чтобы институт возвратили в Ригу.
"Рига в данный момент входит в состав Германской империи, следовательно, все, что входит и входило в имущество Риги, должно быть возвращено Германии".
Мальгин, узнав, что в институте, если он переедет в Иваново-Вознесенск, будет сельскохозяйственный факультет, предложил вышедшему из больницы Андрею пойти вместе с Фрунзе на собрание, благо день был воскресный.
Председательствовал профессор Берлов. Он постучал карандашом, успокаивая зал.
- Господа! Прежде чем начать обсуждение весьма важного, я бы сказал, волнующего нас очень трудного вопроса, разрешите представить председателя Иваново-Вознесенского губернского исполкома Михаила Васильевича Фрунзе…
Все с любопытством смотрели на "красного губернатора".
- Михаил Васильевич просит разрешить произнести несколько слов. Ваше мнение, господа?
Берлов обвел взглядом присутствующих. Никто не возражал.
- Пожалуйста, Михаил Васильевич.
Фрунзе встал, тихо сказал Берлову: "Благодарю!" Это понравилось.
- Наш город стал губернским совсем недавно. До этого он именовался "безуездный город" Шуйского уезда Владимирской губернии. Город наш большой, но неуютный, грязный и дымный. Сейчас дыма меньше, фабрики стоят - нет ни топлива, ни хлопка. Ни одного высшего учебного заведения у нас нет.
- Расскажите, что у вас есть, кроме грязи и дыма! - раздраженно выкрикнули из заднего ряда.
- Я уже сказал, - улыбнулся Фрунзе, - дыма тоже нет. Есть школа колористов, коммерческое училище, гимназии - мужская и женская, реальное.
- Это все?
- Это не так мало для "безуездного города". Но для губернского маловато. И дело не в титуле нашего Иваново-Вознесенска… Губернский он или уездный, он центр большого фабрично-заводского района, и у него интересное будущее. У нас появятся новые заводы, электростанции - нам нужны специалисты.
Слушали внимательно. По одежке - солдат, рядовой, а лицо интеллигентное, приятное, говорит хорошо, не заискивающе и не грубо.
- Спокойной жизни не обещаю. Роскошных условий тоже не обещаю, - и улыбнулся приветливо, доверительно, - не только роскошных, прошу простить за оговорку, даже обыкновенных, нормальных. Обещаю одно - жить пока будете тесно, разместим институт в двух-трех местах, в тесноте, но не в обиде. Говорят, герой тот, кто первым поднимется из окопа в атаку. К этому броску человек, сам подчас не сознавая, готовится всю жизнь, Но есть другое геройство - ежедневно, ежечасно трудиться, иногда и очень тяжелых условиях. Если хотите, мы зовем вас на подвиг… - Фрунзе на секунду умолк, внимательно посмотрел в зал. - Да, на подвиг. Удобств мало, забот много, но впереди счастье.
- А в чем оно, ваше счастье? - спросил тот же раздраженный голос.
- Вы задали невероятно трудный вопрос, - ответил Фрунзе. - Каждый понимает счастье как хочет. Я имел в виду честную, самоотверженную работу, которая приносит людям радость, делает их жизнь более осмысленной, богатой духовно, красивой…
- А вы сами способны на подвиг? На трудности? Или только умеете уговаривать других?
Профессор Берлов постучал по столу.
- Господа! Прошу быть корректными… Продолжайте, Михаил Васильевич.
- У меня, пожалуй, все. Могу только сообщить, что Совет народных комиссаров наше желание иметь в Иваново-Вознесенске институт горячо поддерживает. Я вчера виделся с наркомом просвещения Луначарским, он всячески содействует. На первое время - на переезд, подготовку - обещано три миллиона рублей. И последнее - кто не пожелает ехать в Иваново-Вознесенск, тем полная свобода выбора, кто куда хочет.
- Даже в Эфиопию? - крикнули из последнего ряда.
- Даже, - засмеялся Фрунзе. - Кстати, если вы туда собираетесь, передавайте привет русским врачам - их там много. Но я в данном случае не завидую эфиопам.
- Это почему же?
- Не знаю, кто вы по диплому, но по возрасту вы, очевидно, преподаватель, а ведете себя, словно школьник с "Камчатки".
Кто-то крикнул: "Браво!" Зааплодировали. Фрунзе поднял руку, дав понять, что он не закончил.
- Прошу извинить меня за резкость. Но мы собрались по серьезному поводу - посоветоваться, а не паясничать… Давайте установим такой порядок: я предвижу вопросы, выступления… Разрешите при этом мне присутствовать, а когда вы будете решать, позвольте мне удалиться. Если согласны, жду вопросов.
Неподалеку от Андрея и Мальгина сидел молодой человек, очевидно, студент. Он слушал Фрунзе внимательно, даже записывал.
Разве мог Андрей предположить, что судьба не один раз столкнет его с этим человеком: и в Иваново-Вознесенске - скоро, и в Берлине - весной 1945 года.
Когда шли домой, Мальгин шутливо попросил Фрунзе:
- Вы, Михаил Васильевич, постарайтесь, чтобы меня на сельскохозяйственный.
- Не волнуйся. Наши парни все больше инженерами мечтают стать…
На другой день советник германского посольства в Москве долго сочинял бумагу с протестом графа фон Мирбаха народному комиссару иностранных дел Российской Советской Федеративной Социалистической Республики:
"По имеющимся в германском посольстве сведениям, общее собрание членов правления, профессоров, преподавателей и некоторой, весьма незначительной части студентов под влиянием агитации постановило не возвращаться в Ригу и согласилось на переезд в город Иваново-Вознесенск. Я уполномочен принести по данному поводу протест и обратить ваше внимание…"
Внимание обратили на другое: имущество бывшего Рижского, ныне Иваново-Вознесенского политехнического института разбросано не только в разных концах Москвы - в Сокольниках, на Ходынке, но даже в других городах, в частности в Нижнем Новгороде, где на пристанских складах лежали ящики с книгами из огромной библиотеки.
Это особенно волновало профессора Гуревича, главного энтузиаста переезда в Иваново.
Фрунзе успокоил его:
- Там у нас в губисполкоме свой человек - Евлампий Александрович Дунаев. Он для иваново-вознесенцев кольцо со дна моря достанет…