В кабинете стояла такая тишина, что было слышно, как тяжело дышал недавно перенесший испанку Ксенофонтов.
Дзержинский посмотрел на часы.
- Сейчас три часа дня. Я надеюсь, что в пять часов портсигар будет лежать на подоконнике в семнадцатой комнате. Она пустая. Константин Калугин, который работает в ней, сейчас в Нижнем Новгороде. - Дзержинский молча посмотрел на сотрудников, ни на ком особенно на задерживая взгляда, и закончил: - Никто наблюдать за тем, кто войдет в комнату семнадцать, не будет. Если портсигара в семнадцатой комнате к пяти часам не окажется, сотрудник Мартынов за преступно халатное отношение к своим обязанностям будет наказан самым строжайшим образом. Вы свободны, товарищи. Товарищ Петерс, позаботьтесь, чтобы сотрудник Мартынов до пяти часов не наделал глупостей…
Петерс отобрал у Андрея револьвер, привел в свой кабинет, дал свежую "Правду" и сказал: "Если можешь, читай". Андрей попробовал читать, но у него не получилось - вместо строк видел только полоски.
Кто мог взять портсигар?! Какой позор! Хорошо, что Феликс Эдмундович помог выйти из положения. Познакомив Дзержинского с Пуховым, Андрей выскочил в коридор и написал записку:
"Феликс Эдмундович, портсигар исчез из стола, я не знаю, что делать!"
Прочтя записку, Дзержинский заговорил с профессором о котлостроении и минуты через две сказал:
- Что мы здесь сидим! Мы, наверное, мешаем нашим разговором товарищу Мартынову. Идемте ко мне…
И они ушли. Профессор увлекся беседой с Дзержинским и, видно, забыл о портсигаре. А может быть, он очень вежливый и решил не спрашивать.
…Два часа - это очень много. Можно вспомнить всю свою жизнь. Это сто двадцать минут. А что такое минута?
В кабинете Петерса, прямо перед Андреем, висели круглые часы в деревянном коричневом футляре с надписью на циферблате "Павел Буре". Большая минутная стрелка не двигалась, а прыгала. Постоит, постоит и прыгнет. Андрей смотрел на стрелку, а она все прыгала и прыгала.
Петерс вдруг спросил:
- Кто же, по-твоему, мог взять портсигар?
- Не знаю.
- Кто был в твоей комнате, кроме тебя?
- Только Мальгин… Но он, Яков Христофорович, не мог взять.
- Ты так думаешь?
- Уверен. Мальгин такой… Честнее его нет…
- Я тоже так думаю. Тогда кто же? Не мог портсигар растаять. Кто-то его взял. Ты хорошо все осмотрел?
- Все. Сначала я торопливо смотрел. Я очень испугался, товарищ Петерс. А потом по-спокойному, все ящики вынимал и даже вытрясал.
- Пойдем еще раз посмотрим.
В комнате был Мальгин. Он только что вернулся с операции.
На своем столе Андрей увидел хлеб и конфету "Бон-бон". Это Мальгин получил для него в буфете. Там ему рассказали о случившемся.
- Посмотрим еще раз, - сказал Петерс, - хорошенько.
Когда ящики были проверены, Мальгин вздохнул и тихо произнес:
- Надо в другом месте искать…
Петерс спокойно сказал:
- А ты подскажи, где?
- Пусть Мартынов выйдет, - угрюмо ответил Мальгин.
- Мартынов, подожди меня в коридоре. Только далеко не уходи…
Минуты через две Петерс вышел и коротко бросил:
- Пошли!
Он привел Мартынова в свой кабинет.
- Посиди один, я сейчас вернусь…
Стрелки снова запрыгали. Прошло минут десять, пока пришел Петерс. Он сел за стол, вынул из ящика папку и принялся читать. Иногда он посматривал на часы, каждый раз при этом говоря:
- Потерпи…
Потом Петерс сказал:
- Ну, пошли.
Все смотрели мимо Мартынова: войдут, глянут и сразу отводят глаза. Никто ни о чем не говорил. Дзержинский сидел тоже молча. Он взглянул на часы - было ровно пять.
- Товарищи Ксенофонтов и Петерс, посмотрите.
Они ушли. И снова в кабинете стояла такая тишина, что, когда зазвенел телефон, это было как взрыв.
Петерс не вошел, а влетел. В руках у него был портсигар. Следом вошел Ксенофонтов и как ни в чем не бывало спокойно сел - как будто иначе не могло и быть.
Кто-то засмеялся. Первым к Андрею подошел Филатов, подал руку:
- Поздравляю, товарищ Мартынов!
Андрей пожал руку, не зная, что сказать.
Дзержинский постучал карандашом по столу.
- Спасибо, товарищи, - сказал он. - Благодарю за точность. Вы свободны, товарищи.
Все столпились у дверей. Андрей смотрел на Дзержинского, как бы молча спрашивая: "Уходить или подождать". Дзержинский вышел из-за стола и дотронулся до плеча Андрея. Мартынов совсем близко увидел глаза Феликса Эдмундовича - усталые, но с веселыми искорками. Но через мгновение Андрей увидел совсем другие глаза - холодные, даже неумолимые.
- Филатов, останьтесь!
Остались пять человек - Феликс Эдмундович, Петерс, Ксенофонтов, Андрей и Филатов. Дзержинский прошел за свой стол, стоя открыл какую-то папку и неожиданно спросил:
- Скажите, Филатов, зачем вам понадобился портсигар?
- Я его не брал, - торопливо ответил Филатов. Он так побледнел, что щеки у него стали прямо как из гипса. - Я не брал. Я его вижу впервые.
- Вы говорите неправду, Филатов, - очень мягко сказал Дзержинский. - Зачем вам потребовался портсигар? Ну! Мы ждем, Филатов!
- Я виноват. Но поймите мое состояние. Мартынов незаконно арестовал моего отца. Я не соображал, что делал. Я хотел только напугать Мартынова…
- Чтобы он прекратил дело по обвинению вашего отца? - спросил Петерс. - Но ваш отец арестован на законном основании, он спекулянт.
- Я бесконечно виноват…
- Когда вы окончили гимназию, Филатов? - спросил Ксенофонтов. - И что вы после делали?
- В тысяча девятьсот пятнадцатом году. Потом служил в армии.
- На фронте были?
- Нет. Служил здесь, в Москве.
- Когда вы вступили в партию социалистов-революционеров?
- В прошлом году.
- Вы арестованы, Филатов.
- Арестовать вы меня не можете! Я член партии социалистов-революционеров, работаю в ВЧК на основании соглашения между вашей партией и нашей…
- Обо всем, что сделали вы, товарищи по вашей партии будут поставлены в известность. Никакая партия не может защищать воров. Товарищ Петерс, распорядитесь, чтобы бывший сотрудник ВЧК Филатов сдал оружие, все дела и был препровожден в Бутырскую тюрьму…
"МЫ НАШЛИ ВАС…"
Возвращаясь домой, профессор Пухов на площадке второго этажа встретил коменданта дома Денежкину. На ней были новые чесанки с галошами, короткое пальто, подпоясанное офицерским ремнем, оренбургский платок. Профессор поздоровался.
- Добрый вечер, Анна Федоровна!
Денежкина молча кивнула и, дождавшись, когда Пухов поднялся на третий этаж, крикнула:
- Надумал?
- Как вам сказать, - неопределенно ответил Пухов. - Говорят, один переезд равен двум пожарам. Хлопот много.
- Это твое дело! Мне и моих двух комнат досыта хватает. Теперь не до балов. Если тебе на верхотуру карабкаться не надоело, - валяй, лазай! Жену бы пожалел - в чем душа держится…
- Я посоветуюсь…
- Смотри не затягивай! А то я сама передумаю. Будешь потом просить. Москва слезам не верит, особенно буржуйским!
Пухов поднимался медленно, не хотел входить в квартиру с одышкой. Лидия Николаевна больше всего, чуть ли не с первых дней совместной жизни, беспокоилась о сердце мужа - основания у нее для этого были: отец Пухова скончался скоропостижно, сорока девяти лет, за обедом.
Пухов поднялся на четвертый этаж, когда снизу раздался голос Денежкиной:
- Дежуришь сегодня!
- Где?
- Как это - где? Да ты не ленись, спустись и распишись. На собрания жильцов надо ходить, гражданин профессор, тогда будешь все знать. Дежурим по охране домов от бандитов. Начало с темноты, конец в шесть утра.
Подала общую тетрадь с привязанным суровой ниткой карандашом.
- Расписаться и то не смог! Нацарапал черт те что!
- Карандаш у вас жесткий.
- Помусолить надо! Он не жесткий, а химический. Господи, до чего же вы, интеллигенция, необразованная. Ни черта-то вы не знаете… Не опаздывай, дело государственное! Понятно?
Лидия Николаевна вышла в переднюю в мужских подшитых валенках - профессор выменял их на толкучем рынке на парадные брюки сына, - в старенькой, изрядно тронутой молью каракулевой шубе с вытертыми рукавами, на плечах плед, на седых волосах - стеганый чепец покойной матери. Александр Александрович поцеловал холодную руку жены.
- У нас гость, Саша…
В кабинете поднялся с дивана человек в шубе и шапке.
- Добрый день, господин Кияткин. Рад видеть вас в добром здравии.
- Если ваши слова не простая вежливость, дорогой Александр Александрович, я рад бесконечно.
Пухов потрогал буржуйку.
- Извините… Лидуша, почему у нас так холодно?
- Я забыла, Саша, справа или слева…
Профессор подошел к огромному, занимавшему всю степу книжному шкафу, вооружился очками.
- Что у нас справа? "Густав Эйфель и его башня". Оставить, пригодится. А это что? "Труды первого русского электротехнического съезда". Оставить. А что слева? Игорь Грабарь. "История русского искусства". Жаль Игоря Эммануиловича, но ничего не поделаешь… Тем паче, издание незавершенное. Лидуша, спички у нас есть?
Кияткин услужливо подал зажигалку.
- Не надо, Лидуша. Господин Кияткин опять нас выручил… Русское искусство отлично загорится от американской зажигалки.
Кияткин усмехнулся:
- Бензин русский. Кстати, очищен по вашему способу.
Пухов иронически посмотрел на гостя.
- Даже не знаю, хуже это или лучше. Лучше бы, если бы и бензин был американским.
- Постоянное стремление русской интеллигенции уйти от ответственности… Как это говорят: "Моя хата с краю".
- Возможно. Еще говорят: "Соловья баснями не кормят". Лидуша, неси чайник, будем угощать господина Кияткина чаем. Только, извините, морковным. Пробовали?
- Не приходилось.
- А знаете, не так плохо. Академик Крылов назвал его диетическим. Диетический чай! Да еще с сахарином.
Кияткин пододвинул тяжелое кресло поближе к печурке и ласково заговорил:
- Я скоро уезжаю, Александр Александрович. Я хотел бы знать ваше окончательное решение.
Пухов маленькой самодельной кочергой, согнутой из толстой проволоки, поправил жарко горевшую плотную бумагу. На миг ярко осветился Успенский собор во Владимире, но огонь быстро проглотил его.
- Я хочу знать ваше окончательное решение, - продолжал Кияткин. - Будь вы человеком ординарным, я бы подробно рассказал вам, что вас ждет в Штатах вилла в Калифорнии, на берегу Тихого океана, я бы объяснил вам, как хорошо иметь великолепную машину, вышколенную прислугу, солидный счет в банке…
- Пейте чай, иначе остынет, - прервал профессор.
Кияткин отпил глоток и поставил стакан.
- А вы знаете, это недурно. Напоминает жидкость для полоскания горла. Вы ученый. У вас будет все необходимое для такого ученого, как вы: лаборатории, умные, исполнительные помощники, талантливые ученики, все ваши самые дерзкие планы будут осуществлены. Я не хочу, не имею права ставить в пример свою собственную персону, это было бы весьма нескромно, но все же я скажу… Я закончил Московское императорское высшее техническое училище десять лет назад. Меня считали одаренным теплотехником, а куда я попал? Вы знаете - куда?
- Не имею представления.
- И я не представлял, что я с моим дипломом попаду в механики к Куваеву, на ситцепечатную фабрику.
- Для начала не так плохо.
- Возможно. Только первая фигура у Куваева колорист, химик, а механик вроде подмастерья, больше того, главный банщик - подавай пар и все. Колористу в год тридцать тысяч, от дома до фабрики - триста шагов, а лошадей подают. А механику в год - тысяча двести, и - все пешком…
- И вы обиделись…
- Ни капельки. Обижаются только глупые, умные ищут выход. Я уехал в Америку. Вы слушаете меня, Александр Александрович?
- Слушаю, слушаю.
- А что ожидает вас здесь? Сожжете книги по искусству, будете кипятить воду для этого напитка на томах Достоевского. Потом эта вздорная баба, ваш комендант, уговорит вас поменять квартиру на ее нору. В один прекрасный день вас ограбят, убьют, а в лучшем случае посадят в подвал ВЧК…
Профессор, закрывая задвижку у печурки, лукаво улыбнулся.
- В ЧК я уже был. Сегодня. Со мной сначала беседовал очень милый, стеснительный молодой человек. Потом Дзержинский…
Кияткин от неожиданности залпом выпил остывший чай.
- Дзержинский?! О чем же говорил с вами этот чудовищный человек? И вообще, как вы выбрались оттуда?
- О чем говорили? О многом. Между прочим, ничего чудовищного в нем я не обнаружил. Очень приятный, интеллигентный человек… Любит Чехова. Завтра мы опять встретимся.
- И вы пойдете?
- Он сам приедет ко мне.
- К вам? Дзержинский?
- Не понимаю, чему вы удивляетесь?
- Я не понимаю вас, профессор. Мы ведем с вами деловые разговоры… Простите за резкость, я трачу на вас время, а вы…
- Простите, господин Кияткин, переговоры, вернее уговоры, вели вы. Я только слушал. И я ни разу не подал вам ни малейшего повода…
- Так нельзя, профессор, - сменил тон Кияткин. - Какая разница, где вы разработаете новый, более усовершенствованный способ перегонки нефти - в России, в Австралии? Не все ли равно? Рано или поздно все становится достоянием мировой техники. Но в Штатах вы это сделаете скорее, чем в разоренной стране. Мной руководят чисто деловые, технические соображения. Политика - это не моя область. Политикой пусть занимаются Вильсон, Клемансо, Ленин…
- У меня был сын, господин Кияткин. Единственный сын - Сережа. Он погиб в 1916 году… Он был студентом того же самого Императорского высшего технического училища, где учились и вы. Подавал большие надежды, из него, возможно, получился бы хороший инженер. А он пошел добровольно в армию, стал летчиком. Его сбила немецкая пушка, так мне писали его друзья. И знаете, почему она его сбила? Она была лучше, чем наша, она была хорошо приспособлена для стрельбы по движущейся цели…
- Это очень грустно, Александр Александрович. Я выражаю вам самое глубокое соболезнование, но война есть война…
- Скажите, господин Кияткин, только вполне откровенно, вам кого-нибудь уже удалось уговорить уехать за океан? Или это "коммерческая" тайна?
- Почему же? Я охотно назову вам несколько фамилий после того, как вы дадите согласие… А пока, извините, не могу. И должен вас, если хотите, порадовать - многих из тех, кто хотел бы уехать, мы не приглашаем. Заверяю - вы окажетесь в солидном обществе.
Зазвенел телефон. Пухов снял трубку.
- Да, это я. Что я сейчас делаю? Чем занят? Беседую с одним господином… Конечно, не помешаете… Буду рад. Приезжайте.
Пухов положил трубку и, увидев вопросительный взгляд Кияткина, объяснил:
- Сейчас приедет Дзержинский со своим сотрудником. Извинился, хотел, говорит, завтра, но завтра у него важное заседание. Попросил разрешения заглянуть сегодня…
Кияткин взволнованно заходил по комнате.
- Посоветуйте, Александр Александрович, как мне поступить. Я от этого визита ничего хорошего для вас не жду. Но мне очень хочется посмотреть на председателя ВЧК, что он в сущности собой представляет…
- Извините, Александр Александрович, за столь позднее вторжение.
Кияткин встал, поклонился. Дзержинский внимательно посмотрел на инженера, подал руку.
- Дзержинский.
- Кияткин, американский инженер.
- Понимаете, Александр Александрович, только вы ушли, как ко мне приходит этот молодой человек, - Дзержинский показал на Андрея, - и говорит, что он не успел возвратить вам вашу вещь, которая попала к нему.
Андрей подал профессору злополучный портсигар.
- Большое спасибо. Память о сослуживцах.
Вошла Лидия Николаевна, поздоровалась и, забрав с "буржуйки" чайник, сказала:
- Я могу устроить чай. Воду пустили. Ненадолго, наверное, но пустили.
Кияткин насмешливо произнес:
- Боже мой! Как мало человеку надо! Пустили воду - и ваша супруга, Александр Александрович, уже рада. Вам это не кажется унижением личности, господин Дзержинский?
Дзержинский чуть заметно усмехнулся.
- А вы знаете, господин Кияткин, я с вами полностью согласен. Отсутствие воды действительно унижает. Нельзя вымыть руки после того как прикоснешься к чему-нибудь неприятному. Но мы, большевики, всегда и во всем ищем первопричину. В данном случае почему нет воды? Почему в России голод, почему столько бездомных детей бродят по улицам?
- Есть очень хорошая пословица: "Каков поп, таков и приход". Так, кажется?
- Совершенно верно. Но дело в том, что в нашем приходе, как вы изволили выразиться, поп очень молодой, а до него был старый, пьяный и все развалил. Приходите в наш приход через несколько лет и посмотрите, что в ней будет.
- С удовольствием, если разрешите.
- Почему ж! Просим милости. А сейчас, извините, я должен поговорить с Александром Александровичем.
Кияткин встал, застегнул пальто.
- Всего наилучшего. Приятной беседы.
- Я вас слушаю, Феликс Эдмундович…
- Вероятно, я был неучтив с вашим гостем. Прошу извинить.
- Раз так случилось, ничего теперь не поделаешь. Он не обидчив.
- Еще раз извините… А у вас действительно очень холодно.
Дзержинский посмотрел на Андрея и, увидев, что Мартынов сделал пометку в записной книжке, продолжал:
- Скорее бы весна. Кстати, я и пришел поговорить с вами о топливе. Владимир Ильич еще в Смольном в конце прошлого года очень интересовался, можно ли построить большую электростанцию, работающую полностью на торфе. По-моему, он даже совещался со специалистами.
- Такая станция есть. Вам не приходилось бывать в Богородском?
- Нет.
- Там есть электростанция "Электропередача". Строил ее Роберт Яковлевич Классон. Очень толковый инженер. Станция небольшая, но действовала прекрасно.
- Действовала? А сейчас?
- Право, не знаю. Возможно, торфа нет. Весь сожгли.
- Сожгли весь? А как будет дальше?
Пухов улыбнулся.
- Вы, Феликс Эдмундович, представляете, как добывают торф?
- Приблизительно. Я к вам и пришел за советом.
- Попытаюсь. Но вы все-таки поговорите с Классоном. В Петрограде живет известный теплотехник Тихон Федорович Макарьев. Он давно занят проблемой торфа. Он ищет наиболее эффективный способ сжигать торф: меньше тратить торфа, больше получать тепла.
- Этого можно добиться?
- Трудно, но, наверное, можно. Самое главное - нужно, особенно сейчас. Угольные шахты - на Украине. Дров не напастись. А торф рядом. В Московской губернии, во Владимирской, в Ярославской. Торф сейчас для России - спасение. Но работы впереди тьма…
- По-моему, мы кое-чего уже добились. Мы нашли вас…
Дзержинский попросил у Пухова разрешения поговорить по телефону. Андрей слышал, как Феликс Эдмундович разговаривал с Ксенофонтовым.
- Сегодня, наверное, уже не буду… Могу отпустить, мне он не нужен.
Положил трубку и сказал Андрею:
- Иди срочно в Мамоновский переулок. Там есть какой-то "Интимный уголок". Там тебя ждет товарищ Мальгин.